В груди она носила сумерки

Грейнджер аккуратно поставила фарфоровую чашку с ароматным кофе на блюдце и, так, однако, и не притронувшись к бодрящему напитку, потянулась к «Пророку», предвкушая чтение и получая огромное удовольствие от хруста страниц. Вероятно, с возрастом всех накрывала какая-то необъяснимая любовь к желтушным изданиям. Даже Гермионе не удалось её избежать: каждое своё пустое утро она начинала с чтения этой газетёнки в попытке скрасить одиночество, убивавшее её с каждым днём — движениями почти материального раскаленного ножа во внутренних органах, оставляющего после себя почти ощутимые дыры в желудке и кишках. Казалось, что в «Пророке» описывался какой-то другой мир, полный высосанных из пальца скандалов и интриг. И у Грейнджер не укладывалось в голове, что за стенами её квартиры происходили разные занимательные события, истории, драмы... И это вызывало неподдельное восхищение. Девушка настолько привыкла жить чужой жизнью, описываемой в прессе, что не представляла своего существования без газет. Нет, правда, что может быть лучше псевдоновостей и всевозможных сплетен с утра пораньше? Гермиона перевернула страницу, и мрачное лицо озарила едва заметная улыбка: в последнее время её стали забавлять кричащие заголовки на целый разворот. «Пару дней назад Гарри Поттер был замечен в компании своего друга Рона Уизли за стаканом огневиски в пабе „Три метлы“. Что это?! Дружеская встреча или романтический ужин?! Больше подробностей в нашей статье». Гермиона с грустью подумала о том, что они уже, наверное тысячу лет не собирались своей «дружной компанией», и в очередной раз почувствовала себя никому не нужной. Нужность. Гермионе просто необходимо было осознавать, что она является частью чьего-то (его) маленького мира. Она, заключенная стаей ласточек в чужое (его) четырёхкамерное или в отнюдь не золотую клетку из костей черепа. Она всегда горела, только слегка приоткрыв сонные глаза и приметив светлые волосы на соседней подушке. И это каждый раз был почти взрыв тела от разрывающих пуль эйфории — достаточно видеть и чувствовать в воздухе запах мужского одеколона, ощущать тепло, слегка касаясь пальчиками худого плеча, но так, чтобы ненароком не разбудить. Да, она всегда с нетерпением и боязнью ждала пробуждения Малфоя. Теперь не ночевавшего в их общей постели, не дарившего своими касаниями и поцелуями ласточек, щекочущих крыльями девичьи ребра. Отныне ничем не примечательное пугало практически без способности к нормальному мышлению, с огромной дырой в памяти после лишённого страсти и любви поцелуя. Гермиона сотни раз проклинала себя за спутанный ком из грустных мыслей; тех, что обычно подкрадывались ночью, заставляя подушку постепенно промокать от солёных капель — этим мыслям, по-видимому, нравилось наблюдать за тем, как становилась влажной фланелевая наволочка. Самое страшное — он ведь, наверное, её забыл. Пусть и частично. Упрямая Грейнджер осталась в его памяти только мусором, раздражающей всезнайкой, и в мозгу более не было запаха её ягодного шампуня и жасминовых духов. А девушка знала об этом, а потому и кофе с тремя чайными ложками сахара сейчас становился солёным — приятного аппетита, вот ваш вкуснейший напиток из свежемолотых кофейных зёрен-страданий. Грейнджер, стараясь не замечать ненавистной и приевшейся уже сырости на ресницах, перевернула страницу, пробежалась взглядом по очередной «сенсации», вдруг краем глаза цепляя неприметный на фоне всего остального текста заголовок. «Амнистия…» В один момент её накрыло с головой, и Гермионе показалось, что все внутренности только что пропустили через мясорубку. Бедный моторчик заходился, неистово