***
У тебя на скуле две параллельные родинки, одна почти незаметная возле брови и шрам за ухом. Мне интересно, почему он там. У меня никогда не было шрамов на голове, только коленки сбиты и потому шрамированы. Но, знаешь, этот шрам тебя не портит, совершенно. Мне хочется его целовать-целовать-целовать, вдыхать запах твоих волос и кожи, ощущать твои руки на своих плечах и отдаваться тебе полностью. Только вот ты не смотришь на меня, будто бы не замечаешь, как на уроках я прожигаю тебя взглядом, как задыхаюсь, когда ты прикусываешь ручку — совершенно идиотская привычка, из-за которой я не могу вдохнуть ещё несколько секунд. Ты не смотришь на меня, Джонатан, а я… я тону в тебе, Джонатан, и это совершенно не смешно.***
Ты берешь яблоко и обычную колу, которую я ненавижу. Я беру апельсиновый сок, потому что не могу пить газировки, но постоять возле автомата в очереди после тебя — это уже святое. Святое помешательство, ужасная нелепость и чертова привязанность. Ты сидишь через два стола, прямо возле окна, окружен несколькими друзьями и одной очень красивой девушкой. Я ревную тебя, Джонатан, потому что ты должен принадлежать мне. Все эти чертовы улыбки для этой Эмили должны быть моими. Все эти касания её тонких пальчиков, незаметные фразы шепотом за столом, прогулки после школы. Я всё это вижу, Джонатан, и я медленно умираю. Почему-то хочется поднять вверх голову и спросить у Иисуса, мол, что за чёрт? Только вот ответа не будет ни сегодня, ни завтра. Пожалуй, никогда. И от этого больно, потому что Иисус не несет ответственность за мальчиков, случайно влюбляющихся в мальчиков. А я влюбился, и я даже не буду этого отрицать, Джон (можно ведь так сократить***
Знаешь, это больно — держать в своих руках разбитое сердце. Я не умею шить и вряд ли его можно починить, потому что вряд ли найдутся нитки и человек, который сможет это сделать. А знаешь, Джонатан, это ведь неправильно — любить свой пол, видеть во снах твои серо-голубые, словно небо осенью, глаза, вдыхать твой запах, дышать, дышать им. Но мне ведь правда было всё равно. Моё спасение разбилось о скалу стереотипов, и мне совершенно не хочется возвращаться туда, ждать насмешки и ненависть в твоих глазах, зная, что ты будешь отходить от меня, ведь я «мальчик, который педик». Это называется гей, кстати. И это страшно, кстати. Осознавать, что тебе совершенно не нравится женский пол, что ты хочешь отдаваться только парням. Мне шестнадцать, и это не проходит уже с тринадцати. Мне шестнадцать и в моих руках разбитое тобой сердце, но я его сохраню, запомню, ведь это теперь часть тебя. Я закрываю глаза и глубоко вдыхаю, чувствуя рядом запах яблок. Резко распахиваю глаза, тупо пялясь на тебя. Ты так рядом, протяни руку и почувствуй чужую кожу, услышь сердцебиение, задохнись от нескольких прикосновений и полюби ещё больше, хотя, куда ещё сильнее-то? Ты смотришь на меня, разглядываешь лицо и совсем неловко скользишь по всему образу, а мне так стыдно… Я совсем не красив, Джонатан. Я ненавижу свои веснушки, свои рыжие отвратительные волосы, своё далеко не идеальное тело, и мне хочется закрыться, отвернуться, убежать домой, потому что это, чёрт возьми, невыносимо. Что ты со мной делаешь, Джонатан? — Что ты со мной делаешь, Шервин? — ты начинаешь говорить, и твой голос очаровывает меня ещё сильнее, твои губы буквально в тридцати сантиметрах от меня и это так чертовски много, что мне хочется сократить это расстояние как можно быстрее. Мне хочется поцеловать тебя, хочется провести своим языком по твоему, хочется… мне просто хочется тебя, Джонатан. Неимоверно хочется. Я молчу, потому что отвечать действительно нечего, потому что ты совсем рядом и раньше я мог лишь мечтать об этом. Ты улыбаешься… так красиво, открыто, искренне, а я не могу отвести взгляд, ведь это чудесней улыбки Мона-Лизы, это шедевральней лучших работ Пикассо и Моне, это восхитительно, обескураживающее и просто я-не-могу-подобрать-слов-чёрт. И я улыбаюсь в ответ, потому что иначе просто не может быть, потому что в моих руках разорванное сердце и потому что я физически чувствую, как оно исцеляется в эту самую минуту. Я обожаю эту минуту, Джонатан. — Ты… ты такой красивый. Ты смотришь на меня смущенно, а я ласково провожу рукой по твоей скуле, по той, где две милые родинки, которые мне хочется поцеловать. Я не хочу портить момент и потому буду ждать столько, сколько понадобиться, ведь я слишком сильно люблю его. — Поцелуй меня, — ты шепчешь мне это прямо на ухо, придвигаясь ближе, сокращая маленькую дистанцию снаружи и огромные океаны внутри, а у меня перехватывает дыхание и рябит в глазах. Прошлая минута ничто по сравнению с этой. Всё ничто по сравнению с твоими мягкими и чуть сухими губами, которые я накрываю своими, почти целомудренно и невесомо. Ещё слишком рано для чего-то большего — я обнимаю тебя за шею, утыкаюсь носом в твои темные волосы и дышу ими.***
Он уверяет меня, что я красив, а я лишь могу смотреть на него сверху вниз, чувствовать его горячее дыхание, его влажный рот и пульсацию во всём моём теле. Это сильнее меня, Джонатан. Ты улыбаешься так игриво, облизываешь языком свои губы, а я откидываю назад голову, потому что могу словить оргазм лишь от одного твоего вида — такой раскрепощенный и невероятно сексуальный. Я целую тебя глубоко, с характерным звуком, а тебе это нравится, и я не могу не радоваться. Ты действуешь аккуратно, не хочешь причинять мне боль, а мне так всё равно, потому что я буду любить тебя несмотря ни на что. Ты входишь медленно, даешь время привыкнуть, а я кусаю изнутри щеку и подаюсь назад — ты дышишь так возбуждающе-неровно, хрипло стонешь и тебе хорошо. А мне, наверное, ещё лучше. Ты самый лучший, Джонатан, знаешь. Ты — моё спасение, Джонатан, знаешь. И за это спасение я готов цепляться всегда, ведь я так люблю тебя, так сильно, что невинно улыбаюсь и замираю из-за твоего тихого: — И я тебя тоже, родной.