В безлунных небесах
13 августа 2017 г. в 00:23
Она была слишком бледна, и теперь, в этот момент, ей казалось, что ею овладело не то забытье, не то — ни больше, ни меньше — безумие. Она замерла и почти не дышала, и только вздрагивающие, будто в судорожном рыдании, плечи выдавали её чрезвычайное волнение. Побелевшие пальцы, стиснувшие измятый клочок бумаги, неестественно прямая спина и совершенная неподвижность никак не вязались с горящими, по-настоящему живыми глазами, такими чуждыми давно угасшему — но не исчезнувшему, нет — огню её воспоминаний.
Одного-единственного воспоминания, которое она никогда не сможет отпустить.
Она точно знала, что даже так желанное ею забвение не властно над вновь ожившими отголосками памяти. Она как наяву видела незабвенное действо, порой кажущееся только причудливым сном, и будто ждала, что со следующим мгновением окажется там, внутри, и что больше никто не посмеет разрушить заново возведённый ею мир. Перед глазами плыли знакомые до боли строки, и неровные, вычерченные дрожащей рукой вереницы букв словно вспыхивали пламенем, словно увеличивались стократ, увлекая её вслед за исступлённой болью, тенью проскальзывающей среди написанных слов.
Она всё смотрела на испещрённую его чувствами бумагу, и в голове её звучала сокрытая между строк музыка. Его неповторимая музыка.
Она вчитывалась и вчитывалась в многообразие тревожащих душу фраз, и в каждом случайном созвучии, в каждом соцветии невидимых нот ей виделось что-то невообразимо хрупкое и — в этом не могло быть никаких сомнений — навсегда потерянное.
Она плакала, не ощущая слёз, и, наверное, это было закономерным и правильным, так похожим на то, как она теперь жила. Существовала, не ощущая жизни.
Там, за порогом подземного склепа, её ожидала удивительная иллюзия, в которую она почти верила. Там, за горизонтом темноты, она была женой и любящей матерью; там она удерживалась на грани, балансируя между непрочным настоящим и рвущимся в самое сердце прошлым. Там она находила смысл, который казался ей нерушимым и который в одночасье развеивался, стоило ей снова шагнуть во тьму.
И теперь, стоя на осколках мира, в цельность и правильность которого непременно поверит после, она проклинала его последнее письмо, проклинала его невысказанное прощание, проклинала врезавшуюся в память ночь и всё, что между ними было, равно как и то, чего между ними так и не случилось.
И снова сходила с ума, снова слышала его голос в своей голове, снова поддавалась слабости, кружа в бесконечном вихре прошедшего, — и снова же перечитывала, теребя в руках истрепавшийся листок, его торопливую запись, найденную ей только теперь.
Сочинённую им песню, которая могла бы стать их чувственным дуэтом — но стала единственным и последним, что она сбережёт во имя памяти. Во имя него самого.
— Всё было в ту ночь, в безлунных небесах, — тихо прочитала она, не слыша сорвавшегося, обратившегося горьким шёпотом голоса. Почти захлебнулась в подступивших к самому горлу рыданиях, вспоминая, как боялась не успеть, устремляясь в подземелья, которые же когда-то покинула.
Вспоминая, как ядовито-жёлтый диск луны исчез за завесой темноты, не являя свой лик ни ей, ни… ему, который всё это время, не надеясь и не веря, ждал.
В ту ночь они оба бежали от света, и на безлунном небе, кажется, не было ни единой звезды.
Во тьме до тени мир померк в твоих глазах.
Она почувствовала его прежде, чем нашла, прежде, чем угадала по робкому колебанию едва замеченной тени; она чувствовала его — и это было много сильнее, чем любой взгляд или звук.
— Я вторглась во тьму, чтоб вновь проститься с ней, — прошептала, едва не выронив послание из рук. Она не знала, не могла знать, было ли это её собственной мыслью или придуманной им строкой. Это было — всего лишь — её реальностью.
