***
Вилли молча наблюдает, как он снимает кожаную куртку, осторожно пристраивая её на вешалке. Стоит, прижавшись плечом к косяку двери и обхватив себя обеими руками. Он весь дрожит, несмотря на то, что ему становится жарко при одной только мысли о предстоящем вечере. Парень боится Дитриха. И ему это нравится. Нравится то, как посасывает под ложечкой, как пробегают по всему телу мурашки. Как ему кажется, это гораздо острее, чем обычные свидания. Лица касаются холодные пальцы. Слегка царапая кожу длинными ногтями, они ползут вниз, к шее, обводя каждую подрагивающую вену. Когда они легонько надавливают на впадинку между ключицами, Вилли тихонько охает от боли и дёргается. — Когда ты наконец… Перестанешь так меня мучить?.. — чуть слышно спрашивает он, густо сглатывая. И уже знает, какой будет ответ. — Когда мне надоест, — тянет Дитрих скучающим голосом. — Нравится мне смотреть на твои слёзы. А ты всегда так плачешь, когда я долго стою под окнами. — Ты любишь не меня. Ты любишь мои слёзы и кровь. — И твои шрамы, Вилли. Ну-ка, покажи их. Парень медленно поднимает руки, демонстрируя длинные разрезы на внутренней стороне запястий. Некоторые затянувшиеся сами собой, змеящиеся неровными полосами по гладкой коже, а некоторые — зашитые грубыми нитками, выглядящие ещё уродливее. А Дитриху они нравятся, чем некрасивее, тем сильнее. В спальне, как обычно, темно — Вилли почти никогда не раздёргивает плотных чёрных штор, закрывающих окна, с недавнего времени он предпочитает существовать в полутьме, почти стирая для самого себя грань между днём и ночью. Он вскрикивает и выгибается, когда в обнажившуюся спину ударяется тугая плеть, как всегда сильно и без предупреждения. До появления в его жизни Дитриха Вилли сам не знал, для чего купил этот атрибут для безумных ролевых игр, он мирно лежал в коробке под кроватью, дожидаясь своего часа. Невесть как он угодил в руки любовника и теперь каждый раз оставлял незаживающие следы на спине и ягодицах парня. Дитрих с истинно садистским выражением лица наблюдает за тем, как Вилли тихо всхлипывает и хватает ртом воздух, глядя в тёмный потолок ярко-голубыми глазами. Зрачки в них расширены от боли, так, что радужная оболочка превратилась в крохотную, еле-еле заметную ниточку. — Вилли. Ты ведь сам этого хочешь, верно? Иначе бы давно уже свалил от меня куда подальше. — Привыкнуть никак не могу… — Вилли шипит сквозь зубы, пытаясь разогнуть исполосованную спину. И он с криком падает на пол, когда куда-то в район пояса опять вонзается острая, режущая боль. Кожу жжёт огнём. Вилли еле-еле дышит, сжимая в кулаки руки и из последних сил стараясь держать себя в руках. Нельзя, нельзя позволить себе даже всхлипнуть. Слёзы действуют на Дитриха, как красная тряпка на быка — у него загораются безумием глаза, и он начинает ударять с утроенной силой, упиваясь воплями партнёра. Но ведь он прав, Вилли сам на это согласился. Однако не потому, что он законченный мазохист, вернее, не только поэтому — да, ему всегда нравилось резать себя и потом, держа руку над вазой с белыми розами, выдавливать капли крови прямо в серёдку каждого цветка, но этому был предел, при обычных условиях Вилли бы ни за что не согласился на подобные игрища. Почему же сейчас он терпит удары, хотя у него от боли темнеет в глазах? Ответ прост — Дитрих. Вилли согласился лишь для того, чтобы понравиться ему, суметь подойти поближе, только и всего. Он любит Дитриха. Он до безумия любит эту Снежную Королеву в мужском обличье. Он не может без него жить. Он издаёт тихий сдавленный хрип, когда его довольно сильно толкают в бок твёрдым мыском ботинка. Ребра отзываются тупой болью, там ещё с прошлого раза синяки не зажили. Вилли с трудом, медленно