Кто я?

Две фигуры стояли на залитой солнечным светом лесной поляне, обратив лица друг к другу. Голову девушки украшал венок из голубых роз, а длинные волосы мужчины отливали чистым серебром. В этом зрелище не было ничего магического и необычного, и всё же оно приковывало взгляд, словно пара людей отделилась от всего остального мира, оставив его в тени. Даже септон, скреплявший их союз, терялся на фоне окружающего леса, и казалось, что голос его звучит откуда-то свысока, перекликаясь с мелодиями птичьего щебетания. Девушка повернулась, опустив голову с полуулыбкой, и на секунду Брану показалось, что он видит Арью. Те же каштановые волосы, те же озорные искринки в глазах и растянувшиеся в по-ребячески хитрой, но добродушной ухмылке губы. Черты сестры и давно умершей тётки сливались воедино, соединяя в одно целое забытое прошлое с настоящим. Бран наблюдал, как взмахнул в воздухе плащ, опускаясь на стройные плечи леди, плащ в цветах дома Таргариен, плащ, положивший начало долгой, годами покрытой паутиной тайн истории. Без тени сомнения девушка вложила свою маленькую ладонь в руку принца-дракона, и даже капли сожаления не читалось в его индиговых глазах, когда обратно по тропинке он вёл за собой новобрачную. Спокойствие и благодать, сопровождавшие тайную церемонию в тот далёкий день, казались обманчивым затишьем перед бурей. Бран не без удивления осознал, что в начале известной ему с детства сказки с несчастливым концом не было места насилию и страданиям. И разуму — тоже. Ведь добровольно отдаться в руки принца-дракона Лианне Старк могло велеть только сердце. Когда Бран вынырнул из видения, его мысли уже не могли обращаться ни к чему другому. Будь он ещё способен испытывать сильные эмоции, непременно обрадовался бы тому, что Сэмвел успел показать ему вырванную из мейстерских хроник страницу прежде, чем Бран рассказал бы Джону. Сейчас перед ним стоял лишь долг древовидца: доносить правду. И эта правда настигнет Джона в незапятнанном виде, а как с ней поступать, решать уж ему. Ведь одно дело — оказаться бастардом с другой фамилией, но совсем иное — вторым ныне живым Таргариеном и первым наследником. Бран ожидал, что Джон не поверит ему на слово, да и бумажка Сэма ничего ему не докажет. Подтверждения легко списать на ошибку, подделку, что угодно, но не действительность, которую сложно принять. Чтобы заставить поверить, оставалось лишь показать: древовидцу известно всё. Бран говорил спокойно, с расстановкой, словно читая по книге, а не возобновляя в памяти увиденные ранее моменты из чужой жизни. Всё, что он не мог знать или слышать. И вместе с тем, как менялось выражение лица Джона, Брану становилось ясно: он понимает. От правды больше не скрыться. «...а тогда, в Чёрном Замке, твои братья обернулись против тебя с кинжалами и...» — Довольно, — Джон прервал его с заледеневшим взглядом в тот миг, когда наконец услышал достаточно. — Я верю тебе, Бран. Ничего другого ему и не оставалось. Воцарилось молчание. Сэм, единственный свидетель их разговора, с виноватым видом переминался с ноги на ногу, явно ощущая себя лишним в этой комнате. Бран не сводил пристального взгляда с новоявленного Таргариена, что было слишком непривычным даже для него. Он не мог ощущать отчуждение, потому что уже отгородился от всего остального мира, но предполагал, что это чувство посетит Джона в скором времени. Всю жизнь отягощённому своим вынужденным разделением с остальной семьёй, ему даже не дали вдоволь пробыть Старком, проникнуться всей прелестью равенства и объединения. Сбросить клеймо бастарда хотя бы не по закону, но в глазах близкого окружения — дорогого стоит. И тем больнее осознать, что от одной лжи ты пришёл к другой, а правда, всегда маячившая и