Она действительно пришла, зная, что уйдёт навсегда. Она пришла сказать ему, что уходит, но в один миг забыла и лоск струящегося белоснежными волнами подвенечного платья, и будущий перезвон наполненных вином бокалов, и спланированное, почти претворённое в реальность торжество…
— Во тьме твой лик незрим, но чувства всё ясней, — пропела чуть дрожащим от слёз и внезапно окрепшим голосом.
Когда смотришь, практически забываешь о том, что умеешь чувствовать, но когда слеп — тактильные ощущения увеличиваются стократ.
— Я коснулась… — зазвенел её голос, когда-то принимаемый им за голос ангела, и она невольно повторила своё первое прикосновение, осмелившись дотронуться до хрустящей пустоты и принять её за что-то немыслимо большее.
Она коснулась — и, казалось, замер земной шар. Она коснулась — и он вздрогнул, почти отстраняясь, почти отталкивая её, но вся его суть тянулась к ней, будто к невиданному доселе солнцу.
— Я ответил, — удивительные и вместе с тем такие естественные слова вплелись в тончайшее кружево фраз, и ей вдруг почудилось, что здесь, под сводами заброшенной обители ночи, зазвучал его голос, который она не способна спутать с каким бы то ни было другим.
Он как будто ответил ей сейчас, и она устремилась туда, где свершилось воспеваемое, туда, где его вторящее ей прикосновение ответило яснее и глубже тысячи непроизнесённых признаний.
— Эта ночь мелодией пьяна, — провозгласило многоликое эхо, и она точно знала, что в это мгновение они поют вместе.
Она ощущала себя как никогда одурманенной; она была твёрдо уверена, что он вообще считает происходящее сном, что он не верит в то, что она реальна, и что он тоже бесконечно пьян.
Они всего лишь коснулись друг друга, всё это нельзя было назвать даже невесомым объятием, однако неощутимая, неслышимая мелодия слишком околдовала их.
Они ещё не шагнули друг другу навстречу, но уже чувствовали себя неразделимыми.
— В аккордах слышен пульс, — проговорила она, испытывая почти забытый, но всепоглощающий жар, стократ учащённое сердцебиение, музыку, проникающую глубоко внутрь и ощутимую каждым вдохом и выдохом, каждым ударом сердца.
Мелодия пронзала её всю и пульсировала в груди, разжигая неистовый огонь.
— А в венах — ноты сна, — ответил его голос, и на душе стало совсем тепло и по-особенному спокойно. Песня разливалась по всему телу, и незримая нить соединяла два отчаявшихся одиночества.
— Я прижалась, — произнесла она быстрее, как будто боясь не успеть прочитать и понять, не успеть вымолвить — и вспомнить, как в ту безлунную ночь они оба боялись не успеть.
— Прикоснулся, — в одночасье, едва ли не одновременно с ней, пропела иллюзия его голоса, и она закрыла глаза, подаваясь вперёд и стремясь ощутить всё заново.
— Я прильнула, — зашептала ещё стремительнее, будто в бреду.
— И обнял я, — мгновенно донеслось вослед её словам.
В эту секунду они снова были едины.
— И дыханье в сумраке одно, — промолвил неугасимый дуэт. Они были частью друг друга, они были единым целым, и все условности, все законы мира пали перед ними в молчаливом бессилии.
Они в один миг лишились нерушимых оков — и недосказанность обратилась абсолютным пониманием.
Они никогда бы не решились обнажить друг перед другом все грани самих себя, но теперь, когда это было совершено, оба они чувствовали себя невероятно, немыслимо свободными. Они больше не боялись и не стыдились — все подобные мысли покинули их едва ли не вечность назад.
— Исчез бесследно страх, — её голос звучал утвердительно.
— Сомнений больше нет, — вторило бархатное пение.
Она почти перестала дышать, почти задохнулась, почти лишилась чувств — но вместе с тем испытывала небывалую решимость, равную той, перед которой расступаются каменные стены.
Теперь она была бескрылой птицей, взмывающей к самому небу, и финальная строка строфы, соединившая их обоих, взорвалась безудержной силой, во власти которой было — на мгновение — вернуть тот час, когда эти слова были единственным, что имело значение:
— И страсть обнажена в безлунных небесах.
