Ощущая Берлин

Персиваль может быть полезен. Это слова Часовщика, не Меркеля; брошенные вскользь, не поднимая головы. Слишком ценные, чтобы к ним не прислушаться. Дэвид Персиваль — персонализация самых пошлых насмешек о МИ6 — не видится сложной целью. Он пьет больше, чем Вишес, и слухи, что увидеть его без стакана равно второму пришествию, с каждым месяцем становятся только злее. Он трахает все, что можно хотя бы условно назвать женщиной — и все те же злые языки истекают ядом, что в гей-клубе на Варшауэр штрассе его тоже часто видят. Меркель пожимает плечами. Исходная схема проста: втереться в доверие и вытянуть нитку-другую секретов. Он не сомневается в себе. Знает, что привлекателен — тем неправильным, что есть во внешности, ломанным. Персиваль — Дэвид, называет он его мягко, пробуя интонацию — выложит ему все, что знает, уже через неделю. Меркель сравнивает это со сбором паззла. Сначала контур — информация об объекте. Дэвид предпочитает засиживаться в Бергхайн, курит душные f6 и пьет джин со льдом. У блондинки шанс оказаться в его постели чуть выше, чем у брюнетки — Меркель хмыкает, дергая себя за темную прядь; Персиваль слишком доступен для таких жертв. Потом аккуратно встают кусочки, ближе к центру. Устроиться в тот самый бар просто; Меркель чувствует себя пауком, протянувшим сеть через весь Берлин, словно стены и нет вовсе, и кривится бездарности сравнения. Дэвид смотрит на него, наклонив голову, заинтересованно, почти не пьяно, и он чуть приподнимает уголки губ в ответ. Не так, как другим. Мягче, выделяя. До искреннего лживо. Кубики льда звенят, и Дэвид, принимая стакан, совершенно безвкусно соприкасается с ним пальцами. Через неделю Дэвид называет его, мягко прихватывая губами первую букву и прижимая языком к небу последнюю, словно целуя. Соприкасается пальцами и жалуется на клиентов, прищуриваясь внимательно, но мягко, без намека на агрессию. Флиртует — почти невинно для восточного Берлина и невозможно пошло для западного. И не выдает ни слова ценной информации. Меркель удивлен. Меркель смятен. Меркель раздосадован. Часовщик чуть приподнимает бровь его раздражению — скрываемому, но не для него — и его самолюбие рушится, как стоило бы разделяющей город стене. Неоновые полутона и табачно-дымные намеки становятся плотнее. Меркель ловит его руку, когда передает стакан. Ощутимо оглаживает костяшки, скользит к тяжелому запястью. Говорит негромко, сжимая пальцы, мягко, не плотно, чтобы не воспринял угрозой: — У тебя красивые руки, Дэвид, — приподнимает уголки губ, обозначая тон. Тот хмыкает; не отводит взгляда даже, помешкав, выскальзывая из пальцев и прикладываясь к стакану. Непривычно остро, мурашками по позвоночнику. Меркель уверен, что этот путь будет успешным. Он просит затяжку вместо сигареты и наклоняется близко, дыханием по коже, лицо жжет запахом дерьмового табака и виски, пота и опасности. Дэвид показывает крепкие зубы в усмешке и задерживает взгляд так, словно они уже давным-давно трахаются. Меркель замечает, что выкуривает на полпачки больше привычного. Часовщик приподнимает взгляд от разложенного механизма, когда он вскользь упоминает об отсутствии прогресса. Умей Меркель краснеть, от унижения давно бы пошел неровными карминовыми пятнами. Он кривится, вливая в себя водку со льдом, которую пить совсем не умеет и чуть не выблевывает ее на пыльный ковер. И просит знакомого подменить его на баре. Дэвид улыбается ему широко и почти не пьяно: — Непривычно видеть тебя отдельно от стойки, — усмехается он губами, глазами расцарапывая до нутра. Меркель улыбается, опускаясь на подлокотник. Задевает коленом, долго, не случайно, бросает взгляд в сторону; девочка, вьющаяся так неумело и близко, решает сменить курс. Его здесь знают. Дэвид провожает ее покачивающиеся бедра не слишком разочарованным взглядом. Поднимает чуть прищуренные глаза на Меркеля — замечает и соотносит следствие с причиной. — Твой пример заразителен, — наклоняется близко, собственнически опираясь локтем о чужое бедро. Почти задевает губами кожу, от спертого воздуха и духоты влажную, и это так грубо, так неинтересно, что граничит с пьяным перепихоном в туалетной кабинке. Дэвид под его локтем расслабленный, и это хороший знак, добрый. Он мягко берет из чужих рук почти родной уже виски, делает глоток — не соблазняя, смачивая горло, но машинально прижимаясь губами к отпечатку на стекле. — Может, — он опускает стакан обратно в чужую руку, — нам стоит отправиться туда, где потише? Дэвид приподнимает бровь, автоматически смыкая пальцы на стекле. Как будто спрашивает: серьезно, не шутка, не показалось ли? Меркель только наклоняет голову к плечу, открывая шею. Отвечая так же беззвучно — видишь, я не опасен, доступен, только