Плачь, детка

…Вьеться по груди, алая змея. Кто тебя обидел, может? Это был не я… Это был не я, никакой любви, Боже сохрани! Это был не я!..* Он не знал, который сейчас час и сколько времени прошло с тех пор, как он начал читать. Книга была действительно хорошей. Редко когда его «братец» мог предложить что-то действительно стоящее. Отвлек его мелодичный звон дверного звонка и, хотя уже после этого по телу прошла волна дрожи, он по привычке все же отодвинул занавеску и выглянул в окно. За калиткой переминалась с ноги на ногу девчонка. Она… И словно маленькие разряды тока стайкой пробежались от позвонка к пяткам, а затем устремились к паху. Раздраженно мотнув головой, он выдохнул и принялся было опять за чтение. Но вот в холле раздались женские голоса, которые затем прокатились по коридору. Ясно же, что сейчас они пойдут на кухню. Заходя к ним в гости, визита туда избежать, кажется, было не возможно. Его никто не приглашает к чаепитию. Или даже поздороваться с гостями. Его даже не пытаются беспокоить. За столько времени домочадцы выучили, что это - бесполезное занятие. Если он действительно не хотел сейчас пить, есть или общаться, то он вполне мог продемонстрировать, что дело тут вовсе не в застенчивости, которую ему приписывали с детства. Но дочитать или же даже просто посидеть в кабинете в тиши, размышляя, занимаясь работой, ему было не суждено. Это уже, кстати, он сам мог бы выучить - что, когда приходит она, тишина не то что исчезает из этого дома - она убегает куда-то далеко, в заполярье… Ее смех эхом отбивался от любой поверхности и больно резал по ушам. Дико противный… Ее звонкий голос, как бы тихо не старалась она говорить - раздражал. Он просто бил по мозгам, принося с собой головную боль не хуже пресловутого «металла по стеклу»… Каждое предложение, кажется, звучит громче предыдущего, голос все время поднимается выше и выше, такие ноты в обычной беседе взять просто не реально! Безумно хотелось ворваться сейчас в эту уютную до тошноты кухню, обстановка которой только пуще развязывала язык этой невыносимой трескотухе, и, перебивая ее, схватить за патлы и выволочь на улицу. Он несколько раз глубоко вдохнул, предотвращая накатившую волну уже жара. Самого настоящего жара. Или же выйти и четко, ледяным голосом, копируя старшего брата, просто велеть ей закрыть рот? Она бы послушалась. Он знал, что одними словами ее можно ударить как хлыстом. Он проверял. Самое беззащитное и бесполезное существо… Но... Он едва не взвыл, когда счастливый смешок обратился нечеловеческим взвизгом. Ну да. Она приходит сюда имея полноценное право видеться со своим братом. Захлопнув книжку, он снял очки, которые надевал лишь для чтения, и устало потер закрытые глаза пальцами. Он почувствовал приятно холодящее кожу прикосновение возле шеи. В такие моменты, когда он находился крайне близко к потере контроля над собой, его базовая, его сила, обретала форму и успокаивала своего хозяина, змеей шаря у него по груди, обвиваясь вокруг груди и рук… - Ты права… Я не должен ей позволять провоцировать меня… Я не должен выходить из себя… - сказал Робеспьер, поглаживая рукой чуть просвечивающуюся, похожую на призрак змею. Вполне реально прошипев, она уверенно заскользила головой по его щеке… Когда уже просто гул, который подняли своей беседой Дон и Гексли стих, за окном повечерело. В кабинете было темно. Робеспьер сидел взмокший и растрепанный, невидящим взглядом пялясь в темноту и пустоту комнаты. Послышался хлопок двери - Дюма ушла досматривать свои передачи по телику, предварительно вымыв посуду и поставив в духовку новый пирог. Испеченный накануне, можно было не сомневаться - брат и сестра сточили до крошки… Максимилиан шумно вдохнул воздух, безалаберно раскинувшись в кресле и рукой пошарил по столу. Нащупав, наконец пачку влажных салфеток, он сначала утер руки, затем принялся вытирать последствия своего стыда, позора, припадка… чего угодно, но не просто дрочки. Едва не скрипнув зубами, он отшвырнул салфетку, рывком встал из кресла и шагами, которыми обычно убийцы идут навстречу жертве, прошел в ванную… Когда же началось это безумие? Этот кошмар, персональный ад? В детстве? Но нет, там, кажется, все было так, как и у всех детей. Почти. Они рождались с осознанием того, кем являются на земле. Совершенные воплощения соционических ТИМов. С одной стороны - люди наделенные сверхспособностями. С другой стороны - вынужденные ходить по замкнутому кругу системы несчастные создания. И будь