переворачивается на спину, глядя на Дитриха из-под длинных пушистых ресниц. — О. Какой взгляд. Неужели впервые в жизни захотел дать мне отпор? — свист, плеть ударяется в мускулистый живот, оставив длинную ярко-красную полосу, Вилли едва не вскрикивает, но покрепче сцепляет зубы и издаёт какое-то мычание, со всей силы зажмурив глаза. — Ну так давай, чего ждёшь? Ты же так страдаешь от того, что я делаю. — Я тебя убить ненароком могу, если вздумаю отомстить, — Вилли морщит нос, изо всех сил стараясь вернуть себе остатки былой гордости. Видит, как губы со швом кривятся в презрительной усмешке. Бесполезно, ему только смешно с этих попыток юноши хоть как-то воспротивиться. — Убить? Ты серьёзно? — Дитрих опять замахивает руку и со всей силы вонзает плеть куда-то в пах, Вилли с воплем изгибается, пытаясь увернуться. — Значит, допускаешь всё-таки время от времени мысли о том, чтобы свернуть мне шею? — голос внезапно становится холодным и злым, от него мурашки по коже пробегают. — Нет… Честное слово, даже не думал… Ай! — от очередного удара из голубых глаз брызгают слёзы, Вилли опять поворачивается на бок, сжимаясь в комочек. Рано он сегодня сдался, обычно дольше выдерживает эту пытку и не плачет. Но Дитрих сегодня слишком злой, похоже, у него плохое настроение. А плохое настроение у хладнокровного и терпеливого человека — это нечто такое, чего следует бояться намного больше громких воплей и истерик. Человек вроде Дитриха в момент злости может запросто, не меняясь в лице, забить тебя этой самой плетью до смерти. — А вот и думал. У тебя иной раз такое выражение лица бывает, будто тебе меня расчленить заживо хочется. Думаешь, я не вижу? Идиот! — рявкает Дитрих и с силой пинает его под рёбра, заставив опять повернуться на спину. Вилли, почти ослепший и оглохший от боли, не сопротивляется, когда парень опускается на корточки и хватает его за подбородок. Лишь смотрит в лицо расширенными, наполненными слезами, потемневшими голубыми глазами. От сильного запаха дыма, исходящего от горящей в его зубах сигареты, хочется раскашляться, горло першит и зудит. Он и впрямь всё никак не может привыкнуть. — Да не смотрел я на тебя так никогда… Правда, Дитрих… Я ведь сам умру, если ты меня покинешь, — Вилли уже шепчет севшим голосом, передёргивая помертвевшими губами. Он чувствует себя жутко неуклюжим и слабым, полное ощущение, что всё тело разом превратилось в размокшую вату, отказываясь подчиняться своему владельцу даже в малейших действиях. — Я боюсь думать даже о том, что ты можешь попросту уйти… — Врёшь, — отрубает Дитрих, сморщив нос. — У тебя глаза пустые, они всегда такие, когда ты пытаешься мне лгать. Когда до тебя дойдёт, что хватит уже пытаться меня обмануть, всё равно не получится? Схватив парня за волосы и с силой дёрнув, вырвав очередной вскрик, он свободной рукой медленно вытаскивает изо рта тлеющую сигарету. Вилли заворожённо смотрит на маленький огонёк, проскальзывающий между серым пеплом на её кончике. — У тебя красивые глаза. Но только не в те моменты, когда ты лжёшь. Прежде чем Вилли успевает толком осознать, что происходит, цигарка оказывается в нескольких сантиметрах от его глаза. И она всё ближе, ближе… Кажется, будто вот-вот Дитрих сделает резкое движение рукой, и обжигающий пепел упадёт на ресницы, а огонь коснётся слизистой оболочки глаза. И будет очень больно. — Подожди… Что ты задумал? — его невольно прошибает крупная дрожь, Вилли прикусывает губу и выворачивает шею, пытаясь отодвинуться как можно дальше. — Не надо! Ледяные пальцы вцепляются в его шею и сильно сдавливают, отвечая усилением хватки на каждую слабую попытку извернуться, Дитрих, слегка опустившись, придавливает коленями его плечи к полу, отбивая последние