руку протяни и возьми. Дэвид запрокидывает голову в лающем смешке. Но ладонь его при этом словно рассеянно скользит по бедру, поверхностно, будоражаще, и Меркель, не скрывая, выгибает спину. Рука замирает, сжимается коротко, воровато, как будто не имея на то права. Собственнически. И Меркеля продирает до основания, до тяжести в груди и сухости в горле — от понимания, насколько сильно он привлекателен для Дэвида сейчас. — У тебя есть предложения? Не согласие, но интимно близко к нему. Поэтому Меркель соскальзывает с подлокотника, тянет за собой. Через танцпол, плавящийся воздух, осколки цветного света. Дэвид останавливает его в коридоре, у самой каморки, где стоит мало-мальски устойчивый диван, который они используют в пересменок или сдают знакомым парочкам с понимающей ухмылкой. От него разит настороженностью, хоть взгляд и поза ее лишены, и это совсем не то, что нужно. Меркель спешно прижимает пальцы к приоткрывшимся было губам. Качает головой — ни слова, не сейчас. Оглаживает самыми подушечками, легко, пробующе — шершаво и сухо, чуть царапает — и, вторя жестам, проводит кончиком языка по своим. Дэвид смотрит на губы, не пытаясь поднять взгляда, и это уже правильнее. Меркель подвигается ближе, соскальзывает пальцами на колкий подбородок и шею, оглаживает линию челюсти. Насмешливо задевает кончик носа своим, подначивая — давай, Дэвид, ответь, в это нужно играть вдвоем. И, наклонив голову, целует. Совсем не мягко и целомудренно — скользит языком по кромке зубов, касается чужого. Ладони Дэвида опускаются на лопатки. Ведут ниже, по бокам, к бедрам, требовательно и тяжело, голодно. И при этом — собранно. Словно проводит досмотр. Меркель слегка отталкивает. — Если хочешь что-нибудь найти, — он запрокидывает голову, касается самыми кончиками пальцев сползшего ворота, — тебе придется осмотреть меня тщательней. Дэвид проводит языком по зубам. И вжимает в стену, тяжело, резко, почти больно. Меркель задыхается под касаниями языка и губ, грубо, не церемонясь совсем; под хищными движениями ладоней, уже кожа к коже. В действиях Дэвида нет ничего от той развязной обходительности, которая присуща его общению с клиентами и женщинами, и от этого подрагивают запястья. Это оказывается гораздо труднее, чем представлялось — добраться до дивана, расстеленного уже. Меркель радовался бы своей предусмотрительности, не будь так занят. Дэвид по-животному оставляет отметины на шее и плечах, остро царапает щетиной, и он в ответ дерет его спину короткими ногтями, от влажной шеи до самой поясницы. Дышит шумно, громко, даже не играя; чувствует, что Дэвида это заводит, заглушает для него даже гулкие басы с танцпола. Будоражит, что Дэвид не торопится брать его, ждет, когда он предложит сам, попросит, подставится. Но Меркель поддаваться не собирается. Они изматывают друг друга: срывающимися прикосновениями, долгими укусами, влажными следами языка. Хватает трех треков. На четвертом Меркель в жестком рывке за плечо видит требование — просьбу — приказ и малодушно считает это за компромисс. Руки Дэвида лихорадочно шарят по телу, когда он переворачивается на живот и льнет ближе, вжимаясь выгнутой спиной, опираясь на подрагивающие колени и локти. Пружины скрипят так надрывно и пошло, впиваются до неудобства. Дэвид выдыхает полустоном, специально для него, от соприкосновения кожи с кожей. Меркель, кажется, рвет обивку. Не важно; гораздо весомее, что Дэвид не пользуется им как любой из своих женщин. Считается — и его рука, слепо шарящая внизу живота, тому подтверждение. Ритм, с которым он начинает рвано двигать ладонью по члену неправильный, неровный, и Меркель запрокидывает голову, шипя сквозь зубы. Пальцы другой руки проскальзывают внутрь, и Дэвид смеется ему на ухо, негромко и восхищенно: — Ради меня, Меркель? — кусает за мочку, то ли поощряюще, то ли расстроенно. Меркель, напряженный и чуткий до предела, отзывается ему самым грязным и пошлым, что может вспомнить из немецкого. Ему плевать на то, что Дэвид мог бы хотеть растянуть его сам; гораздо больше заботит, что это еще только пальцы. Но тот проталкивает их глубже, задевая рельефными костяшками, и Меркель задыхается, шумно и невыносимо пошло. Дэвид гладит по бедру, успокаивая его и еще больше распаляя себя. Его дыхание ощущается где-то в районе шеи; кончик носа невесомо и будоражаще касается позвонка, и потом ведет к следующему, и еще одному. Пальцы движутся обратно, когда Дэвид обезоруживающе мягко целует его между лопаток. Тело напрягается безвольно, стремясь удержать, и кожу щекочет смешком. А потом — притупленной болью. Дэвид кусает его, неожиданно и сильно, но не до крови, и вместе с этим — вталкивается внутрь. Меркель порывисто дергается, сводя лопатки, и тот