уверен - витальное кольцо не позволит тебе и шагу сделать в сторону, если твоя улыбка заказчику будет послана с не подобающей эмоцией. Невидимой человеческому глазу силе наплевать, что дуал не вызывает у тебя никаких эмоций вообще. И даже если эта сила допустит невинный флирт с полудуалом - ваш первый поцелуй обоим сожжет мозги. Мир не рухнет. Завтра же утром родиться твой приемник. А может он рождается в ту же секунду, когда ты падаешь задушенный путами системы, которая сама лучше тебя знает, что тебе нужно, а чего не следует делать. Или ты подчиняешься ей, приводя в движение ее механизм, или же она не потерпит выискивания в ней лазеек и устранит тебя как дефектную деталь. Ну, кому же еще не знать о Соционе все, если не ему? Это была его природа - все видеть в виде систем. Проникать в самую их суть. Это позволяло объяснить все. И каждому. Единственное, чего он не мог объяснить - было то безумие, которое просыпалось в нем, как только порог дома переступала Гексли. Это накатывало всегда сразу и слишком стремительно, чтобы представлялось возможным разглядеть хоть какую-то логику в действиях. Это всегда происходило спонтанно, не позволяя сопрягать факты и вычислять причины. Он просто слышал ее визгливый голос и начинал подрагивать. Он просто ощущал ее присутствие и похоть накатывала. Он просто видел ее силуэт с двумя неизменными хвостиками, ее тощую фигурку, облаченную в самые дурацкие, какие только могут быть наряды и изнутри поднимался утробный рык… Он всегда был зачинщиком и всегда был совершенно не готовым к этому, с самого первого раза. Тогда… В тот раз, она, как всегда, пришла в гости к брату. Не здоровая привязанность к родственнику, казавшаяся слишком наигранной, даже для близнецов. Она знала, что он - ее ревизор, но никогда не избегала его сознательно. «Или слишком бестолкова или слишком нахальна» - подумал Робеспьер, когда уже будучи далеко не ребенком, она нагло пришла в его комнату, где они с Доном как раз дописывали несложную программку для компа. Когда он впервые обратил на нее внимание вообще. Они никогда близко не общались. И дивно было бы, если бы им вдруг взбрело это в голову. Система довела меж ними, как абсолютными воплощениями ТИМов отношения и ощущения до такого же абсолюта. Или абсурда. И бешенство Жукова при виде самого Максимилиана - это была не метафора, в их случае… Как только она появлялась в их доме - он просто ощущал это. Сначала это сродни неприятному зуду и все нарастающему беспричинному раздражению. Словно горящая лава злости и презрения поднималась внутри. Он не интересовался, что ощущала она. Но потом, он все-таки выбьет из нее признание - страх. Она всегда едва не задыхалась от животного страха. Даже не сталкиваясь с холодным взглядом его необычных пронзительных и в одночасье холодных сине-зеленых глаз, опуская голову во избежание этого. Но потребность в брате, тяга к нему превозмогала это, делая заложницей еще до того как… Даже сейчас он не сможет припомнить подробностей. Кажется, Дон так и не дождался ее - вечно опаздывающую и находящую миллион причин для оправдания, в тот роковой день, поспешив на вечеринку. И кажется, была гроза, которой она боялась едва не больше, чем его самого… Где была Дюма, которая единственная, пожалуй, могла помешать тому что случилось - загадка. Еще один маленький секрет того, как миловидной женщине удается каждый день держать эту маску радушия, всепрощения и добродетели перед всеми, когда твоему дуалу от тебя требуются лишь ничего незначащие поцелуи в лоб и сытные ужины. Она стояла на пороге, успев вымокнуть, чуть подрагивая и прижимая к себе свою дурацкую сумку в виде кролика… Она подняла на него свои глаза, кажется, впервые и уже тогда у него случилось что-то наподобие помутнения. Он просто ощущал ее страх, змея внутри него проснулась, учуяв запах добычи… К слову - она всегда ужасно просто пахла: едко и сладко. Ему всегда хотелось сказать, что этот запах отвратителен. Что он забивается ему даже не в ноздри - самые легкие, оттуда, с кислородом по крови - в мозги и он уснуть не может от головной боли, угорая после ее визитов! Но она продолжает приходить, внося собою в дом этот ужасный запах. Выходя из него, правда, укутанная совершенно иными запахами. По крайней мере, он не чувствует его, устало сползая, соскальзывая, скатываясь с нее, в душе смывая потом только запах пота, крови и похоти… …Он не мог захлопнуть двери перед её носом. Он не мог даже себе объяснить то, что сейчас происходило