поблизости, и далеко, ворвалась в жизнь стрелой, беспощадно пронзившей сердце. — На время мы все забудем услышанное, — дар речи вернулся к Джону. — Это необходимо. Ни один человек не узнает об этом до окончания войны. Сэм тут же закивал, Бран оставался неподвижным: его согласие и так было очевидным. — И... особенно я не хочу, чтобы эта весть дошла до королевы. Она очень ценный сторонник в надвигающейся войне, и я не собираюсь рисковать нашим союзом, посеяв никому не нужный раздор, — в убедительном тоне Джона сквозила досада, с которой он проклинал обстоятельства, что усложнили ему существование высокородным происхождением, свалившимся словно снег на голову. Но Бран догадывался, что проблема заключалась не только в тревоге за военные союзы. Было и другое, терзавшее душу Джона, в которое он встревать не желал. Он мог раскрывать самые потайные помыслы, видя чужие секреты как на ладони, но не все из них относились к долгу познания древовидца. — Пусть это хранится у тебя, — Джон протянул Сэмвелу аккуратно сложенный листок, на котором рукой мейстера была начертана та самая запись о браке Рейегара и Лианны. — Спрячь получше и никому не показывай, пока не настанет подходящий случай, — призадумавшись, он добавил: — Если он вообще настанет. — Ты сомневаешься в этом? — не удержался от вопроса Тарли, всё ещё пребывавший в состоянии трепета от священной таинственности происходящего. — Я не знаю, что думать, Сэм, — устало произнёс Джон. — Всё моё будущее — это одно большое сомнение.

***

Он покидал покои Брана в смятении, раздираемый изнутри целым вихрем тревожных мыслей, закрутившихся подобно лютой метели в разгар зимы. Перед глазами мелькали образы, сменяя друг друга со скоростью света. Как возникшие из прошлого, так и предсказывавшие настоящее. Джон мечтал узнать о матери сколько себя помнил, но не предполагал, что весть эта оставит его настолько опустошенным и растерянным. Он не был готов к такой ноше. Остановившись в одном из коридоров замка, он прислонился лбом к твёрдой каменной стене, словно ища укрытия от навязчивого беспокойства. Джону представились лица Сансы и Арьи; он думал о том, как они могли бы отреагировать, узнав, кто их брат на самом деле. Ему явственно виделось чистое изумление, пришедшее на смену первоначальному неверию — то же, что творилось и в его душе. Он попытался представить и лицо своей матери, но не вышло: сначала оставался всё тот же размытый придуманный образ из детства, а затем появились высеченные на безжизненном камне черты, что навеки застыли во мраке крипты. Воспоминание мёртвого облика не приносило радости, и Джон отогнал его. В этот миг он не мог не признать, что завидует Брану, имевшему возможность лицезреть воочию бесконечное множество лиц. Когда-нибудь он обязательно расспросит его о том, как выглядела при жизни Лианна Старк, но сейчас у Джона не было сил возвращаться к теме, которую он сам поспешил закрыть. Затем в подсознание Джона заглянул сам лорд Старк, и лицо Эддарда было таким же непроницаемо-спокойным, как в тот день, когда он пообещал рассказать о матери при их следующей встрече. Кто мог предугадать тогда, что встрече этой не суждено состояться? «Он мог рассказать мне и раньше, — быстро пронеслась мысль, оставив укол в груди. И тут же сменилась: — Нет, не мог». Слишком многим грозило Неду открытие заветной тайны. Он предпочёл запятнать свою честь, но не нарушить обещание, данное сестре. Джон почувствовал неподдельное уважение к человеку, которого не мог в одночасье перестать считать за отца. А вот его настоящий отец был, пожалуй, единственным, на месте чьего образа зияла пустота. При всём желании Джон не мог понять своё к нему отношение. Он впервые крепко задумался о Рейегаре