обводит кончиком языка отметины — влажно и горячо, холодно потом. И двигается — глубоко, плавно. Размеренно. Пот стекает по коже, сохнет на спертом воздухе; пружины с каждым толчком только больше впиваются в колени и локти. Темных, выразительно-отчетливых синяков не избежать. Дэвид упирается лбом между лопаток и жжет дыханием. Он сбивается с ритма быстро, вталкивается рвано и, вместе с тем, ошеломляюще хорошо. Меркель тянется к себе — и поза в разы становится неустойчивее и неудобней — но Дэвид перехватывает его ладонь. И ведет обратно, к сбитой обивке, не позволяя коснуться, довести до разрядки, необходимой уже болезненно. Меркель мстительно переплетает их пальцы в жесте избитом, но все еще чем-то заводящем. Ладонь влажная и шершавая — и он жмурится, запоминая. Дэвид не смеется над этим — а может, Меркель не слышит это из-за заходящегося сердцебиения. Тот выцеловывает плечо, каждую из родинок, а потом и шею, ловя губами пульс на яремной впадинке. Давит другой рукой на поясницу, заставляя прогибаться и шире разводить колени, чтобы сохранить равновесие. Не использует как тех шлюх, стараясь сделать хорошо не только себе. Меркель благодарно стонет, позволяет услышать просьбу: — Stärker*. Ему хватает пары-другой таких толчков — сильных, глубоких. Он скулит — не выверено, вовсе невольно. Впервые так, без рук, без касания к члену. Он выгибается до боли; мышцы сводит почти спазмом. Дэвид хрипит — душно представлять, тесно ему сейчас внутри — но не перестает двигаться, и это почти мучительно, но вместе с тем сладко. Значит, не может держать себя. Или не хочет. У Меркеля выходит держаться до того момента, как Дэвид кончает ему на бедра. Потом внутри что-то сдается окончательно, и он опускается на диван, изодранный, запачканный, тут же чувствительно впивающийся пружинами под ребра. Чуть сдвигается, то ли устраиваясь удобнее, то ли приглашая — и Дэвид рвано падает позади. Они дышат почти в унисон — часто, хрипло; Дэвид с присвистом — видимо, простужен. Вымотанность приятная, опустошенная полностью, и Меркель лениво думает, что не жаль. Даже если с информацией не пройдет, секс был действительно хорошим. Дэвид рассеянно гладит по ребрам — ему отчетливо нравится прикасаться, изучать подушечками и долгими движениями ладоней. Видимо, оба они не против повторить. Не то, чтобы отношения между ними меняются кардинально. Меркель чуть чаще наливает ему за счет заведения — Дэвид притаскивает контрафактную выпивку то ли подарком, то ли оплатой. Меркель курит его сигареты, пошло трогая языком фильтр под тягучим взглядом — Дэвид как будто рассеянно долго оглаживает его пальцы, принимая виски со льдом. Дэвид трахает разукрашенных шлюх — и Меркель огрызается, формально и лениво, когда ладонь укладывается на шею и тянет к себе после этого. Часовщик предупреждающе качает головой — самая яркая реакция пока что, и самая человечная — но Меркелю, честно говоря, насрать. Он получил пусть не крупицы информации, но кое-что существенно скрашивающее происходящее. Неплохая замена. В квартире Дэвида трахаться гораздо удобнее, чем в комнатушке за баром, общественных туалетах и чужих коридорах. Нет ничего странного, что они приходят к этому довольно быстро; как и в том, что скоро он получает дубликат ключей. У Дэвида поразительная манера назначать рабочие встречи — те из них, которые важны, по крайней мере — на утро, и Меркеля кривит от нее сильнее, чем от крепкого кофе без молока. Он глухо стонет в подушку, когда Дэвид трется о плечо, щекотно и колко из-за щетины; кусает в основание шеи. Сильно, больно, потом влажным собственническим жестом оглаживает языком. Меркель отрывает голову от подушки, сонливо щурясь; мутным взглядом выцепляет время с прикроватных часов. И падает обратно. В такую рань он не вставал с тех времен, когда желторотым новичком только оказался в Берлине. — Поднимайся, спящая красавица, — смеется Дэвид над головой, хрипло со сна, но отвратительно бодро. Сочувственно — или сожалеюще? — хлопает по пояснице напоследок, уже опуская ноги на пол. Кровать едва слышимо скрипит, и это отзывается теплым напряжением в усталых мышцах — от воспоминаний, как скрипела она часы назад. — У меня встреча через сорок минут, — кричит Дэвид из ванной. Меркель, кажется, соглашается; но потом все равно впадает в дрему — в квартире Дэвида спится удивительно хорошо, спокойно, он знает, что тот оберегает свое жилище. А еще — от приглушенного шума воды, теплого воздуха по обнаженной спине, фальшивого напева Боуи из ванной. — Меркель, — Дэвид укладывает холодную и влажную ладонь между лопаток, и он выгибается от неожиданности. — Встреча. На подушке остались яркие следы от теней — вчера они завалились сюда сразу после бара, глаза у Меркеля