возможности двигаться. Вилли беспомощно хрипит, закатывая глаза, бьётся под парнем, как мотылёк, которому прижали крылышки, тихонько всхлипывает. Рука Дитриха вдруг останавливается, замерев в паре миллиметров от глаза; крохотные и горячие серые пылинки падают на скулу, кожа вокруг них мгновенно покрывается мелкими волдырями и краснеет. — Остановись, умоляю!.. Это… Это уж слишком! — переходит на вопль Вилли, начиная отчаянно барахтаться и стараясь сбросить Дитриха с себя. Но выглядящий таким хрупким парень в подобные моменты словно становится высеченным из железа, пытаться его сдвинуть — всё равно, что молотить кулаками каменную стену и орать на неё матом: можешь хоть весь голос сорвать и руки в кровь сбить, она всё равно не пошевелится. Дитрих скучающе наклоняет набок голову. — Нет, не цепляет… — тянет он разочарованно и вновь слегка придвигает к нему цигарку. — Может, ты будешь просить пронзительней, если я всё же ткну ей тебе в глаз… Рука ещё более крепко сдавливает горло парня. Вилли зажмуривается, со всей силы сцепив зубы. Он хорошо понимает, что всё бесполезно, в случае с Дитрихом всегда срабатывает такой закон: чем больше ты вопишь и сопротивляешься, тем сильнее ему хочется продолжить тебя мучить, да ещё и удвоить старания, желательно довести до нервного тика или истерики. Но сигарета в глаз — это перебор даже для него. До ушей доносится приглушённое «ш-ш-ш»; Дитрих тушит сигарету пальцами. Вилли медленно размыкает веки и, тяжело дыша, смотрит, как от почерневшего кончика идёт резко отдающий ментолом дымок. — Что, испугался? — насмешливо спрашивает Дитрих, вдруг улыбнувшись как-то лукаво и даже почти ласково. Но отчего-то это пугает; слишком уж несвойственное это явление. Вилли только хлопает ресницами. — Имей в виду, — парень вдруг изгибается, прильнув к лежащему партнёру почти вплотную, и проводит пальцами по его лицу, — ещё раз соврёшь — я тебе эту сигарету через глаз до самого мозга пропихну. Ты понял? И опять от голоса бросает в дрожь. До чего жуткий человек. Вилли с чужих слов и не поверил бы, что такие могут существовать на самом деле. И уж тем более бы не поверил, что подобная личность встретится именно ему и станет его любовью и болезнью. — Понял… — ему стоит огромных усилий сказать это, полузадушенный парень с трудом выдавливает из себя слова, сипит, как простуженный. — Тогда поцелуй меня, Вилли. Вот уж неожиданность. Дитрих крайне редко называет его по имени, вернее, почти никогда. Вилли с трудом приподнимается, морщась от саднящей боли, которая вспыхивает везде, где побывала плеть, и с жадностью припадает к губам. Прихватывает их своими, дрожа, как в лихорадке; он чувствует, что пьянеет, пьянеет от резкого привкуса ментолового дыма и более мягкого, какого-то даже сладковатого вкуса самого Дитриха. Пальцы скользят по его шее, поглаживая почти мягко, обводят резко выступающую кость ключиц, слегка надавливают на выемку между ними. Секунда — и уже вся ладонь ползёт вниз, по животу, потирает его, особое внимание уделяя ярко-красной полосе от плети, которая даже ничуть не побелела. И Вилли тихо охает, когда она накрывает твёрдый бугор на брюках. — А-а-ах… — вырывается у него, он закрывает глаза и опять легонько прихватывает его нижнюю губу. Знает всё, змей. Дитрих уже хорошо изучил любовника и прекрасно понимает, когда его надо помучить, а когда приласкать и почесать за ушком. Кровь, стекающая из новой раны на руке, обжигает захолодевшую кожу хуже, чем кипяток. Несколько тонких струек ползут от сгиба локтя к запястью, попадают в застарелые неаккуратные рубцы, впитываются в них. Дитрих медленно ведёт пальцем вслед за капельками, в глазах застыло совершенно безумное выражение, почти эйфория, смешанная