с его сущностью, тот пожар внезапно разгоревшийся внутри. Он не был готов к тому, что произошло потом. Она тоже. Но его это не волновало. Мир взорвался, перестал существовать, его затопило жаром, всего, полностью. Глаза застелила кровавая красная пелена, когда эту чертову девчонку дернуло встать со своего стула в кухне, где она согревалась чаем и прийти к нему в комнату. Она притопала к нему, словно притянутая магнитом, не сумев объяснить, почему, как будто повинуясь зову. Ее волосы были мокрыми, ее кожа была слишком нежной. Ее слезы были сладкими. Она действительно не понимала до конца, что происходит и не верила, что это происходит с ней. Он до конца не мог поверить в её наивность и невинность. Её попытки сопротивления выражались в перебиваемых всхлипами мольбах и просьбах остановиться и тщетно пытающихся отпихнуть его ладошках, упертых в грудь. Это вовсе не мешало ему грубо входить в ее худенькое тельце. Ее даже не стоны - вскрики, не мешали ему наслаждаться ее искаженным болью выражением смазливой мордашки, впиваться губами и зубами в тонкую шейку… Тогда впервые он не особо выдумывал, подозревая, что для первого раза будет достаточно просто грубого насилия. Эта сахарная кукла, небось, родилась в ожидании принца, который будет каждодневно осыпать ее поцелуями и исполнять прихоти. Наверняка, со своей невинностью эта этическая инфанта носилась, как дурень с писаной торбой. Отнять ее вот так - грубо насилуя, не даря ничего взамен. Что для нее могло быть хуже? Вот так - осыпая ее грубостями и ругательствами, заполняя только пустотой, гневом, яростью. Размашисто вколачиваясь меж все пытающихся сжаться ножек. Не заботясь, по-животному, стремясь, кажется, убить, не прибегая даже к помощи рук, которые так и тянуло сжать на покрытой цепочкой засосов шее… Она дернулась только единожды, пытаясь сбросить его с себя, продолжая всхлипывать. Кажется, она даже заколошматила кулачками по его спине. На что он рыкнул и спросил издевательски усмехнувшись: - Ты думала, это всё? Наверное, можно было даже не призывать свою силу на помощь, которая змеей прошлась по ее телу, оставляя розоватый след ожога, от ядовитой для нее логики... Она уже была полностью сломлена. Он не просто причинил ей физическую и моральную боль, как бы это было с обычной девушкой. Он разрывал в клочки ее надежды, ее душу. Ёе хваленую этику. Наверняка, её кожу вокруг запястий, которые вывернуло, свело и которые зафиксировала вместе сила - пекло огнем. Он не спросил ее. Зачем-то пройдясь языком по следу силы, снова вошел в нее. Было легко и горячо - кровь отличная смазка. Она даже всхлипывать перестала, как-то покорно закрыла глаза, позволяя истязать свое тельце… Полностью очнулся он, когда в двери повернулся ключ. Она сказала вернувшейся, столкнувшейся с ней в коридоре Дюме, что вымокла и он любезно впустил ее погреться… Осознание не накатывало волнами. Обрушилось так же резко, как и это помутнение - словно цунами. Он изнасиловал практически ребенка. Пускай дуру, пускай взбалмошенную, пустоголовую, назойливую, да и на пару годков всего-то его самого младшую, но именно по-детски наивную девочку. Которая, действительно просто решила переждать дождь в доме у своих родственников и близких. Которая не поняла, чем заслужила пережитый недавно кошмар. Которая, наверняка, даже не смогла толком понять, чего он от нее хотел, когда швырнул на диван. Она не провоцировала его. Не выводила из себя. Она боялась его и, зная о природе своего страха, старалась держаться подальше, но никак не ожидала, что ревизор ни за что беспричинно выместит на ней свою ярость, злобу. Или что это, черт возьми, было?! Да и на кого? На что???! Он понимал, что если об этом узнают… То он может ожидать расправы за такое зверство даже со стороны собственного брата. Но у него даже не мелькала мысль запугивать ее. Однако, каким же было его удивление, когда через три дня она снова пришла! И ничто даже не намекало на произошедшее недавно. Словно это все был приснившийся ему кошмар. Только, как показалось - намеренно и так непринужденно оттянутый шейный платок, скрывающий пожелтевшие пятна на шее, как бы намекал, что она отлично все помнит. Неужели она вздумает шантажировать его? Ее сила… до того никак не проявлявшая себя, заставляя усомниться в ее наличии вообще, могла ли проявляться в обычном скользком лицемерии? Мастерском умении изображать жертву, чтобы потом, имея на руках набор поводков, дергать, когда нужно, за каждый из них? Он зажал