ударяясь о стенки грудной клетки, и в голове набатом било только «Драко. Азкабан. Амнистия. Драко. Амнистия. Драко. ДракоАмнистияДракоАмнистияДрако». Девушка с силой сжала страницы газеты, чтобы в следующий момент отбросить её и соскочить с места. *** — Я купила пирожное в лавочке мадам Дульседо, — её лицо в свете фонарей выглядело почти бесовским — едва угадывалась та самая министерская Гермиона, которая носит идеально выглаженные рубашки и свободные брюки-клёш, — не хочешь зайти? Он хотел, потому что час назад, когда подвыпившая пара исполняла медленный танец, оставляя на лакированной поверхности пола ресторана свои следы, Гермиона мысленно проклинала Генри за то, что его член упирался прямо в её плоский живот. И будь на его месте другой мужчина, девушка бы сухими губами коснулась мочки уха своего партнёра, прошептав что-то про отсутствие белья под вечерним платьем. Грейнджер почти удалось представить на месте темноволосого чужака своего мужчину, родного до трепета в солнечном сплетении, но потом поняла, что Генри выдаёт запах одеколона известной марки и совершенно другой ритм дыхания. — Я заварю чай, — уверенно добавила Гермиона, сдержанно улыбнувшись и мысленно похвалив себя за правильный выбор псевдонапитка. Разумеется, вымытые чашки с сиреневыми цветами в серванте так и останутся не тронутыми, просто Малфоя она всегда завуалированно приглашала на кофе. Самый лучший кофе, для которого не нужно тянуться за старенькой туркой в самый нижний ящик — он обязательно разочарованно скрипнет, проклиная хозяйку за то, что та тревожит его покой. Не нужно. Тянуться за кухонными предметами. Только своими губами навстречу губам, шепчущим что-то о красоте девичьего тела; глотать эти комплименты, как потом сперму, а на следующее утро и обещанный кофе. И Гермиона поняла, что секунда — вот-вот расплачется, рискуя обнажить перед чужаком свою боль, облаченную в шёлк вечернего платья, спрятанную в высокой прическе. И девушка горделиво прятала страдание в карих, демонстрируя лишь напускную похоть, нарочито-увлечённо вглядываясь в приятное лицо мужчины, перед которым скоро разденется. Отметила, что Генри довольно хорош собой. И тут же молниеносно, словно харакири, в мозгу появлялось чувство стыда, буквально пронзающее серое вещество. Будто Драко слышал. Там, в башне посреди моря. Слышал… Да, Малфой определённо слышал всё! Слышал её смех, казавшийся идиоту Генри задорным, когда Гермиона была едва ли не на грани истерики. Слышал её стоны, такие лживые и чересчур пошлые, и Грейнджер готова была поклясться: Малфой нисколько не жалел, что эти наигранные стоны были адресованы не ему. Слышал тихое «Драко», произнесённое полушепотом в каком-то бреду, и наверняка это разорвало своим звучанием бедному парню барабанные перепонки. Даже за имитированный оргазм Гермиона готова была упасть в объятия Малфоя и вымаливать прощение, постоянно шепча «ДракоПростиДракоДракоДрако» и оставляя жадные и такие бесстыдно-влажные поцелуи на его теле. На таком нужном, а самое главное — любимом теле. Грейнджер почувствовала, как же остро она нуждается в искренних чувствах и эмоциях, тогда, когда после грязной имитации наслаждения ей захотелось пойти и проблеваться, оставив в унитазе вместе с недавно выпитым чаем собственные стоны, рваные вдохи и ошмётки лживых фраз. Едва ли не мурчащий Генри лежал на её груди и выводил какие-то идиотские узоры на обнаженном теле, а девушка, чувствуя, как с каждой секундой самообладание покидает её, собравшись с силами, едва слышно протянула: — Милый, — скрипнула зубами, — можно попросить тебя кое о чём? — Да-да, разумеется, — он был слишком расслаблен, чтобы