с жадностью. — Что ты чувствуешь, когда режешь себя вот так исключительно для того, чтобы я обратил на тебя внимание, Вилли? — А ты сам как думаешь? — парень слабо улыбается. — Думаю, что ты сумасшедший, — Дитрих качает головой. — И это мне говорит человек, который только что чуть не выжег мне глаз сигаретой и не задушил… — Вилли, не выдержав, тихонько посмеивается. — Если я и сумасшедший, то не больше, чем ты. Поцелуй. Он обвивает руками шею Дитриха, прижимаясь к нему, теребит пальцами мягкие длинные волосы, всё ещё не высохшие после дождя. Вилли хорошо знает, насколько обманчива установившаяся сейчас романтичная и даже почти нежная обстановка. Всё может взорваться в любой момент, от одного неосторожного движения или слова. — Я люблю тебя… — чуть слышно срывается с припухших губ. — Люблю, Дитрих… Тень пробегает по красивому лицу. Буквально на мгновение, но Вилли успевает её заметить. — Я ведь просил тебя никогда не говорить мне этих слов. — А я буду их говорить, хочешь ты того или нет… Можешь сколько угодно бить меня за них плетью и душить, но я… — Дитрих прижимает палец к его губам, Вилли замолкает, недоуменно глядя на него из-под длинных пушистых ресниц. — Тише. Ты слишком много болтаешь. Меня это раздражает. Двое сплетаются на тёмном шёлке в поцелуе, плотно-плотно, так, что сами, наверное, едва смогут друг от друга оторваться. Две тени на стене сливаются в одну. На спине белокурого юноши — несколько широких кровавых полос, оставленных рассечённой рукой партнёра, который, прикрывая слезящиеся глаза и шумно дыша через рот, раз за разом с жадностью тянется к его губам. Вилли морщится при каждом движении — следы по-прежнему отдают тупой болью по всему телу, оно полыхает, словно вокруг бушует пожар. — Ну давай уже… — в изнеможении шепчет Вилли, перемежая слова тяжёлыми вздохами. Ещё даже ничего толком не произошло, а он уже на пределе, парню кажется, что если сейчас же, сию секунду они не займутся сексом — он сойдёт с ума. Дитрих как-то нехорошо улыбается. — Ещё чего захотел, — хмыкает он, проведя кончиком пальца по подбородку парня. — Я ещё не наслушался твоих просьб остановиться. С непонятно откуда взявшейся в хрупких руках силищей он легко переворачивает партнёра на живот, приподняв за бёдра, резким движением подтаскивает вплотную к себе. Прижимается грудью к спине, стараясь повторить изгибы его тела, кладёт свободную ладонь под горло, будто готовясь в случае чего опять схватить и начать душить. А Вилли чувствует, как удары его сердца отдаются на коже. Надо же, у Дитриха в груди всё же что-то есть, а то Вилли начинал грешным делом думать, что у него там ничего, кроме костей. — Почему ты дрожишь? Его хриплый голос накрывает ухо, парня как током прошибает. Вилли густо сглатывает и смотрит на свои разрезанные руки, залитые кровью. — Попробуй ради развлечения ножик взять и покромсать себя, авось перестанешь тогда задавать тупые вопросы, — фыркает он. — Ты мне дерзить вздумал? Не советую этого делать. Его больно дёргают за волосы и надавливают пальцами на кадык. Вилли кривится, но попыток освободиться не делает. Парень выгибает шею, пытаясь заглянуть в лицо любовника, у него разом сводит от боли все мышцы, он бессильно скрипит зубами, морщится, чувствуя, как в него сильно упирается влажная головка. — Страшно? — вкрадчивый голос вновь слышится над самым ухом, белокурые прядки волос щекочут парню шею. И хотя Вилли не видит лица любовника, он уверен, что эту беспокойную фразу Дитрих произносит со своим обычным каменным лицом. — Что-то изменится, если я скажу честно?.. — шепчет он, опустив длинные ресницы. — Ведь нет. Зачем тогда спрашивать? — Действительно, — усмехается Дитрих, пропуская сквозь пальцы его русые волосы