ее за углом дома. Он тяжело дышал. Сердце бешено колотилось, кажется, готовое выпрыгнуть сейчас через рот. Он почти шипел ей слова, зажимая рот ладонью, сила с интересом стремилась к ней, снова воплотившись в змею… Концовки тирады, он не помнит. Сознание снова застелила мутно-кровавая пелена. Он вынырнул из нее только из-за настойчивого противно-невинного, по-детски звучащего шепотка рядом с ухом: - Не надо. Не надо… Не тут… Он, одной рукой шаря под ее юбкой, был зарыт лицом в ее волосы. Оглядевшись по сторонам, как самый настоящий преступник, он подхватил ее под руку и потащил в подвал. На этот раз он, кажется, брал ее еще жестче. Заставляя сдирать тонкую кожу, прижавшись к холодной и шершавой стене грудью. Выгнув так, что, кажется, нажми сильнее - треснут молочные косточки. Он царапал своими руками её бедра и ягодицы. Бил чуть порозовевшие щеки, до боли сжимая руки. И что-то бессвязно, торопливо и хрипло нашептывал ей на ухо, что-то вызывавшее слезы, катившиеся градом. И он снова не удержался, лизнув их. Для него слаще ничего не существовало в этом мире. Он пронзал ее, просто прошивая насквозь все естество, так же самозабвенно вкладывая в каждый толчок всю свою силу, всего себя… На этот раз она, кажется, даже не сопротивлялась. Ни телом, ни душой. Хотя ее боль просто едва не физически ощущалась. Пробирала каждую ее клеточку, заставляя подрагивать худые плечики, судорожно глотать воздух и жмуриться. Ее непривыкшее к такому обращению тело не желало впускать его поначалу. Поэтому по ноге снова заструилась кровь, как только он вытащил из нее опавший член. Он усмехнулся и с жуткой улыбкой прикоснувшись к ее взмокшей пояснице, проговорил почти ласково: - Гляди-ка… Хм… интересно с тобой каждый раз будет так, как в первый? Твой дуал может даже ничего не заподозрить... Ты же для него себя берегла, моя маленькая? Она, молча, по крайней мере, всхлипов больше не было слышно, сползла по стене. По щекам все струились слезы. Не свойственные ей - взрослые слезы безысходности, отчаянья… Он сходил с ума. Его раздирало осознание, что ему нравится то, что всю жизнь он считал недопустимым. Заслуживающим самого строгого наказания. Он не приемлет насилия ни в одной его форме. Да и она же черт побери, тоже! Но он не может отказаться от этого, как наркоман не может отказаться от наркотика! Он не понимал, что происходит и почему система, жестоко карающая даже за невинные проступки, остается равнодушна к тому, что он вытворяет с несчастной девчонкой. Он ломает ее, использует. Каждый раз заставляет страдать не столько ее тело, сколько душу… Иногда, он пытался разобраться, что это. Почему это происходит и почему он не может брать это под контроль. Но это повторялось с пугающей частотой и спонтанностью. Однажды, они сидели на очередной постановке Гамлета. Какого черта рядом - неизвестно. Когда он понял, что сейчас с него начнет градом катиться пот и в штанах стало до боли тесно, он рванулся было выйти вон. Она тихонько сжала свой прохладной ладошкой его руку - это было впервые, когда она коснулась его. Он недоуменно и в то же время ошалело уставился на нее. Она положила тонкий пальчик, на губы, призывая к тишине и покою. Затем плавно встала, продолжая держать его за руку и повела в туалет. - Тебе что, нравится это, сучка? - спросил он, оттягивая ее голову вверх и назад, намотав ее рыжие волосы на кулак. - Если кто-то узнает… - прохныкала она, и он замер, давая возможность говорить ей, не выбивая при этом дыхание. - Если кто-то узнает, будет очень плохо… Если так происходит, то никто ничего не должен знать. Он отпустил ее волосы, длинные пряди плавно выскользнули из его ладони… - Слишком умно, как для тебя, стерва! Или беспокоишься о своей репутации, шлюшка? И он снова с силой качнул бедрами, дергая на себя ее тельце, кажется, слыша подобие не болезненного, а страстного стона… *** …Алая змея вьется на груди, Всё, что было, всё поплыло У тебя в крови. У тебя в крови, яд и мармелад, ад и шоколад, Никакой любви…*       Этой ночью он почти не спал. Метался в бреду. Он чувствовал ее горячую кожу у себя под пальцами, он насаживал ее на себя в бешенном темпе и стонал. Ее волосы щекотали его кожу. Он впивался в ее горячий рот, а она в его, и, кажется, выпивала из него яд, которым он сочился, глядя в эти лукавые и одновременно невинные глаза. Внезапно их тела обхватило пламя. Но они, не обращая внимания, продолжали двигаться. Крича от боли и наслаждения перетекавшего от нее к нему. Как два еретика на костре инквизиции, как два нераскаявшихся грешника… Он проснулся. Сердце вылетало из груди. Его колотила крупная дрожь, пот был холодным, словно он был болен лихорадкой. Он рывком сел на влажной от пота постели, сцепил зубы и до боли схватился за свои волосы.       