все еще были накрашены, и Дэвида это заводило почти так же, как и его стоны. Раздражение, и без того притупленное, стачивается мыслью, что тому придется менять постельное перед тем, как притащить сюда очередную женщину. — Ну и катись к чертям, — отзывается Меркель приглушенно. Ладонь постепенно согревается теплом тела. Пальцы задумчиво постукивают по коже. А потом пропадают, и он разочарованно дергает плечом — что-то вроде «ну и пошел ты». Дэвид бросает в него что-то звонкое и холодное, и он сдвигается дальше, чтобы не соприкасаться с этим локтем. Когда Меркель открывает глаза в следующий раз, Дэвида уже нет. Ключи лежат у него под боком. Возвращать их он не торопится, тот не просит. Меркель забегает периодически. Выпить кофе из плохо вымытой чашки, пополнить запас сигарет из заначки — американских, не того немецкого дерьма, с которым свыкся от безысходности. Вытащить ошарашенную девку из постели, иногда двух, и, заставив Дэвида сменить постельное, забраться туда самому. Мелочи, которые изрядно поднимают настроение. Потом в квартире Дэвида появляется его смена одежды и зубная щетка. И это начинает совсем немного беспокоить. — Не хочешь что-нибудь продать о МИ6? — отстраненно спрашивает Часовщик, вглядываясь в разложенный механизм. Меркель пожимает плечами — было бы что. И, на самом деле, он не слишком уверен, что хочет. С Дэвидом удобно: можно расслабиться, урвать свою долю удовольствия, на время забыть о целях и враждебности вечно хмурого Берлина. Разделить происходящее с подобным себе. Это стоит дорого — Меркель вертится не в тех кругах, чтобы не знать, сколько. — Как, — Дэвид делает долгую затяжку, — тебя зовут? Меркель смазано ведет плечами; воздух пахнет горько и пепельно, душно. — Не поздно ли спрашивать? — уводит он иронично, немного сорвано. Дэвид рассеянно очерчивает тазовую косточку, ведет к бедру и ниже, до самого колена. — Всегда думал, что Меркель — это имя. Пальцы касаются выемки под коленом, и это остро, будоражаще. Меркель сильнее зарывается носом в подушку. К еще одному раунду он еще не готов — Дэвид вымотал его подчистую. — И какая разница? Дэвид то ли игнорирует, то ли попросту не разбирает сказанного в подушку. Подкатывается ближе, вжимает в постель своим телом, жарко, защищенно. — Как? — упрямо спрашивает он, водя губами за ухом, там, где ощутимее всего. Меркель сбито фыркает его упорству. — Гордан. — Я запомню, — незнакомо серьезно говорит Дэвид. И как будто сцеловывает звуки с губ, присваивается — глубоко, влажно и требовательно. Ничего не меняется. Только что Часовщик впервые за долгое время смотрит ему в лицо — так, словно высокий ворот совсем не скрывает отметин на шее. И Дэвид, кажется, реже водит женщин к себе домой. Однажды он пропадает — не появляется ни в баре, ни в квартире. Это выбивает из колеи. У них нет никаких обязательств перед друг другом, и Меркель злится бесправно — за давящее в солнечном сплетении беспокойство, за сбивающиеся мысли. Раскрыли, отозвали в Англию, подстрелили и бросили в Шпрее. Не в его стиле так заморачиваться. Меркель чувствует себя истеричной бабой и это ему не нравится до тошноты. Он пьет больше кофе — с коньяком, чтобы дышалось легче — курит чаще, и ночует у Дэвида. Ближе до бара; меньше шанс упустить. И на этой волне то, что он знает, где хранится постельное, хороший повод задуматься. Дэвид находится на пятую ночь. Будит его, сжимая плечо, и Меркель приподнимается на локтях, щурясь от сонливости и темноты, вглядываясь. Пахнет табачным пеплом, потом и порохом; не духами, и это иррационально успокаивает. — Хочешь, расскажу тебе кое-что о Бахтине? — спрашивает тот шепотом, тяжелым и вязким, обхватывая ладонями лицо. Меркель закрывает глаза — все равно ничего не рассмотреть — и чуть подается вперед, прислоняясь ко лбу. Живой; беспокойство напоминает о себе только лишь тяжестью в некогда сведенных мышцах. — С ума сошел? — слабо возмущается он. Бросает отрывистый взгляд в окно; вывеска отеля напротив уже погасла. — Четыре утра, Дэвид. Иди нахер. Тот хмыкает царапающе, волной по спине. Меркель тянет его за собой, опрокидываясь назад. Плевать, что тот насквозь пропитан потом и уличной грязью. На все плевать. — Давай спать, — просит он, почти касаясь своими губами чужих. Дэвид в ответ осторожно укладывает ладонь ему на бок. И это, кажется, уже что-то немного меняет. Теперь Дэвид решает свои вопросы ближе к стойке бара — и Меркель наливает для храбрости мнущимся мальчикам-девочкам за счет заведения. Дэвид насмешливо приподнимает уголки губ, спрашивая каждый раз: нам же сегодня в одну сторону? — и Меркель, кажется, забывает уже, как выглядит его собственная квартира. Задумывается, стоит ли вообще за нее платить. В одну из ночей