и касаясь губами мочки уха. Непривычный жест, почти ласковый, а Вилли хочется зарычать на него, как злая собака. Он готов закричать так, что его будет слышно на улице, когда Дитрих, сжалившись наконец над трясущимся от безмолвных рыданий любовником, входит в него, медленно, но, как всегда, резко и не подумав ни о каких смягчающих вещах вроде смазки или хотя бы презерватива. Как он сердито выговорил на робкую просьбу Вилли в первый раз, «даже не предлагай мне всю эту чепуху, я ей не пользуюсь, ощущения совершенно не те. А не хочешь так — пошёл вон, другого найду». Отчаянный человек, не боится ни СПИДа, ни чего-либо ещё. Ощущения ему не те, и Дитриху ровным счётом плевать, что испытывает его партнёр, а Вилли потом долго не может даже нормально сидеть, испытывая резкий дискомфорт в чувствительном месте, кривится, ёрзает и ловит на себе непонимающие взгляды однокурсников. Не дав Вилли даже времени нормально приспособиться, Дитрих упирается лбом в затылок парня, сжав ладони на его бёдрах, и начинает двигаться, вбиваясь резко, сильно, почти что грубо. Вилли до боли в челюсти кусает наволочку, но выгибается посильнее, подаваясь ему навстречу — этим движением он вызывает у Дитриха протяжный стон, а у себя очередную вспышку боли. Для него это уже давно стало своеобразным сортом наркоты, больно, но до безумия хочется продолжать… — Ты считаешь меня бессердечным? Дымок от сигареты тонкой струйкой поднимается к потолку и растворяется в спёртом жарком воздухе. Дитрих, сидя на краю разворошённой постели, напоминающей поле боя, бездумно смотрит пустым взглядом в одну точку и теребит цигарку тонкими пальцами. Такой отвратительно спокойный и серьёзный, словно они только что на этой самой кровати Ремарка друг другу читали, а не сексом занимались. Вилли поворачивается на бок, морщась от зудящей боли в анусе, и подтягивает к лицу колени, подавляя судорожный вздох. Во всём этом он чувствует только усталость и полнейшую обречённость. Впервые за время отношений ему в голову приходит мысль, что, возможно, пора бы уже разорвать этот порочный круг. Они ведь не смогут так вечно. Что-то одно лопнет раньше — нервы Дитриха или тело Вилли. — Ответь, — вдруг со злобой приказывает Дитрих и поворачивает к нему голову. Длинные волосы окончательно запутались и торчат в разные стороны, как будто их током шарахнуло, а глаза, кажется, мечут молнии из-под сдвинутых бровей. Вилли кривится самым краешком рта. Вот что он тогда нашёл в этом белобрысом злыдне? Чем Дитрих так притянул его к себе? Он ведь отнюдь не красавец, не супермодель, да ещё смотрит вечно таким отсутствующим взглядом, что в дрожь бросает. Парень даже себе не может ответить на этот вопрос. Да и никто, наверное, не сумеет дать ответ, почему люди порой вот так страшно и отчаянно влюбляются друг в друга, готовые терпеть от объекта воздыхания любые унижения и боль, только бы тот оставался поблизости. — Считаю, Дитрих, — он с трудом выдавливает из себя эти слова. Тот обозлённо щурит глаза. Потом вдруг расслабляется и вновь затягивается едким дымом. — А я ведь отдал это сердце тебе, Вилли. Жаль, что ты этого не понял. — У тебя нет сердца! — рявкает осмелевший Вилли. — Физически невозможно отдать то, что отсутствует с самого начала!.. Дитрих тушит пальцами сигарету и комкает тлеющий окурок в руке. Он всегда так делает. Для Вилли загадка, как он ухитряется при этом не обжигаться. — Вот как… — в голосе звучит явное разочарование и тоска, словно это совсем не то, что он ожидал услышать от буквально парализованного им любовника. Вилли медленно садится на постели, подползает к нему поближе и касается губами выступающей острой скулы, отведя в сторону длинные светлые пряди волос. — Что? Ты ведь сам