Не удивительно, что с утра он выглядел так, что домашние сами выразили беспокойство за его самочувствие и посоветовали никуда не идти. Ах да. День рождения Виктории. Его дуала, которая жила отдельно и, кажется ,счастливо, с обычным человеком… Она не захотела ждать, пока подрастет тот хиленький мальчик в очках, который непрошенной обузой свалился на её плечи, после смерти своей предшественницы. Говорят, он даже был чем-то похож на нее внешне. Но это не спасало его, от плохо скрываемого раздражения в глазах Гюго. От ее притворно-слащавой улыбки, за которой скрывался банальный страх. Она каждый день становилась перед ним на колени и, прижимая к себе, шептала: - Ну что ты, маленький. Я очень тебя люблю… И при этом никогда не смотрела на него. Она не могла смотреть… Он слышал ругань и ссоры, которые прорывались за стены комнаты, где он сидел, обняв себя руками. Не понимая, на что так злиться эта женщина, к которой он тянулся всем своим естеством. Для которой старался быть самым лучшим, чья похвала была ему важнее всего на свете.       Старший брат не стал ему ничего объяснять, когда однажды пришел и забрал его на какое-то время к себе. Он подрос и сам все понял. Такое случается, дуальность - не залог счастья. Его отвергли. Она предпочла детскому обожанию Максимилиана, заложенному в нем с рождения едва не поклонению перед ней то, что называют любовью людишки. Она не могла ждать еще хоть сколько-то, отмучившись, как она считала уже достаточно с дуалом - пуританкой, не позволявшей и влажного взгляда в свою сторону, которая, даже захотев, не смогла бы предложить ей то, чего хотелось самой Гюго… Она лишь однажды, снова перешагнула порог этого дома, встретившись с повзрослевшим Робеспьером. - Ты возмужал… - с все той же противной улыбкой произнесла она, не сумев скрыть досаду, на мгновение промелькнувшую во взгляде.       Он мог бы выискать среди людей ее копию, пускай даже внешнюю и отыграться. Мог бы справедливо найти замену дуалу. Даже более достойную, чем подлинник… Мог попробовать быть счастливым. Вместо этого, он трахает подревизную, слизывая ее слезы и каждый раз, в любой позиции, заставляет ее поворачиваться к нему лицом, горячо шепча: - Смотри на меня…       Вряд ли Гюго расстроит его отсутствие. Да и ему самому нужен отдых. По правде эти садистские игры с Гексли, выматывали даже физически. Он не чувствовал в себе сил и желания идти вообще куда-либо сегодня… И был несказанно рад звенящей тишине вокруг, когда Дюма и Дон наконец ушли, предупредив, что могут остаться с ночевкой в гостях. Напряжение куда-то пропало, после двух порций любимого чая и контрастного душа… Он наконец-то расслабился впервые за такое время. Может поэтому он не почувствовал. Он с долей скорее любопытства, пошел открыть двери, ожидая увидеть на пороге кого угодно, от забывшего что-то рассеянного Дона, до обеспокоенного его отсутствием на празднике подзаказного… Кого угодно. Пускай призрак, монстра из внезапно открывшегося пролома в другой мир, Гарри Поттера, черта с рогами, но не ее… -Ты? - но интонация вышла не вопросительной, а мученической… Гексли стояла, облаченная в привычные рюши-бантики розоватой гаммы. С двумя рыжими хвостиками, блестящими колечками сережек в ушах. Глядя снизу вверх - иначе не позволял ее рост, этим невыносимым невинно-наивным взглядом. Робеспьер начал чувствовать, как неприятный комок подкатывает к горлу. Она открыла, наконец, рот и произнесла своим противным голосом: - М-можно? Как вампир, всегда требуется приглашение, что бы войти - невыносимо. Он отошел в сторону, дав пройти, но не поинтересовавшись, зачем собственно пришла девчонка, потому что предчувствие само подсказывало ему… Она растянула губы в этой ужасной улыбке, обнажая, кажется, все тридцать два зуба, и у Робеспьера невольно сжалась в кулак левая рука. Уже сейчас хотелось немедленно стереть эту улыбку с ее нахальной мордашки, усыпанной на переносице дерзкими веснушками. Даже когда малолетка морщиться от боли - эти веснушки создают иллюзию наслаждения, проступающего на лице… Он ощутил покалывание во всем теле. - Что тебе нужно? - это было очень грубо, раздраженно и почти шипя сказано, вовсе не для того, что бы девчонка