девочка-завсегдатай— ее зовут Дельфин, француженка, не по акценту, его почти нет, но по манере держаться, она продает фото Дэвиду — протягивает плотный конверт с его фамилией. Буквы летящие, наклонно-легкие, и он мешкает. Она протягивает настойчиво, дергает запястьем, и тонкие браслеты-кольца звенят друг о друга. Судя по форме конверта, очередные фото. — Тебе лучше поговорить с Дэвидом по этому поводу, — отзывается он, заранее наливая ей ликер. Сладкий, гвоздика и миндаль; до карикатурного по-французски. Она закатывает глаза и тут же благодарно улыбается — ей по-кошачьи нравится, как Меркель предугадывает ее просьбы. В данный момент — ставя перед ней ликер. — Это не работа, — она встряхивает челкой, липнущей ко лбу от духоты и пота. — Подарок, — выделяет округлостью губ. — Для тебя. Меркель берет конверт, ни разу не соприкоснувшись пальцами; старается не уронить невзначай пепел с тлеющей в углу рта сигареты. Тянется открыть, но Дельфин смеется, качая головой. — Потом, — она мягко прижимает указательный палец к губам. Улыбается так таинственно и легко. — Когда будешь дома. Меркель приподнимает бровь, выразительно, как всегда умел. Но Дельфин уже вспархивает с высокого табурета — изящная, почти призрачная в неоново-дымных отсветах. И не остается ничего кроме как убрать конверт за отворот пальто. Дельфин оказывается права: смотреть на себя и Дэвида со стороны — странно. Меркель разглядывает фото с раздражением и любопытством; чертова дюжина, разных, всегда цветных, выверенных и слишком интимных. Замершие мгновения, глядя на которые можно спорить на жизнь, все имущество, что двое на них как минимум спят друг с другом. Как максимум даже думать не хочется. Меркель курит, с небывалой осторожностью стряхивая в пепельницу, и хмурится. Внутри тянет тревожным узлом: неужели он был так беспечен? Неужели увлекся настолько — и Дэвид тоже, выходит — что не заметил не слишком изобретательной слежки? У Дельфин есть талант — не ту профессию ты выбрала, fille gentille*. Меркель вертит в руках самую однозначную — крупный план, выразительный, где Дэвид прижимается к его губам в очередной безликой подворотне. И пальцы на воротнике пальто сжаты так, что костяшки выцвели; глаза закрыты у обоих. Меркель рассматривает Дэвида. С любопытством, вниманием к тем мелочам, на которые привык не обращать внимания. У него оказываются светлые ресницы, короткие; щетина на горле сизо-серая и неровная. Расслабленное лицо. И это отчего-то удивляет: Дэвид, чертов параноик, как и любой другой агент, не ждет подвоха. Дэвид просто целует его — и вслушивается в движения в ответ. Он помнит этот момент: как Дэвид, разгоряченный виски и его будто случайными прикосновениями, вдернул его в подворотню, самую ближайшую, которая только попалась на пути. Как сам Меркель положил ладонь на шею и притянул ближе, укусил за губу и тут же виновато огладил языком, ластясь. Как Дэвид полез холодными пальцами ему под рубашку, а он шипел и выворачивался. И смеялись оба. Как ненормальные. Дельфин этого не запечатлела. Зато сохранила другое, и Меркелю тепло и неуютно смотреть на эти фото. Передача дымящей сигареты с долгим соприкосновением пальцами, взгляды друг на друга, увлеченные, лица в пятнах неона. Попытка прорваться словами сквозь музыку, губы слишком близко к уху, можно рассмотреть, не вглядываясь, хотя даже не крупный план. Еще один поцелуй — какой-то невзрачный берлинский дворик — только в этот раз почти издали. Можно увидеть, что Меркель выше, и наклоняет голову под ладонью Дэвида. Фонари тогда не горели — вспоминает он невпопад, совсем позабыв про сигарету. И хотелось не только что быстрее добраться до койки. Просто касаться. Дико, что это видел кто-то еще. Что конверт он не сжигает, а только прячет между книг. Одно фото оставляет прямо на столе. Потом Дэвид вертит его в руках, вглядывается — почти с такими же эмоциями, что и он сам. — Подарок одной femme fatale*, — поясняет Меркель, с любопытством наклоняя голову. — А что, — Дэвид задумчиво проводит языком по кромке зубов. — Неплохо. — Ты еще в рамку поставь, — беззлобно огрызается он. В конце концов, тот не так уж и неправ. Дэвид ухмыляется — его заводит эта непокорность до сих пор, всегда. И действительно ставит, на стеллаже, среди книг и пластинок, слоев пыли. Меркель только приподнимает брови: не то, чтобы он был сильно против. Начальство обращает на такое внимание только после промаха — или смерти, одно и то же, в общем-то. Так что плевать. — Они обе ушли, как только увидели это фото, — с наигранным огорчением рассказывает Дэвид потом, оглаживая бок теплой ладонью. Меркель только фыркает. Наверняка врет: в квартире нет ни отзвука парфюма, ни иных следов чужого присутствия. Но все равно