просил меня не говорить, что я люблю тебя. — Просил. Потому что я всё равно никогда не поверю в эти слова. Дитрих поворачивается, положив ладонь на крепкую шею парня. Проходится короткими поцелуями по пылающему лицу, начав на переносице, спустившись вниз и прижавшись губами к подбородку. Вилли прикрывает глаза, стараясь отключить мозг и не думать о том, что ещё буквально несколько таких спокойных минут — и Дитрих уйдёт прочь, как всегда, молча и не сказав даже дежурного «пока». Но почему-то именно сейчас это задевает сильнее всего. Хотя раньше Вилли относился к этому как к неизбежной трагедии вроде землетрясения или цунами — ты можешь сколько угодно плакать и умолять, а природа всё равно возьмёт своё. Почему же сейчас он чувствует, словно это последний вечер, который они могут провести вместе, прежде чем между ними что-то сломается?***
Вилли всегда любил сидеть по вечерам на крыше этого дома. Одно из немногих зданий в Берлине, у которого наверху есть открытая площадка с чем-то вроде садика, и с неё открывается такой прекрасный вид на находящийся буквально через пару улиц высокий кафедральный собор. Какими бы ни были его принципы, в душе Вилли романтик, он вполне способен залюбоваться формой облака на небе, восхититься красивым цветом автомобиля, увиденного на улице, а уж такие пейзажи, вроде мрачного храма под дождём и хмурым серым небом, и вовсе всегда приводили его в дикий восторг. Он по-прежнему ждёт Дитриха, хотя почему-то ему кажется, что он больше не придёт. Вилли решительно не понравилось, как он тогда среагировал на фразу о бессердечности. И отчего-то у парня щемит сердце. Он в белой футболке, художественно потёртых голубых джинсах и белых кроссовках на высокой подошве. Мокрый уже, как мышь, но не боится заболеть, упорно продолжает ходить туда-сюда по почти квадратной площадке, посматривая вниз и выглядывая на улице знакомые светлые волосы и чёрное пальто. И в конце концов его терпение оказывается вознаграждено — он видит, как любовник появляется из-за угла, как обычно, держа в зубах дымящуюся сигарету и сунув руки в карманы. Он шагает, постукивая каблуками ботинок по мокрому асфальту; каждый шаг чётко вымерен, спина прямая, голова гордо вскинута — такой походкой ходят военные. Вилли разом вспыхивает краской, несмотря на то, что он уже продрог до костей; кидается к низкому парапету и перевешивается через него, со счастливой улыбкой наблюдая за тоненьким силуэтом. — Дитрих! Дитрих, я здесь! Ему кажется, что он прямо с такого расстояния видит, как Дитрих нервно дёргает бровью и прислушивается, пытаясь понять, откуда идёт звук. Он поднимает голову, и они сталкиваются глазами. Совсем как тогда, в первую встречу. — Ну и что ты там делаешь? — раздражённо выкрикивает Дитрих в ответ, на мгновение отняв ото рта сигарету. — Не думаешь, что не очень-то хорошая погода, чтобы гулять по крыше? Воспаление лёгких схватишь, придурок! — Ты беспокоишься за меня? — беззаботно отвечает Вилли и подпирает рукой голову. — Это действительно мило. — Спускайся, — рявкает парень, тряхнув мокрыми волосами. — А вот и нет, — юноша лишь смеётся. — Лучше ты поднимайся. Вилли щурится, наклоняется ещё сильнее, чтобы получше разглядеть выражение лица любовника. Ему так хочется наконец-то увидеть хоть какие-то эмоции Дитриха. А то начинает уже раздражать это его вечно безразличное лицо пластикового манекена. Вилли совсем забыл, насколько у него не подходящая для подобной погоды обувь. Нога внезапно проскальзывает по мокрой плитке и подворачивается, а парень даже не успевает сообразить, что случилось. Не удержав равновесие, он бессильно взмахивает руками, как птица, которой обломали крылья, и переваливается через парапет… Дитрих, буквально