не повиноваться дурману мелодичного голоса. У Генри был довольно забавный французский акцент и полная уверенность в искренности того человека, на груди которого лежала его спокойно-расслабленная голова. Хорошо, что взгляд голубых глаз не натыкался на скривлённые в отвращении губы. Если бы у людей были запасные глаза на затылке, Генри уже точно надевал бы штаны, в спешке брошенные где-то левее скрипучей кровати. — Я слышала, — Гермиона буквально прощупывала языком слова, вылетавшие в тёмный затылок, медленно растягивала каждый слог и букву, взвешивая правильность построенных в голове предложений, — что дементоры являются лишь носителями воспоминаний людей, подвергшихся поцелую, верно? Воспоминания не исчезают бесследно? — на секунду голос приобрёл ту самую строгую чеканку. Когда Грейнджер говорила таким тоном что-то нравоучительное в клетчатую спину Малфоя, через пару секунд оказывалась прижатой к стене — заучка чеканила что-нибудь, а по факту посылала ему мысленный импульс «хочу тебя в себе». Генри произнес своё блаженное «да» в душную комнату — Грейнджер не открывала окна, наслаждаясь спертостью воздуха, наслаждаясь закрытым пространством, где от потоков воздуха не хлопают двери — а вот в израненной душе всё равно царил сквозняк. Колкий. На пару с морозом в минус сорок. — И, разумеется, они их где-то хранят? — Не дементоры, — слова сами срывались с пухлых губ, пока горящий взгляд бродил по бархату девичьей кожи, заставляя сумасшедшие пальцы касаться эпидермиса; они так и норовили добраться до клитора и сделать пару-тройку круговых движений — Генри явно нравилось, когда она стонала, — как ты знаешь, дорогая, дементоры — всего лишь Министерские слуги, а потому они просто передают воспоминания нам, а мы уже заключаем их в колбы, — уверенно продолжал мужчина, опьянённый воспоминанием-вспышкой: Грейнджер на нём, умело двигает бедрами, заставляя его приподнимать таз и толкаться ей на встречу, — у нас целый отдел посвящен хранению воспоминаний, — и сам не понимал, как разглашал секретную информацию. — Покажешь? — по-детски наивно спросила она и поняла, что роль почти отыграна — и отыграна блестяще, когда голос с акцентом произнес очередное «да». А потом пальцы Генри потянулись к её промежности, и Грейнджер приготовилась к очередному акту этого отвратительного спектакля. *** — Здесь так сыро, — её голос отразился от стен, и Гермиона поёжилась. Обстановка в Отделе Тайн была… угнетающей и мрачной. Данное место навевало не самые лучшие воспоминания, а потому девушка с трудом перебарывала в себе страх, думая о том, что гнившему в Азкабане Малфою было в разы хуже, чем ей сейчас. — Поверь мне, сегодня здесь ещё более или менее приятная обстановка, — усмехнулся мужчина и обнял Гермиону за талию, зарываясь носом в густые каштановые кудри и вдыхая аромат жасминовых духов. — Сегодня я, кстати, дежурю один, и весь отдел в нашем с тобой распоряжении. Генри прорычал это на ухо Грейнджер, и девушка едва сдержалась, чтобы не закатить глаза. Мысль о том, что ей сейчас хуже, чем Малфою, не показалась такой уж бредовой: Гермиона была согласна на трое суток в Азкабане, лишь бы не терпеть этого идиота рядом с собой. Пока мужчина что-то сладострастно шептал ей, наивно полагая, что девушка растекается от его слов и плавится прямо в объятиях, Грейнджер оценивающе пробежалась взглядом по помещению. Огромные стеллажи, которых было неимоверное множество, уставлены колбочками с воспоминаниями, и Гермиона едва не присвистнула: «Акцио» здесь точно не сработает, а значит, найти нужные воспоминания незаметно не получится. Вот же черт! В голове всплыли слова парня, брошенные им