склонила голову на бок и глупо захлопав глазами переспросила: -Мне? Робеспьер подавился воздухом. Поначалу не поверил ушам. Но она продолжала стоять на месте, не дернувшись, не шелохнувшись, продолжая улыбаться. И он, совершенно видимо обезумев, не соображая что делает, впился губами в ее рот, кажется до крови. Ему было плевать, если сейчас короткая вспышка навеки прекратит его существование. Это было лучше, чем день за днем гореть в этом аду, плавиться от почти физически ощущаемой боли. Теряя остатки самообладания, страшась, что однажды не выдержит, наброситься на нее посреди улицы, запирать себя дома, как зверя в клетке… Ничего не произошло. Он оторвался от нее, изумленно поглядев… - Я сама пришла к тебе. Не беспокойся, ты не умрешь. Я ведь пришла по своей воле… Больше у него не было сил удивляться и терпеть. Схватив ее, Робеспьер, толкал ее впереди себя, по направлению к гостиной. Он просто порвал на ней ненужное тряпье. Все - от блузки до трусиков. И кончив, от нескольких толчков внутрь ее тела, под аккомпанемент уже почти родного скулежа, был готов к второму раунду прежде, чем больно дернув за волосы, склонил ее головку вниз, заставив взять у него в рот… Он хотел этого или нет, но полностью отдавался ей, не изменяя традиции брать ее грубо, рывками, буквально натягивая на себя в нужном темпе и ритме. Меняя позиции, кусая запястья, шею и больно щипая за соски, он сам словно растворялся в ней. Иногда на периферии ловя мысль, что она слишком податливо принимает это, словно договорившись с ним заранее. Когда он вконец ошалел, ему пришла идея трахнуть эту чертовку анально. Он почти предвкушал, как она будет противиться всем существом, как ощутит новую разновидность боли и унижения… То, что она кажется подсела на это садо-мазо, пускай и с его подачи, что стала испытывать удовольствие от того, что задумывалось как пытка, дико и беспричинно злило. Он хотел сделать это резко, внезапно. Не готовя и не заботясь о такой мелочи как смазка. Соблазн насладиться ее дрожащим голосом, ее испуганными мольбами был так велик. И он, развернув ее к себе спиной, такую податливую и покорную, прикусил ее кожу на затылке, сгребя рыжие лохмы в сторону, и прошептал: - Знаешь что, мне надоела твоя растраханная дырочка, сегодня ты испытаешь нечто новенькое, мой птенчик… И внезапно… Поначалу ему показалось, что послышалось. В следующее мгновение, он даже испугано прислушался… Он услышал смех. Наглый и дерзкий. Смешок был детский, лукавый, по противному переливающийся множеством граней… Он просто озверел и на одно мгновение ему показалось, что сейчас сила сама вырвется из него, бесконтрольная, впившись смертоносными зубами ей в глотку… Но… Застыв на месте, он буквально почувствовал кожей, как пространство вокруг искажается. Тело перед ним зашевелилось, в то время, как он сам не мог сдвинуться с места. Не меняя позы, не поднимая голову, продолжая мерзко похихикивать, Гексли спустила сначала одну ногу с кресла, на котором еще минут пять назад ее остервенело имел Робеспьер, затем вторую. Встала с него и выпрямилась… Наконец, она повернулась к нему лицом, но… Какая же «она»? Это можно было списать и на окончательное сумасшествие и на моральное истощение. И на галлюцинации вследствие истощения физического, но… Хотел или нет Максимилиан верить своим глазам - перед ним стоял юноша, практически подросток и пронизывая его лукавым взглядом голубых глаз, не переставал похихикивать все тем же смехом… - Так удивляешься? - задал вопрос парень гнусавым голоском - А, ну да… Ты же не знал, прости… Я вот тоже, много чего не знал. Например, о том, что ты - невыносимо дотошный и щепетильный, коробящий меня своей педантичностью и правильностью, так быстро заводишься, что даже не интересуешься толком кого, а вернее что собрался трахать… Максимилиан отшатнулся назад, уставившись на того, кто минуту назад был Гексли. - Прости… я не делаю того, что не приносит удовольствия мне… И я решил, что стоит чуть изменить правила и условия нашей игры… - Парень, откинув мешающие волосы за плечо, обошел кресло и обняв его спинку, уложил на нее голову. В его движениях и даже манере голоса, несмотря на изменившейся тон, определенно чувствовалась Гексли. Да и ощущался он так же как она, но… - Кончай прикидываться идиотом, - закатил очи горе рыжий. - Вот не верю, что даже у тебя вся кровь приливает к члену и думать со стояком ты не способен. Парень пустил красноречивый взгляд по направлению к паху Робеспьера. Затем