окаменев, наблюдает, как крепкое тело, страшно изогнувшись, летит вниз. Отчего-то кажется, что оно падает целую вечность, хотя, наверное, всё произошло буквально за пару секунд или даже быстрее. Мокрые волосы мечутся, напоминая собой золотистые языки пламени, в ушах звенит истошный, нечеловеческий крик ужаса. Следом раздаётся громкий звук удара об асфальт и хруст сломавшихся костей; мягкие волосы осыпаются на лицо, из-под головы медленно вытекают блестящие тёмно-алые струйки. Вывернутые руки в шрамах пару раз дёргаются и замирают. Мигом, откуда ни возьмись, на улице появляются случайные прохожие; слышатся сочувственные возгласы, охи, ахи, вскрики. На голову словно опускается толстая меховая шапка. На негнущихся ногах Дитрих подходит поближе и в полной безнадёжности падает на колени. В голове всё ещё бьётся безумная надежда — а вдруг жив, вдруг просто сильно ударился и потерял сознание… Он приподнимает безучастного Вилли, проводя ладонью по лицу, и прикусывает губу. Что за эти секунды случилось с красивым юношей? Его кожа приобрела землистый оттенок, щёки ввалились, губы стали синюшными, а кончик носа заострился. Шея страшно вывернута, почти на сто восемьдесят градусов, а волосы и лицо залиты кровью. Вилли стал походить на сломанную фарфоровую куклу. Смерть так ужасно меняет человека. И делает это буквально за мгновения. «Вилли умер… У него сломан позвоночник и разбита голова… Даже при одном из этих повреждений он бы не уцелел…» Дитриха начинает трясти, он чувствует, как против воли по щекам, сливаясь с каплями дождя, катятся горячие слёзы, они застилают глаза, мешая глядеть на окружающий мир. Он в отчаянии кусает губу и прижимает к себе безучастное, как тряпочка, тело, уткнувшись лицом куда-то между шеей и плечом. — Как же так… Получилось… — дрожащим голосом шепчет он, перемежая слова громкими всхлипами. — Дурак! Как ты мог умереть?!.. Вилли, чёрт тебя подери! Так тщательно строившуюся долгими годами равнодушия плотину прорывает в один миг. И он рыдает, ревёт в голос, как маленькая девчонка, которую за косичку дёрнули. Но хуже всего то, что плачет Дитрих больше даже не от горя, а от злости. Ну какого чёрта этого дурака понесло в дождь на крышу?! Зачем он так перевесился за этот дурацкий парапет, знал ведь, что буквально одно неверное движение — и всё, в лепёшку?! Вилли никогда не отличался таким бескрайним идиотизмом, что же произошло сегодня, что его так переклинило?! — Молодой человек, поднимайтесь, — его мягко трогают за плечо и тянут вверх. — Не надо в луже сидеть, простудитесь. Ему всё равно не помочь… Белый халат и человек в нём сливаются перед заплывшими слезами глазами в одно сплошное пятно. — Ни за что! — вырывается у него дикий вопль, Дитрих сильнее вцепляется в мёртвого Вилли, бросая в доктора злобные взгляды. — Я не дам вам до него дотронуться! Он впадает в совершенно несвойственное ему истеричное состояние, и от этого и так не сильно-то надёжную «крышу» рвёт окончательно. Дитрих похож на безумца, у него горят яростью заплаканные глаза и колышутся под ветром тяжёлые мокрые волосы. — Эй, там! — доносится до ушей, как сквозь вату. — Принесите успокоительное. — Держите всякие иголки от меня подальше, со мной всё нормально! — срывается на бешеный крик Дитрих. Но в плечо тут же словно впивается оса. Даже через ткань пальто. И прежде чем свет окончательно меркнет, и он падает на труп любовника, Дитрих успевает вяло подумать: «Господи, в конце октября все жалящие насекомые уже давно спят…» Он приходит в себя уже в палате. Вокруг равнодушно мерцают лампочками и попискивают медицинские аппараты. Медленно разомкнув веки, Дитрих безучастно смотрит в потолок. Он настолько белый и чистый, что даже тошнить