Она вдруг вздрогнула и оглянулась; внезапно наступившая тишина сжимала её, проникшую в подземелья, раскалёнными тисками, но его голос всё ещё звенел нескончаемым эхом, а слившиеся с бумагой литеры словно светились — и этот свет звал её за собой.
— И, ослеплена кромешной темнотой, — она говорила, шептала, пела, почти переходя на отчаянный крик, — и вспоминала.
Вспоминала то самое сияние, которое исходило от его незримого взгляда — а может быть, из самой глубины души.
— Я в сердце вижу свет — и ясен облик твой.
Она видела его всего, каким он предстал перед собой и перед ней, и понимала, что точно так вверяет ему себя саму; он же не стремился узнать сокровенное и тайное, постигая каждую её мысль и каждое желание.
— Шёлк бездны ночной окутал нас с тобой, — шелестел шершавый полушёпот пустоты.
Он не желал постигать её душу, поскольку давно владел ею. Он упивался их единством как мужчины и женщины, и в эти минуты его любовь была по-настоящему неистовой.
— И лишь Она и Он — сплетённые судьбой.
Она сделала неосторожный шаг навстречу и практически упала в объятия… его рук? темноты? призрачной иллюзии? Теперь она не знала ответа.
Она ещё сжимала в руке лист бумаги, и ей казалось, будто он горел, но истинные слова возрождались из пламени подобно фениксу.
Она задыхалась — уже по-настоящему, — и он задыхался вместе с ней.
Чистый, дурманящий голос не то ангела, не то дьявола предрекал её будущие мысли:
— Целовал я… — в памяти воскресал яростный, жизненно необходимый поцелуй, возносящий подземное логово над самим небом.
— Я ласкала, — прикосновения-искры опаляли языками огня всё, до чего она могла дотянуться: лоб, щёки, вмиг исчезнувшие увечья, плечи, сильные, но дрожащие руки…
Всё, что находилось вокруг, вдруг обрушилось, оставляя их одних и единых.
— Лишь руины — мира больше нет, — буйствовал кажущийся вечным дуэт.
Они были свободны. Свободны и навеки связаны друг с другом.
— Слова сорвались с уст — лишь ночь им дарит свет.
Они говорили — говорили беззвучно, языком прикосновений, дыхания и взглядов, — о тех вещах, о которых никогда бы не посмели сказать при свете дня. Они говорили о страсти и желании, и только невероятное, не иначе как магическое безлуние позволяло порочным, низменным и в то же время возвышенным фразам прозвучать.
— Увлекал я, — фантомный голос вновь звучал быстрее, и она снова вовлекалась в удивительное действо, являющееся не то филигранным танцем аккордов, не то тончайшей музыкой жестов.
— Целовала… — шептала в полузабытьи, явственно чувствуя каждое из врезавшихся в сознание слов.
— Овладел я, — кричал голос, обрывая её собственный, и она только сильнее льнула к этой пустоте неодиночества, украдкой прикасаясь к его горячей и сухой, как пергамент, коже.
— Принимала, — отвечала почти в агонии, вперившись в никуда широко распахнутыми глазами. Слова путались; голоса эмоций и чувств сплетались в одно.
Им не было необходимости что-то отрицать: они совершали единственно то, что чувствовали, и потому не раскаивались, не желали обернуть время вспять и отвратить то, что случилось.
Сожаление стало бы абсолютным обманом.
— Отступить — иллюзия и крах, — звучали переплетённые голоса.
Едва ли не впервые за свою жизнь они оба были настоящими.
Давно разрушенный мир исчез совсем; они двое в одночасье создали свой собственный.
И ничто другое не имело значения.
— Иное — словно дым; но только ты и я, — провозглашали обручённые беспросветным мраком, — единое во тьме, в безлунных небесах.
Кажется, где-то разорвалось солнце — иначе откуда взялись слепяще-алые всполохи перед глазами? Что загремело, обрушившись на них нескончаемой лавиной многозвучия? Что — на мгновение — озарило непроглядную ночь?