вздохнул и раздраженно причмокнув, сказал: - Господи, это - моя сила: я могу менять форму… Робеспьер пораженно выдохнул. Он остался стоять на месте, не прекращая разглядывать теперь уже подревизного. Та же хрупкая, угловатая фигурка и бледно-молочная кожа, на которой он оставил столько отметин руками и зубами... Контрастирующие с нею длинные огненно-рыжие волосы. И лицо, кажется, совершенно не изменившееся, если бы не это выражение: из затравленно-испуганного, превратившееся в дьявольски любопытное… Гексли выпрямился и плавно подошел ближе к нему, на ходу скорчив гримасу недовольства и предупреждая любые вопросы, выдал: - Не спрашивай, почему моя сила воплощается именно так. Я объясню тебе лишь после того, как ты расскажешь, почему твоя логика воплощается в гигантского аспида… Гексли подошел вплотную к словно окоченевшему Робеспьеру. - Так на чем мы остановились, м? Кажется, ты хотел оттрахать меня в задницу? - прошелестел он рядом с ухом, став на носочки и обвив шею Максимилиана руками. Очнувшись, тот сбросил его руки и в несколько шагов оказался рядом с креслом, в которое плюхнулся и закрыл лицо ладоням. Они молчали. Ему нисколько не стало легче и наваждение никуда не ушло. Но сейчас оно словно правильно схваченная змея, могло только извиваться внутри… - Если ты мог…ла… Мог, чёрт, если ты знаешь, как противостоять этому, почему ты позволяешь мне? Почему вообще допустил это?! - Я уже сказал, что делаю только то, что мне нравиться. Мог бы и догадаться, умник, что система не позволила бы тебе просто так насиловать меня… - Ты добровольно подчиняешься? - И да и нет… - Гексли присел на корточки, глянув исподлобья - система велит мне делать это… Природа отношений ревизии - погашение. Но ты не понял, что на погашение работала не твоя, а моя сила… - Гексли провел рукой по ноге ревизора. - Тогда, в первый раз, я чувствовал больше не свою - твою боль. И поглощал ее. Я принимал ее, ощущая, что она скопилась в тебе в непозволительных дозах… Я нечаянно спровоцировал тебя, просто своим присутствием, эмоциями… Я взбудоражил внутри то, что ты наглухо запечатал, что запер в самом дальнем уголке души - твои горькие воспоминания. И… еще кое-что… Система просто посчитала нормальным, что ты испытывал самое неподдельное наслаждение, истязая подревизного, тем самым освобождаясь от мешающих тебе эмоций… А такие вот м-м-м..этические причины, она, увы - неспособна проанализировать… - Замолчи… Но Гексли упрямо продолжал почти шептать, рукой поднявшись по руке Максимилиана, переместил ее на грудь, начав поглаживать ладошкой… - Моя природа, подобна воде. Я поглощаю все эмоции. Идущие от мира, людей, социона. Я стал ловить кайф от того, что испытывал ты сам. Или ловить твой собственный, - он пожал плечиками… - Ведь если не концентрироваться на негативном… Это было так искренне, так… открыто. И так чувственно. Твое глубокое разочарование. Твое разбитое сердце, твои преданные надежды… Или же они были моими собственными? Я благодарно принимал твою боль, разочарование, все пережитое когда-либо унижение, которыми ты так искренне делился… - Заткнись! - рука Робеспьера сомкнулась на шее Гексли, держа его под подбородок, полупрозрачная змея обвила ее, угрожающе близко расположившись к лицу рыжего парня, в любой момент готовая атаковать. Но, даже отчетливо слыша ее шипение, он нагло впился в губы ревизора, заставив ослабить хватку на шее, заваливая их в кресло, грубо зарываясь пальцами в смоляные кудри на затылке. - Ты пил мой страх и мои слезы. Я - твое разочарование и боль… Это не добро и не зло. Не любовь и не зависимость. Это - сила. Это просто ревизия, детка… - проговорил Гексли, оторвавшись от глубокого поцелуя. - И это неизбежно, милый… Так не держи же это в себе… И плевать мальчик или девочка. И плевать, что это последняя стадия мании. И плевать, что он столько всего одновременно чувствует, что путается и не может никак выяснить, что преобладает: наслаждение или злоба, страсть или отчаяние. И к черту систему, предрассудки и весь социон. И снова красная дымка завладевает сознанием Робеспьера. И снова его пьянит привкус крови на губах, и снова будоражит этот оставшийся ядовито-сладким запах на волосах и шее… Но на этот раз все было иначе с самого начала, новые ощущения примешивались к привычной жажде, предвкушению, шалу… Он так же прикусывал кожу, возле подрагивающей жилки на шее Гексли. Он так же больно дергал волосы, но теперь Гексли отвечал ему нетерпеливыми царапаньями по