Таргариене, абсолютно далёком, казавшимся теперь призраком, сошедшим со страниц легендарных сказаний. Хотя отделяло их не так уж много лет. Но в теперешнем мире лишь один человек мог стать для Джона связью с отцом. И дрожь едва не пробрала его при резко возникшем и самом ярком из всех образе, который стал завершающим в этой веренице, вытеснив остальные. Дейенерис Таргариен, его королева с серебряными волосами и чарующими глазами, за короткое время так намертво засевшая в сердце, что никак уже её оттуда не прогнать... Джон очнулся от забытья, сразу отступив от стены и утирая выступивший на лбу холодный пот. Он не знал, как долго простоял вот так — с четверть часа или весь час — но захотелось одного: поскорее покинуть тёмный коридор, нагнавший на него оцепенение, и улечься спать, чтобы поутру встать на свежую голову. Бран предусмотрительно призвал его на разговор поздним вечером, понимая, что так удастся избежать нежелательных чужих ушей поблизости. Однако ноги Джона сами понесли его в сторону, противоположную от собственных покоев. Не до конца понимая, что делает, он вопреки всему надеялся, что Дейенерис ещё не заснула. Это казалось вздором, ведь он только что, стоя перед Браном и Сэмом, и помыслить не мог, что отправится к ней. Он же немедленно выдаст себя. Не словом, так взглядом. И к чему это приведёт? То были первоначальные опасения, сопровождавшиеся оглушающим впечатлением от услышанного и уже поубавившие свой пыл. Ну в самом деле, на лбу у него, что ли, написано, что он Таргариен? Лорду Старку наверняка немалого стоило всю жизнь хранить имя, грозившее вот-вот сорваться с уст каждый раз, когда Джон спрашивал о матери. Но Эддард сумел оставить тайну неприкосновенной, а Джон не продержится и дня? Это было бы до невозможного нелепо. Ему к ней просто нужно. Джон чувствовал это, как чувствовал и то, что его волнение рассеивается от сладостной негой охватывавшего нутро осознания: они только что стали роднее друг другу. Оба последние, и оттого как никогда близки. Дейенерис не спала. Несколько свечей горели вокруг постели, на которой она восседала, облачённая в ночную сорочку и вся, казалось, обрамлённая россыпью волнистых распущенных прядей, в полутьме блестевших подобно снегу. Королева не возмутилась тому, что Джон вошёл к ней без стука; она лишь улыбнулась и поднялась ему навстречу, приветствуя невесомым объятием. Без слов он наклонился вперёд, опуская голову ей на плечо и заключая тёплое тело в кольцо своих рук. Но прежде, чем он успел насладиться знакомым ароматом благовоний, исходившим от шеи и волос Дейенерис, она мягко отстранила его от себя и пристально заглянула в глаза. — Что с тобой? — Тяжёлые мысли, ваша милость, — попытался отмахнуться он. — Совсем недавно ты звал меня Дени, — нахмурилась она, но это было секундным притворством. — Однако я всё ещё твоя королева. О чём твои мысли? Может быть, станет легче, если поделишься со мной? Он отрицательно покачал головой. — Мы достаточно говорим о всяческих заботах. Для того есть собрания, а обременять тебя и в этот вечер мне хочется меньше всего. Игривое настроение Дени явно вторило ему, и Джон мысленно выдохнул, когда она расплылась в понимающей улыбке и вновь привлекла его к себе. — Тогда и не стоит. Займёмся чем-нибудь другим, — она прижалась поцелуем к его щеке, и Джон кожей ощутил завлекающую усмешку, опалявшую не хуже самого жаркого пламени. — Ты ведь для этого пришёл? Пришёл ли он сюда за тем, чтобы второй раз в жизни овладеть её телом? Джон не ставил себе такой цели, но, уже оказавшись рядом с Дейенерис, задумался: мог ли он обмануть самого себя, не распознав столь приземлённый способ укрыться от мирских забот в утолении плотских желаний? Трудно было рассуждать здраво, когда