пару минут назад. «Дежурю один…», «В нашем распоряжении…». Грейнджер облизнула пересохшие губы и почувствовала, как от одной мысли о том, что она собирается сделать, леденеют ладони, а дыхание становится предательски-прерывистым. Давай же, трусиха! Девушка закусила щёку и, чувствуя себя самой настоящей сукой, выдавила доброжелательную улыбку, наблюдая за реакцией Генри и думая о том, что Министерству давно пора пересмотреть кадры. — Знаешь, дорогой, ты был очень полезен мне, однако дальше я справлюсь сама, — отчеканила каждое слово, смотря министерскому работнику прямо в глаза и забавляясь сменой эмоций, отражавшихся на его лице. — Петрификус Тоталус! Обливиэйт! И минутами позже, когда Гермиона уже брела мимо многочисленных стеллажей, нервно дрожа, перед глазами, словно отпечатавшись на роговице, еще долго стоял вид обескураженного, а потом холодно-отстраненного лица — почти белого на фоне темного камня пола. И в удалявшуюся спину, наверное, должны были посыпаться сумасшедше наивные /и до жути страшные/ вопросы, главный из которых: «Кто я?» —, но парализованные заклинанием губы, к счастью, не способны выпустить наружу свое непонимание. Грейнджер была уверена, что почувствует на уровне интуиции, в какой из колб с разноцветными жидкостями хранятся сокровенные воспоминания Малфоя. Взгляд карих любопытных глаз скользил по высоким полкам, в лабиринте которых теперь уже почти бежала девушка, отчаянно стремясь почувствовать. И вот. В клетке из чистого, не тронутого подушечками пальцев, стекла Грейнджер увидела мутновато-серую воду, в которой будто совсем недавно искупалось детское душистое мыло — странные белесые пузырьки заставляли отчаянную придумать такое нелепое сравнение. И она почти ослепла, оглохла и потеряла контроль над собой, когда провела мысленную ассоциацию: «Это ведь почти цвет его глаз». *** — Гермиона, слышала новость? Говорят, кто-то обезоружил работника Отдела Тайн. Гарри весь на взводе, говорит, что «пробраться» могли только свои. Неужели кто-то опять ведёт двойную игру? Все ведь только начало налаживаться, Мерлин, за что? — тараторила Джинни, с которой Грейнджер связывалась пару раз в неделю по каминной связи лишь из соображений о том, что необходимо поддерживать хоть какие-нибудь отношения с друзьями. Искренне обрадовавшись тому, что Уизли-Поттер не может видеть её довольной ухмылки, появлявшейся на лице, стоило девушке вспомнить первую полосу недавнего «Пророка» и огромный заголовок на ней, Гермиона фыркнула: — Слышала… Да брось, какая двойная игра? Глупости. Гарри в который раз ищет лишние неприятности на свою голову. — Вовсе не глупости. Гарри — давно не двенадцатилетний мальчишка. Кое-что смыслит в жизни. И я ему доверяю, знаешь. Да и я бы на твоём месте… Ой! Ладно, созвонимся позже. Джеймс Сириус слишком беспокойный ребёнок, — послышались недовольные похныкивания только что проснувшегося младенца, и в следующий момент крохотная комнатушка погрузилась в долгожданную тишину. Грейнджер с облегчением выдохнула: разговоры с Джинни её выматывали. Уизли, словно энергетический вампир, высасывала из неё все соки, и все, чего хотела Гермиона после «дружеских бесед» — кофе, кофе, кофе. И она привычно побрела к грязноватой плите — использовать магию не хотелось, без палочки время за варкой ароматного напитка летело немного быстрее, позволяя Грейнджер ещё на какой-то временной промежуток приблизиться к долгожданным объятиям любимого мужчины. Его обязательно амнистируют, и воспоминания, бережно хранимые в колбочке, снова наполнят его тело долгожданной энергией, позволят более точно воскресить в частично утерянной памяти свет мартовского