начинает. Парню кажется, что стены двигаются, а высокая кровать вращается. Он абсолютно опустошён. Вот теперь в груди уже точно ничего не осталось, как и говорил Вилли. Дитрих смотрит в потолок, а перед глазами у него прочно стоит красивое лицо с мягкими чертами и очаровательной весёлой улыбкой. А о мёртвом, лежащем в луже собственной крови Вилли и говорить нечего — это теперь будет до конца жизни сниться парню в кошмарах. — Ох, вы очнулись, герр Бауэр? — участливо спрашивает молодая медсестра, сидящая у постели. — Скорее нет, чем да… Почему я в больнице?.. Голос хриплый и уставший, такой, словно его обладатель сильно простужен и едва выдавливает фразы из больного саднящего горла. — У вас был истерический припадок, — поясняет девушка, поправив белую шапочку на голове. — Вам вкололи сильное успокоительное и решили привезти сюда, для верности… Как вы себя чувствуете? Дитрих медленно хлопает ресницами. — Я…Вообще ничего не чувствую… — сипит он тяжело, с паузами. — Прошу, скажите, что мёртвый Вилли мне приснился… — Вы о том юноше, который упал с крыши? — на лице медсестры появляется искренне сочувственное выражение. — Да… Скажите, мне всё приснилось? Он жив?.. Она прижимает к себе пластиковый планшет с прикреплённым к пластинке листом бумаги и отрицательно качает головой. — К сожалению, он скончался. У него не было шансов уцелеть при падении с такой высоты… Мне очень жаль. — Значит, правда… Дитрих медленно поворачивается на бок, спиной к ней, и вжимается головой в подушку. Слёзы опять начинают скапливаться в глазах. И его это злит. — Ну… Если вас это успокоит, я могу вам сказать: он, скорей всего, не почувствовал боли от удара и своих травм. Врачи считают, что у него сразу после начала падения разорвалось сердце. Он падал уже мёртвым. — Нет, этого не может попросту быть. Он так ужасно кричал, пока летел… Да и не будет это утешением. Вилли бы не хотел умереть так. Он ведь был мазохистом… Ему всё ещё сложно говорить о любовнике в прошедшем времени. Именно в тот момент, когда Дитрих прижимал к себе безжизненное, обмякшее тело, до его заледеневшего сердца наконец дошло, как сильно он, несмотря на все грубости, привязался к Вилли, что никто не любит самого Дитриха так, как любит этот юноша, и что парень совсем не знает, как будет жить дальше без его слабой улыбки и мерцающих голубых глаз. Дитрих не знает, можно ли назвать это любовью. Но как бы то ни было — теперь Вилли уже всё равно, что к нему чувствовал любовник, он так и не дождался слов взаимности. — Ну… Ну успокойтесь, прошу вас, — медсестра неуверенно гладит его по плечу. — Вы с этим юношей были близки, да? — Это уже неважно, — равнодушно бросает Дитрих и замолкает, прикрыв пустые глаза. — Боже… Если бы я только знал… — Ты мог бы хоть раз мне сказать, что тоже любишь. И наплевать, что это было бы неправдой. Мрачные зелёные глаза смотрят в поблёскивающие голубые напротив. Вилли слабо улыбается, прижимаясь щекой к плечу любовника и потираясь носом о его подбородок. — Я не умею врать, Вилли. Особенно в таких вещах. — Потом ведь жалеть будешь, если мы расстанемся. Всё к тому и идёт, тебе не кажется? Пальцы переплетаются, когда Вилли, тихонько хихикнув и ойкнув от боли в местах ударов плети, тянется к пухлым губам возлюбленного. — Ты мой самый любимый немец, — шепчет он почти нежно, не отрываясь от губ. А Дитрих молчит, потому что физически не может выдавить из себя этих слов. Первая и, как оказалось, последняя длинная ночь, которую они провели вместе. Намертво сплетённые пальцы. И старые часы в глубине квартиры, с громким стуком маятника отсчитывающие секунды и дающие понять, что всему в этом мире приходит конец. Причём приходит тогда, когда ты ожидаешь этого меньше всего.