совсем рядом находилась единственная желанная для него женщина. К Джону вернулась эйфория их первой ночи, заставившая раствориться все печали, и пусть наутро они вернулись, он готов был повторить это снова. Один раз прочувствовав, он больше не мог отказаться. Но только он успел очутиться на постели вместе с Дейенерис, спешно принявшейся за его ремень, как внутри словно лопнула натянутая струна, хлёстко ударив по рёбрам. Картина сегодняшнего вечера пронеслась перед глазами, всё сказанное гулким эхом завертелось в голове до сверлящей боли в висках, и Джон вспомнил, кто они теперь друг другу. Не северянин и чужестранка, не поданный и королева, и даже не любовники. Что-то гораздо большее, предполагавшее как новое восприятие, так и новые рамки. Происходившее между ними было нормально для Таргариенов, но Джона никогда не воспитывали по традициям Таргариенов. И он не мог просто взять и причислить себя к ним. Такое случается не за миг. Не за день. Дейенерис уловила случившуюся в нём перемену и остановилась, хотя Джон видел, что закипевшая от похоти кровь прилила к её шее и лицу, а гладко расчёсанные волосы успели растрепаться, делая королеву ещё прекраснее. В таком открытом и совершенно незащищённом виде она привлекала его куда больше, чем при параде. Строгая и неприступная царственность возносили её слишком высоко над простыми смертными, и Джон мог лишь подивиться тому, как легко она снимала её с себя, словно флёр. И лишь в те нечастые моменты, когда оставалась наедине с самыми приближёнными. Быть одним из них ему льстило. Дени положила руки ему на плечи, успокаивающе пожимая их пальцами, но взор её ласкал сильнее прикосновений. Гнёт противоречий становился невыносимым для Джона; ему так сумасшедше хотелось одновременно поцеловать её и оттолкнуть, чтобы затем выпалить всю правду. Внезапно, на одном дыхании, и просто смотреть, как Дени осознаёт эти слова, разделяя с ним ошеломление и досаду. — Тебя что-то терзает, я же вижу, — пропитанный сочувствием голос опасно завораживал Джона, но здравый смысл, благо, оказался проворнее и заткнул его до первого звука. «Что я могу ответить тебе, Дени? Заявить, что ты делишь постель не с северным бастардом, а с племянником? И что прав на престол у меня больше? Ты бы действительно хотела это услышать?» Проговорившись, он мог в один миг превратить себя из возлюбленного во врага. А хуже и придумать нельзя. Может, гори оно всё в пекле? Будь он хоть тысячу раз законным наследником, ему не нужен этот трон. И кем бы он ни приходился Дени, сделанного не воротишь. Разделят они ложе вновь или вовсе ни разу — ничего не изменится. Джон поклялся себе, что до конца войны тайна останется неприкосновенной. «И прокляните меня боги, если я заикнусь об этом или позволю себе чувствовать вину». Данный самому себе обет подействовал благотворно, и Джон уже без задней мысли устремился к Дейенерис, захватывая её губы в плен своих, набрасываясь, как голодный зверь на добычу, а она в ответ бесстыдно-приглашающе распахнула сорочку, откидываясь на ворох подушек. До последней минуты у него был шанс пожелать ей доброй ночи и уйти, но скоротать эти часы в одиночестве — всё одно, что остаться в дураках.

***

— Скажи мне, Дени, кто я? — Джон не сразу понял, вслух ли задал вопрос; ещё не занялся рассвет, и марево блаженства только-только отступило, а подкравшийся сон сливался с реальностью. Сам того не ведая, Джон озвучил первое, что пришло в голову. Дейенерис тихо засмеялась, видимо, приняв это за странную шутку. — Ты мой человек, — не задумываясь, отчеканила она, прижимаясь к нему поплотнее под ворохом мехов. Это было здорово услышать. Не Старк, не Таргариен, не Сноу. Прежде всего — человек. И вдвойне лучше, что нужный.