…она снова стояла одна, снова была слишком бледна и снова терзала пожелтевший клочок бумаги, на самом краю, на самом кончике которого, кажется, ещё дышала чья-то душа. Она вчитывалась в тонкие, неровные строки, уже теперь заученные ею наизусть, и почти верила, будто этих дней, этих невыносимо, мучительно долгих дней не было вовсе, как не было ничего, кроме этой священной безлунной тьмы.
Сколько минуло лет? Пять, кажется?
Она не помнила. Теперь, в это мгновение, открывая измученное сердце, она позволяла себе не помнить.
Там, за горизонтом темноты, для других она была женой и матерью — но здесь, для него, который давно умер и всё-таки продолжал жить, она была — безо всяких преувеличений — всем миром.
Всем его миром.
Она приходила сюда, в дом, где однажды царствовала незабвенная ночь, не один раз, но только теперь, только спустя множество дней и лет разглядела оставленный ушедшим лист. Лист, на котором его собственной рукой была написана эта самая песня, сочинённая им — она знала это — в тот час, когда рассвет едва касался земли и неба, где так и не появилась луна.
Каждая строка, каждое слово несли в себе непреложную истину: тогда он и писал, и чувствовал за них двоих.
О том, что чувствовали они оба.
Она до сих пор верила каждому звуку этого дивного дуэта, который был найден ею лишь сегодня, но который уже врезался в её память невообразимо глубоко.
Её руки дрожали.
Последние слова песни почти прожигали и бумагу, и ночь, и всю её душу.
Единое во тьме, в безлунных небесах.
В этих словах — так много и мало одновременно; эти слова наполнены необъяснимой, невозможной надеждой и вместе с тем — невероятной осмысленностью.
Она не знала, не чувствовала, не помнила, не думала — ещё ли плачет или слёзы её, опалённые невидимым огнём, давно высохли.
Она встрепенулась, когда вновь услышала шелестящее эхо пустоты, но мгновением спустя опустила голову, сдерживая рвущееся наружу отчаяние.
Ей всего лишь послышалось.
Не больше и не меньше.
Не могла же она в самом деле услышать надломленный голос, в эту самую минуту звенящий за тысячи миль отсюда, на другом конце света?
Не сумела, ведь не сумела же разобрать его, отверженного и навечно одинокого, слова — слова о той самой ночи, унёсшей вместе с собой их единственный шанс?
— Но лишь мрак померк, рассвета бирюза, — пел он, судорожно сжав в руках совершенно чистый лист и как будто одним жестом, одним касанием ладони силясь вывести на нём те самые строки, которые однажды оставил угасшей ночи.
Впрочем, он давно знал их наизусть. Как и — уже теперь — она.
— Мой стыд меня объял и страх взглянуть в глаза, — шептал, как наяву видя её слабо очерченный в темноте силуэт.
Как это ни абсурдно, но он ещё где-то глубоко внутри ждал её. Словно верил, что она, та, которая была с ним в ту ночь, вдруг вспомнит о нём и найдёт его, разрушив границы времени и пространства.
— Твой сон я хранил, прощанье прошептал, — проговорил, невольно возвращаясь в тот предопределивший его и её судьбу рассвет и почему-то зная, что там, в слишком далёком и слишком близком воспоминании, не один.
Стоя среди всеобъемлющей пустоты, она тоже осознавала это как никогда отчётливо.
— Растаял в темноте, в безлунных небесах.
Она всё вглядывалась в замершие на бумаге буквы — и вдруг отбросила лист, словно желая избавиться от наваждения, и прокричала в пустоту:
— Полюбила… Я любила! — никогда не произносимые ею слова любви вырывались наружу легко — так, будто она давно приняла их.
Будто сказала об этом ему самому, по меньшей мере, тысячу раз.
— Я пошла бы в бездну за тобой, — захлёбываясь вмиг вернувшейся болью последней разлуки, прокричала она, понимая, что действительно отправилась бы за ним куда угодно.
Если бы только она знала, что, может быть, он жив, — она, не теряя ни минуты, совершила бы это.
Не та она, которая жена и любящая мать, — но та, которая, любима, полюбила.