отчего-то приятно. А потом, как на русских горках, все летит к херам. Этот мужчина выглядит чуждым в подобном месте — слишком спокойная одежда, не затронутое алкоголем, похотью и косметикой лицо. Меркель затягивается глубоко, наливая очередной шот; машинально улыбается несмешной шутке, продолжая следить краем глаза — проблемы ему не нужны. Тот просачивается сквозь толпу целенаправленно, хоть и пытается скрыть это нарочитой неловкостью; высматривает кого-то человеческом месиве. И наталкивается на Дэвида как будто тоже случайно. Вот смешно, нечаянная встреча знакомых в каком-то трипперном баре. Хлопает по плечу, улыбается широко, живо, по-настоящему, с возрастающей тревогой улавливает Меркель — и Дэвид крепко сжимает руку на его предплечье в ответ. Встреча наверняка рабочая; дела МИ6. Меркель, досадливо поморщившись, опрокидывает следующую стопку в себя. Да нихера — эти двое знакомы явно гораздо ближе информационных контактов. Плевать ведь, на самом деле. Он отправляет заказанную стопку — сегодня почему-то водка со льдом, видимо что-то случилось — Дельфин, неуютно кутающейся в кожаную куртку на несколько размеров больше. Надо спросить; проявить участие. Только он почему-то забывает. Дэвид за вечер так больше к нему и не подходит. Дэвид вообще исчезает с тем незнакомцем спустя полчаса. Впервые с той своей пропажи не предупредив. Это оказывается до обезоруживающе пакостно — насколько странным ему кажется возвращаться домой в одиночку. Не чувствовать периодически игривую ладонь на пояснице; не ощущать вкус чужой выпивки; не оказываться втолкнутым ни в одну из подворотен по пути. Меркель затягивается до боли в легких, пытаясь понять, как удобный и ни к чему не обязывающий секс превратился в такое. И при всем этом — идет ночевать в квартиру Дэвида. Предсказуемо, мать его, пустую; с неряшливо брошенным у входа плащом с передатчиком — значит, заходили; значит, не хочет записывать разговора. Меркель кривится, словно залпом глотнул рюмку ликера. И идет открывать припрятанный специально бурбон — почти такой же, как готовил и продавал дядя в его далеком сейчас детстве. Дэвид заваливается утром. Сбивает вешалку, пытаясь пристроить куртку; пьян невъебически — меланхолично определяет Меркель, прикладываясь к стакану. Завтра, видимо, будут выблевывать желудок на пару. У Дэвида глаза блестят лихорадочно и на шее чужой платок, сдержанный, сине-черный. Не женский. — Не спишь, — сбито тянет он, падая на соседний стул. Меркель устало дергает плечом; такой себе ответ. — Как твоя встреча? — интересуется он с излишней безразличностью. Дэвид естественным жестом забирает стакан, пальцами поверх, глотает залпом. Меркель по привычке наливает еще. — В Штази пошел раскол, — говорит тот невпопад. — Крысы скоро побегут с корабля. Меркель прикладывается к запотевшей стенке, долго, запрокинув голову, язык жжет бурбоном. — Тебе может быть интересно. Он морщится с деланым раздражением. У центра есть более надежные агенты; впутывать работу в их с Дэвидом отношения не хочется. — С чего ты взял? — ЦРУ ведь наверняка требует чего-то такого. У Дэвида взгляд слишком спокойный, неправильно размеренный тон — Меркель знает его слишком хорошо, чтобы об этом судить. — Как узнал? — Купил информацию у Часовщика, — Дэвид опирается подбородком о ладонь. Ухмыляется со знакомой развязностью, — Между прочим, ты мне дорого обошелся. Или, — усмешка тяжелеет, но все еще не режет всерьез, — думал, что мне будет насрать, с кем я сплю? — Ты был не слишком разборчив, — он забирает стакан обратно. Спрашивает цепко, требовательно. — А твой приятель? Дэвид тянется вслед — но он отводит руку резко, а потом балансирует, вскинув запястья. Тот смеется его хмельной неловкости — совсем не обидно — и ловит за предплечье. — Гаскойн? — он непривычным жестом касается платка на шее. — Старый друг. Мы знакомы уже лет десять. — Его ты тоже трахаешь? — интересуется Меркель лениво. Дэвид приподнимает брови — непонимающе, удивленно. А потом смеется, выставив напоказ кадык. — Боже, храни королеву, — он цокает языком восхищенно. Не пытается больше отобрать стакан, тянется прямо к бутылке. Внезапно вспоминается, чья эта квартира. — Что я слышу. Неужели ты ревнуешь, Меркель? Теперь смеется он, зло, царапающе. — Тебя? — язвительно уточняет он. Вытравленный акцент мелькает, уродуя тон. — Который трахает все, что может раздвигать ноги? Платок на шее выводит из себя сильнее дикого утреннего похмелья. От Дэвида разит чужим парфюмом — бодряще-свежим, отчетливо-мужским. И так пропитаться им, попросту выпивая рядом, объективно невозможно. — Ну и кто из вас кому вставил? — он вытягивает сигарету из пачки, которую уже за вечер, пытается прикурить. Колесико зажигалки щелкает