солнца, пробивающийся в полуоткрытое окно квартиры номер пять. Сейчас он походил на безжизненную куклу, но это поправимо — едва только обветренные сухие губы увлажнятся от выпитого солнца мутно-серого цвета. Грейнджер удалось улыбнуться, она довольно напевала себе под нос ненавязчивую мелодию из маггловского фильма, выпущенного года три назад /наверное/, просмотренного в такой нужной компании любимого мужчины: завернулись тогда в кокон из горячих объятий и старый плед в катышках. В такт мелодии раздался настойчивый стук в окно — сова, недовольная тем, что её не ждали /ведь форточка была негостеприимно закрыта/ напряженно ухала, сжимая в клюве очередной выпуск «Пророка», и девушка даже обрадовалась — глупые и неправдоподобные сплетни были как нельзя кстати. Статьи в большинстве своем писала некая Роузи, преданная ученица Скитер, а может, и её дочь, кто уж сможет разглядеть за сухими буквами чужую биографию. Грейнджер открыла форточку, впустив в квартиру запах бензина и смога, перемешавшийся с ароматом цветущей сирени, и после того, как птица, вероятно, окончательно обидевшись, впорхнула в духоту помещения, бросив шелестящую газетку прямо на линолеум и вылетев наружу, так же быстро её закрыла. Газета послушно валялась на светло-коричневой поверхности, когда девушка доваривала кофе и глуповато улыбалась, пока вереницы бабочек-мыслей возвращались к знакомому, почти всегда слегка сердито-напряженному лицу, превращая свой танец радости в разноцветный калейдоскоп. И «Пророк» был поднят только тогда, когда ароматный горячий напиток был налит в чашку и Гермиона присела за стол, игнорируя недовольные вопли Живоглота, которому только бросила: «Ты ел всего час назад, отстань». Почему-то под ложечкой сладко засосало, и Гермиона поняла, что в этом выпуске «Пророка» её совершенно точно ожидает нечто грандиозное. Заветная колбочка с такими ценными /его/ воспоминаниями заставляла сердечко Грейнджер вздрагивать всякий раз, когда совы прилетали с почтой, принося очередной выпуск газеты, но в этот день все было иначе, девушка ощутила это так ясно, что не оставалось сомнений: скоро они с Драко вновь станут единым целым. Предвкушая минуты чтения и едва ли не вздрагивая, Гермиона закусила губу и с довольной улыбкой открыла газету, вдыхая запах свежей краски и бумаги. Взглядом пробежалась по строкам, особо не вникая в смысл написанного и усмехаясь очередным сенсациям и разоблачениям (в этот раз они казались забавнее обычного); перевернула страницу и едва не задохнулась, увидев огромный заголовок «Амнистия состоялась». Грейнджер ещё несколько раз перечитала это предложение, почему-то не решаясь скользнуть блестящим от азарта взглядом вниз, где аккуратным столбиком расположились фамилии, которые когда-то навевали на магглорожденных волшебников страх. И горделивое имя в череде черных на белом означало одно — кандалы более не будут душить его руки и ноги, сны перестанут быть беспокойными, а походка через какое-то время снова станет чинно-уверенной. Свобода. Девушка сделала глоток кофе, предвкушая, что точно вскоре откупорит бутылку вина, и отпразднует. Пока в одиночестве, но ведь потом будет ещё одна бутылка, выпитая в компании самого любимого и родного человека. Определенно. Взгляд начал скользить по сухим строкам, губы скривились, когда Гермиона увидела в списке Паркинсон — они с Малфоем состояли в романтических отношениях на пятом курсе, ходили под руку и садились вместе на лекциях. Да, ревновать к прошлому нерационально — Грейнджер точно знала — просто сердце, одурманенное любовью, само собой неприятно сжимается, непроизвольно почти. Она впитывала в себя фамилии, перед