Та, какой она была сейчас, под безлунным небом подземелий.
— К любви остался шаг, — говорила она, проглатывая окончания слов, почти не дыша и снова боясь не успеть, — но ты ушёл во мрак.
Она не имела сил простить ему его уход и его смерть.
Она точно знала, что никогда не простит.
— Но любил я… — сквозь зубы, сдерживая подступившие к горлу слёзы, шептал разделённый с нею сотнями километров в этот же момент, словно незримая, но неразрывная нить, связавшая их в безлунную ночь, не исчезла, словно теперь, спустя годы, они снова чувствовали одно.
— Я любила, — в одночасье вторила она, и вымолвленные ею слова стирали, перечёркивали, уничтожали её собственные слёзы и боль.
— И исчез я… — его пронзительно-тихий голос сорвался на крик, и он прижал чистый, не тронутый чернилами случайный листок к груди, точно так, как она, стремительно подняв, поднесла к самому лицу неслучайный, испещрённый его собственными письменами.
— Да, любила! — воскликнула, невообразимо сильная в своём исступлённом неистовстве, едва ли превозмогающем тоску потери, пронзающую душу насквозь.
— Сделан выбор — знаем мы, зачем, — его слова содержали в себе толику оправдания, раскаяния, в какой-то мере — осознания собственной вины, но больше всего — убеждения в том, что он действительно должен был поступить именно так, как поступил неполных пять лет назад, уходя, умирая для неё и — неосознанно — унося с собой частичку её души.
— Ты знал, зачем, — невольно повторила за ним, не слыша его слов, но непостижимым образом чувствуя их.
Где-то недостижимо далеко он вдруг схватил перо, макнув его в алые чернила, и нанёс на белоснежную гладь бумаги всего несколько слов.
Тех самых слов, которые она обнаружила, ненароком перевернув листок и с удивлением увидев ещё пару строк, очевидно, дописанных в спешке, совсем дрожащим, прыгающим почерком, но окончательно довершающих его последнюю песню.
Несущих в себе непреложную истину.
— Не стану сожалеть до самого конца, — проговорил он, сминая бумагу, и в его голосе слышалась отчаянная решимость и та несокрушимая сила, которая называется любовью.
— О ночи не забыть в безлунных небесах, — прошептала в ответ, скользя заблестевшими глазами по одной-единственной фразе, удивительно точно передающей её самую главную мысль всех этих лет.
О ночи не забыть в безлунных небесах.
Чёртова точка, венчающая последние слова. Точка, которой никогда не стать многоточием.
Она прекрасно знала, что даже безликая, ужасающая пустота бессильна перед этим почти не заметным знаком, обозначающим завершённость. Конец.
Он, верно, тоже — вот только в его строке, написанной алыми чернилами, она — точка — не стояла. На его скомканном листе последнее слово сменялось ничем — молчаливой фигурой надежды.
Ничем, которое он выбрал рассветной ранью, предпочтя его желанной для обоих неизвестности.
И оба они, и она, и он, уже никогда не забудут.
Она отступит назад, к свету, чтобы продолжить жить; она покинет его мрачную обитель, делая вид, что не думает об этом, что не знает, чтобы однажды вспомнить и угадать.
Чтобы снова войти в опустевший мир темноты и бессовестно украсть несколько мгновений почти забвения и почти счастья.
Она практически возненавидит коварную, ядовито-жёлтую луну и будет смотреть на неё редкими бессонными ночами, втайне надеясь на то, что она исчезнет совсем.
Не в силах забыть по-настоящему, она будет беречь память об умершем — пусть так и не сможет простить.
Она не забудет, чтобы спустя целую вечность это самое безлунное небо воскресло и обратилось явью.
Чтобы по-настоящему помнить. Помнить до самого конца.
А пока… Она шагнёт наружу, щурясь от слепящего света, и, может быть, ей удастся убедить себя в том, что ей привиделся сон — один из множества почти одинаковых снов.
Может быть, ей удастся изгнать из памяти и души благословившую и погубившую её темноту — но, разумеется, только на мгновение.