вхолостую; пламя не держится дольше пары секунд. Меркель досадливо сминает сигарету в пепельнице. Изнутри мерзко, невыносимо — из-за выпивки не в последнюю очередь — и эгоистично хочется, чтобы также было и Дэвиду. Хочется драки. — Или в этот раз он тебе просто отсосал? Оскал у Дэвида неживой, опасный. Видимо, задевает; только скорее не фраза, а то, кто ее произносит; после чего. Меркель может чувствовать себя отомщенным — тот пророс этим не меньше. Наверное, будь Дэвид трезв, он бы отшутился. Иди речь не о Гаскойне, было бы по-другому. Не будь Меркель агентом чужой стороны, тоже. Но он пьян, разозлен — и речь все еще о Гаскойне. Поэтому Меркель совсем не удивлен, что в нос ему ударяет кулак. Он пошатывается на стуле, но равновесие удерживает — в отличие от задетой бутылки; по столешнице ползет светлое пятно. Меркель уходит от попытки ухватить за ворот, вскакивает на ноги. Он не любит драться, это правда. Но умеет — его попросту бы не пустили в Берлин без боевых навыков. Как и Дэвид. Они сбивают кресло, бьют торшер — давно пора, он никому не нравился — опрокидывают пепельницу, окурки и пепел по всему полу, душная табачная пыль в воздухе. Кровь заливает губы и подбородок — Дэвид хорошо его приложил. Меркель в отместку умудряется рассечь ему скулу о край стола и рассадить губу. Душно, больно. Глупо. Вот и все. Меркель смеется, когда Дэвид знакомо опрокидывает его на кровать. Лицом в подушку, выкручивая руки до напряжения в пояснице. Все в конечном итоге сводится к одному. И он также привычно льнет спиной, разводит колени, карикатурой на их общение. Неприкрытой издевкой. — Сучий кот. Впервые Дэвид говорит с ним на английском. Глухо, озлобленно. Это трезвит. — Мы друг друга стоим, — огрызается Меркель. Наволочка пропитывается кровью из разбитого носа. Дэвид позади замирает. — Да, — отзывается он негромко, спокойно. — Стоим. Щелчок возле уха невозможно спутать; внутри что-то обрывается. Меркель чувствует, как ствол — Веблей или Мк, не разобрать — упирается ему в висок. — Какую информацию ты сливал? — Никакой, — шипит Меркель. И доверчиво жмется виском к оружию, плотнее, четче. Говорит жестами. — И ты сам это знаешь. — Я просто не нашел передатчиков, — он удобнее перехватывает рукоятку. — Потому что их нет, — Меркель невольно ведет языком по соленым от крови губам. — Передатчиков, камер, записей. Ничего. Дэвид молчит тяжело, неверяще. Его сбитое дыхание кажется оглушающим. А потом стреляет. Четыре раза — перья из пробитой подушки лезут в лицо, порох обжигает скулу. Кажется, что поднеси пальцы к ушам, наткнешься на влажное — до того силен звон. Надо быть сумасшедшим, чтобы стрелять в закрытом помещении без глушителя. Чудо, что Меркель все еще жив; что Дэвид всадил все шесть пуль в подушку, и соседи, может, даже не вызовут полицию. Он захлебывается воздухом от осознания, даже не вздрагивает, когда пистолет стучит об пол. Дэвид сдирает с его плеч рубашку — снова потом наверняка не наденешь — спускает только до локтей. Чтобы руки не освободить, не дать отпора. Грубо вдавливает лицом в развороченную подушку, когда Меркель пытается повернуть голову; сжимает пальцами горло — плотно, пугающе. Как будто совсем с катушек слетает. У Меркеля страх искореживает позвоночник. Слишком жестко и грубо, чересчур болезненно. Такого не было никогда, ни в одном из тех случаев, когда они друг с другом спали. Верится, что действительно может убить. За воображаемое предательство — или обезоруживающее его отсутствие; за собственную беспечность, которая к этому привела. У Дэвида колотит пальцы, и оттого он возится с пряжкой ремня невозможно долго. Только приспускает брюки. И берет почти насухо — не считать же одну только слюну — и это ничерта не приятно, больно и еще раз больно, наверняка им обоим. Меркель выплевывает всю ту грязь, что в голове, в слова; переходит на английский тоже. У Дэвида, кажется, от этого подводит дыхание. Плевать. Больше волнует, что внутри больно, и руки затекли, и от запаха — и привкуса — собственной крови начинает мутить. Даже к себе не прикоснуться, чтобы попытаться отвлечься; чтобы хоть немного меньше паскудного стало. Ладонь на горле сжимается сильно, влажная от пота, кожа чуть проскальзывает, и кажется, что трудно дышать. Ритм толчков рваный, заходящийся; Дэвиду плевать на все, кроме себя. И если так он трахает своих женщин, Меркелю искренне их жаль. Это даже на секс толком не похоже, больше на животную случку, утверждение власти. Кровь на лице успевает подсохнуть и неприятно стянуть губы, когда Дэвид кусает за загривок. Не игриво и возбуждающе, как раньше — жестко, мучительно. Меркель хрипит, закусывая подушку — слишком сильно, кожа однозначно расходится. Только язык не обводит в извиняющемся