глазами вихрем проносились не самые приятные воспоминания, но Грейнджер читала далее, пока не поняла, что нужной фамилии в списке нет. Может быть, ошибка? Нет, нет, нет. Гермиона вновь и вновь вчитывалась в фамилии до сухости в глазах, раскусывая губы в кровь и чувствуя, как сердце разрывается на части, а в глотке застревает отвратительный ком. «Паркинсон… Нотт… Гойл… Не то… Не то… Не то». Одними лишь губами произносила его фамилию, глупо, Мерлин, так глупо веря в то, что заветное «Малфой» возникнет из ниоткуда. Грейнджер захотелось взвыть и рассмеяться, утыкаясь лицом в ладони. Закашляться. Задохнуться. Захлебнуться в собственных слезах. Умереть, сойти с ума — что угодно, лишь бы не ощущать более разъедавшее каждую частичку её собственного «я» отчаяние. Мерлин, она действительно верила в то, что все будет так просто? Что его отпустят? Что они вновь будут счастливы? Гребаная оптимистка! Грейнджер, давно было пора понять, что ты просто неудачница. Казалось, будто чья-то ледяная рука схватила все её внутренности и с силой сжала их, заставляя Гермиону чувствовать невыносимую боль, раздававшуюся во всем её хрупком теле, разносившуюся по капиллярам с невероятной скоростью и заставлявшую кровь стыть в жилах. С истерзанных губ сорвался рваный вдох, больше похожий на жалобный всхлип, и девушка, с силой сжав газету, чтобы в следующий момент смять её и отбросить на пол, соскочила с места, сгоняя Живоглота с колен и вынуждая рыжего недовольно мяукать. Рванула напрямую к той-самой-спасительной-колбочке, хватая стеклянную и едва не разбивая её со злости. Сжимая до побелевших костяшек в руках и понимая: сознание Малфоя все ещё живо. Её Драко здесь, совсем рядом. Почти… материальный. Почти… Вся его жизнь, все тайны, все чувства и переживания — в этой жалкой склянке. Не понимая, что ею движет, Гермиона откупорила колбу. Не думая и секунды, залпом выпила всё содержимое, чувствуя обжигающую горечь на корне языка, такую, от которой сводит абсолютно всё внутри и тебя пробирает до костей. А потом… Она отчетливо слышала его голос, чувствовала тёплые объятия, в которых всегда переплетался запах цитрусовых и жасмина. И это почти разрыв всех клеток на атомы, почти оргазм — Грейнджер действительно чувствовала приятный узел внизу живота и какую-то необъяснимую сладость, что заставляла ручки, сжимающие колбу, полностью расслабиться. Наверное, она почти не слышала звона бьющегося стекла, не чувствовала, как тело, купавшееся в эйфории, рухнуло на пол. Вместе с таким материальным телом Драко. Они смотрели на звёзды и считали их, голос мужчины растекался по девичьим венам, заставляя желудочки сердца сжиматься сильнее, а её дрожать всем телом, рвано дышать, сбиваясь со счета ярких серебряных пятен. На тёмно-синем полотне с жемчужинами то и дело появлялось цветное кино, полное радости, в котором фигурировал светловолосый мальчишка; в котором так часто мелькала и она, их совместные вечера-дни-ночи. Ночи особенно. Много ночей, таких прекрасных и неповторимых. И Грейнджер смеялась, задыхаясь от собственных эмоций, чувствуя, как Малфой растворяется в ней. Как ласкает её внутренности языком, а звёзды всё плывут и плывут перед глазами, сменяясь их общим смехом и радостью. И можно это будет длиться ещё вечность? Нет. Ответа, разумеется, не было. Просто Драко внутри Гермионы было тесно. И воздуха стало не хватать. Всё, что чувствовала Грейнджер — раскалённое железо вместо желудка и вилы где-то в горле, которые не позволяли закричать. И почему-то ей всё равно было весело, когда сердце произвело свой последний удар, сравнимый с ударом кувалды о ребра. Самым приятным. Ударом кувалды о ребра.