плечам, отвлекал дикими поцелуями-полукусами, доерзавшись на Робеспьере до того, что тот рыкнул и одним движением вогнал свой член в узкий проход на всю длину. И все же остановился, ловя чуть шокированное выражение на лице рыжего, запоминая этот приоткрытый рот с растерзанными распухшими губами, распахнутые глаза. Затем приподнял его и снова рывком, резко опустил на себя, перехватив покрепче руками под ребра. Упираясь ладошками в грудь, как в тот первый раз, гипнотизируя своими сапфировыми глазами, Гексли хныкал, закусывал губу, вжимался потом в тело Максимилиана, утыкался носом ему в шею, несдержанно скуля, стоная. И Робеспьер буквально всем телом ощутил его мольбу. Но не остановиться, а продолжить эту сладкую теперь уже известно, что для обоих пытку. Его душа плавилась, как свеча. Его рука обхватила эрекцию мальчика, плавно заскользив по стволу. Второй он удерживал Гексли, не позволяя двигаться, едва не рыча, он шептал, пристально глядя в его пьяные от похоти глаза: - Кто давал тебе неправо самоправничать? Проси меня! Гексли почти всхлипнул: - Пожалуйста… - Шлюшка… - почти с наслаждением прошептал ревизор, сжав член Гексли у основания, проведя рукой по пояснице. - Прошу тебя, двигайся… - уже боле нетерпеливо зашептал Гексли. - Так? - спросил Робеспьер - качнув бедрами и заставив мальчика вскрикнуть… - Или так?- он снова погладил его член, грубовато большим пальцем очертив головку, при этом не совершая толчков. На лице рыжика проскользнула неподдельная мука… Вот оно… - Плачь… Я хочу ощутить на вкус твои слезы… И более не ожидая, он резко приподнял бедра мальчика и опустил на себя. Удивительно, он не думал, что его еще хватит на то, что бы выбивать из мальчишки стоны и крик, пока Гексли действительно плача, умолял его не останавливаться. Что бы вжиматься в него и прижимать к себе, что бы кусать его теперь совершенно плоскую грудь, стонать и мычать ему в шею и ухо и не прекращая впиваться в рот. Ощущая неожиданно разлившееся по сердцу тепло, сменившееся не его - чужой печалью, переплевшейся с его собственной горечью… Прежде чем простонав, излиться глубоко в тело Гексли, ощутив как в рот попадают эти кажущиеся только ему сладкими слезы, он успел лишь прохрипеть: -Ненавижу тебя! - И схватиться за бьющегося в экстазе парнишку, как за последнюю опору в этом стремительно разлетающемся на атомы мире и не отпускать его, успокаивая все рвущееся вскачь дыхание на его плече… Безумие и напряжение не расстающиеся с ним на протяжении последнего времени отступили, но все же, он чувствовал себя опустошенным, освобожденным не до конца… Внутри снова поднимался стыд. Грёбанный стыд, накатывающий на него волнами ярости. Именно стыд, колющий и режущий. Стыд за то, что он не может контролировать себя. Стыд своих истинных желаний. Стыд, который всегда накатывал, едва успевало удовлетвориться его желание…Стыд за свое лицемерие. Стыд тьмы, всегда клубившийся в его сердце. Стыд на свою слабость. Стыд за свою робость. Стыд перед взрослой женщиной, которой ему нечего было предложить кроме детской и искренней любви. Стыд от осознания своего настоящего нутра, в котором нет места сентиментальности, светлым чувствам, милосердию и даже той же наигранной справедливости, где все выжгла боль. Оставив только этот сизый едкий пепел стыда… Стыд сковывал, душил, не давал возможности жить свободно… И тогда Гексли осторожно шевельнувшись, невесомо погладив его по спине, тихо проговорил: - Плачь, детка… И он заплакал. Беззвучно. Краснея от стыда, но, теперь не боясь обнаружить его перед кем-либо, впервые обнажив перед кем-то свою душу, вдыхая этот ужасный ядовито-сладкий запах, исходящий от рыжих волос. Словно единственное, что ему нужно было для этого всю жизнь - это позволение, слетевшее с губ Гексли. Он плакал, постепенно осознавая, что это - ощущение обреченности друг на друга. Что эта почти зависимость, которая действительно была неизбежна - такова каждая связь, возникающая в соционе, она жизненно необходима им обоим. Пускай нерастраченные, отвергнутые теми, кому предназначались чувства, воплощаются так извращенно, не имея иной возможности обойти систему. Они принимали их друг от друга. Пускай эта страсть имеет однозначный оттенок боли. Пускай не любовь - ненависть так притягивает их к друг другу. Разделять боль - это ново и даже интересней, а интерес - это именно то, что управляло их жизнью, являясь единственной общей чертой… *Слова взятые эпиграфом, из песни Агаты Кристи «Детка-конфетка».