прикосновении, как привычно. Хорошо, что Дэвиду, сосредоточенному только на себе, не нужно много времени. Он замирает, наваливаясь всем своим весом, сжав зубы на коже, дыша загнанно. Кончая внутрь. Меркель жмурится до цветных пятен под веками. Контролирует дыхание. И срывается, чувствуя, насколько чужие мышцы сейчас напряжены. Дэвид скатывается на постель рядом. Горячий — даже сквозь ткань рубашки и измятой простыни — шумный. Меркель осторожно садится. Высвобождает руки из рубашки, потирая занемевшие запястья. И тащится в ванную, медленно дыша ртом. Но его все равно выворачивает. Когда он возвращается в комнату — запах пороха, крови и секса, не мешало бы открыть окно — Дэвид еще не спит. В темноте огонек сигареты кажется безнадежно ярким; Меркель болезненно морщится: в завершении ночи не хватало только спалить квартиру. Он опускается рядом — постель смята все также — вытягивается осторожно. Тело болит после хорошей драки и дерьмового секса. Не самая лучшая идея, оставаться здесь, на самом деле, но. Но: он не дойдет до своего дома в таком состоянии — да и куда идти, в пыльную, месяц не видевшую его уже квартиру? Он не покажется таким перед фальшивыми приятелями и связными. До такси он, вероятно, тоже сейчас не дозвонится. Поэтому тянется забрать сигарету, касается костяшками собой же ссаженных губ. А Дэвид ловит его за запястье. Не крепко; не твердо. По-другому. И Меркель, напрягшийся было ожиданием опасного, чуть расслабляется. Ждет с любопытством: а что теперь? Дэвид поочередно гладит губами его костяшки — осторожно, едва ощутимо, словно в противоположность творимому до этого. Аккуратно целует тыльную сторону ладони. И позволяет все-таки отвести сигарету. Меркель затягивается неглубоко — на пустой желудок никотин всегда бьет слишком сильно — когда Дэвид подвигается ближе. Шершавые пальцы касаются припухшего уже носа, и он шипит предупреждающе. — Я не спал с Гаскойном, — говорит тот негромко, почти без насмешливости. Пальцы плавно скользят ниже, чуть плотнее прижимаясь к шее, легче — к груди. Ласка бережная, но отчетливая, уверенная. Меркель постепенно расслабляется под знакомыми прикосновениями. Дэвид читает его по движениям мыцш, ритму дыхания — и подвигается еще немного, надвисая уже сверху, хоть и не перенося веса; наклонившись к самому лицу. — Ни с одним другим мужчиной, — все еще не извинения, но максимально близкое к ним, что можно получить от такого подонка, как Дэвид. Он продолжает говорить на английском, как будто раскрывается окончательно, позволяет видеть самую суть. Опасно, слишком большой риск, если кто-нибудь услышит. Так будоражаще. Дэвид отнимает у него сигарету и варварски тушит о спинку кровати. И скользяще трется губами о его губы. Как будто спрашивает — можно ли, после всего того, что было. И с ним привычным, пьяным, прокуренным, шумным, наиграно пошлым это не вяжется совершенно. Меркель кусает его за нижнюю губу — теперь его очередь чувствовать боль. Не слишком сильно, чтобы без крови. И так уже с перебором. Дэвид выдыхает с присвистом — и принимает то за согласие. Сочетание движений языка и пальцев неожиданно возбуждают. Ладонь плавным неразрывным движением спускается ниже, медленно, шершаво. Касается жестких завитков паховых волос и дальше, к мягкому еще члену. Мышцы тянет напряженным теплом, когда он прогибает поясницу и толкается навстречу. Дэвид выдохами щекочет ему губы — а потом вовсе лезет языком. Поджимаются пальцы на ногах. От перенапряжения мелко подрагивают бедра; ссаженная губа все-таки расходится, и влажно теперь еще и от крови. И в своей неторопливости и сосредоточенности это настолько напоминает тот домашний секс под одеялом — даже несмотря на кровь и пулевые в подушке — который отвращал Меркеля непременной скукой и монотонностью, что должно пугать. Потому что обязательно хочется повторить; потому что подводит к ужасающей мысли, что он, в общем-то не против даже так существовать, вдвоем. И Дэвид, судя по всему, тоже. — Я никогда тебя не сдавал, — сбитым шепотом выдыхает Меркель, чувствуя, как напрягается в преддверии тело, подводят мышцы. Дэвид коротко целует его в треугольник под челюстью — колко, место слишком уязвимое. И Меркелю чудится тихое, неслышимое почти «я знаю». Он понимает — задыхаясь, запрокидывая голову и поджимая пальцы — что как раз это Дэвида пугает сильнее всего. Агент противника не продал; не попытался даже сделать этого. Картина мира, выстраивая старательно и расчетливо, идет пузырями из-за обоюдной глупости. Утром Дэвид посылает будильник и назначенную встречу с информатором. Только прижимается крепче к спине, перекидывая руку. Меркель засыпает с мыслью, что Дэвид, в общем-то, не доверяет никому. Но ему — в разы больше других.