Без лишних слов

В сороковом, в конце зимы, Коллинза перевели из тринадцатой группы в одиннадцатую. Разумеется, тогда еще никто не знал наверняка, как будут разворачиваться события, но всем было ясно: если война доберется до британских берегов, столица первой окажется под ударом. Командование хотело укомплектовать одиннадцатую, защищавшую Лондон, самыми лучшими пилотами. Коллинз не был самым лучшим пилотом — просто очень хорошим. Но, несмотря на большие успехи в летной школе, опыта ему не хватало. Тринадцатой группе намного реже, чем одиннадцатой, доводилось сталкиваться с врагом. С другой стороны, это означало, что эскадрильи одиннадцатой намного чаще теряли людей. Коллинза перевели на замену выбывшему из строя летчику — раненому или убитому, он не знал. Звено, в котором ему предстояло стать третьим пилотом, входило в эскадрилью, летавшую на «спитфайрах». В тринадцатой с новым детищем британской военной индустрии пока что успели познакомиться очень немногие пилоты, и Коллинз был в их числе. Именно поэтому его и выбрали. Коллинз прибыл на новый аэродром в неожиданно ясное февральское утро. На жухлой, вытоптанной траве таял иней, солнце мягко светило сквозь тающую дымку тумана. Командир звена принял Коллинза дружелюбно: от души пожал ему руку и тут же пустился в непринужденный разговор. А вот второй пилот производил совершенно иное впечатление. Он казался излишне молчаливым и отстраненным. — Фарриер, — коротко представился пилот, и больше ничего в тот день Коллинзу не сказал. За первую неделю пришлось спешно вливаться в жизнь эскадрильи. Звено «Фортис» ежедневно выходило на тренировочные полеты: пилотам нужно было сработаться и привыкнуть друг к другу. Коллинз стал замечать, что почти каждую минуту наблюдает за Фарриером — и не только во время тренировок. Тот чаще всего молчал. Может, именно поэтому каждое сказанное Фарриером слово казалось весомым, осязаемым. В небе он говорил не больше, чем нужно, а в остальное время — и того меньше. Коллинз заметил, что между Фарриером и остальными пилотами будто бы есть едва уловимая дистанция. Как правило, даже на земле вся остальная эскадрилья держалась вместе — или разбивалась на звенья, такие же, как в воздухе. Неудивительно, ведь люди, которые прикрывают твою спину в бою, со временем неизбежно становятся ближе. Коллинз задумался о том, как такая дружба делает тебя сильнее и, в то же время уязвимее. Это натолкнуло его на другую мысль, и он рискнул обратиться к командиру звена с вопросом о своем предшественнике. Оказалось, что он заменил сильно повредившего ноги летчика, у которого не осталось надежды вернуться в строй. Когда Коллинз спросил, не связано ли поведение Фарриера с этой потерей, командир лишь приподнял брови. — Фарриер? А что с ним не так? Через неделю тренировок звено «Фортис» допустили к выполнению боевых задач. Коллинз по мере сил подстраивался под более опытных товарищей. В столовой и на инструктаже он по-прежнему замечал, что два человека как будто существуют в стороне от всех: сам Коллинз, пока увязший где-то на полпути между статусом новичка и ролью полноценного члена команды, и Фарриер в своей добровольной изоляции. В его поведении не чувствовалось никакой враждебности, и все-таки этот лишний дюйм расстояния невозможно было не замечать. Коллинз мог бы сказать, что именно тогда, в эти первые недели, твердо решил достучаться до Фарриера. Но на самом деле, ничего он не решал. Они просто летали вместе, и Коллинз учился чувствовать его, не глядя, искать наощупь, как нужный предмет в темноте. И казалось совершенно естественным точно так же тянуться к Фарриеру на земле. Коллинз начинал с простых реплик: пожелать доброго утра, попросить огоньку, шутливо пройтись по внешнему виду овсянки в столовой, упомянуть о доме. Однажды, получив длинное письмо от матери, он не выдержал и зачитал отрывок Фарриеру. В какое-то мгновение Коллинзу стало стыдно за свое ребячество, и он, покраснев, смолк и оторвал взгляд от выведенных чернилами строк. Но Фарриер смотрел на него внимательно и сосредоточенно, как человек, которому интересно каждое слово. Которому хочется знать больше. Со временем Коллинз стал замечать эти важные мелочи: как Фарриер садится все ближе к нему в столовой, как он все чаще смотрит ему в лицо. Его молчание, его отрывистые фразы теперь как будто приобрели другой смысл: из загадочного немногословного сфинкса Фарриер превратился в обыкновенного человека, который просто так мало говорил, что разучился подбирать нужные слова. Бои над проливом становились все ожесточеннее. Все чаще пули «мессеров» дырявили обшивку в опасной близости от топливного бака. В апреле эскадрилья потеряла еще одного пилота. С того вечера Фарриер сократил дистанцию еще сильнее. Он все время был где-то рядом: стоял за плечом, садился ближе во время инструктажа, так что их бедра почти соприкасались. И в небе: нередко Фарриер замечал опасность, которая грозила Коллинзу, раньше его самого, и готов был мгновенно прийти на выручку, не дожидаясь просьбы о помощи. Коллинз не знал, чего ему хочется больше: принять это покровительство, спрятаться от пуль под надежным крылом чужого «спитфайра», — или предложить защиту самому Фарриеру. Как-то вечером Коллинз остановился покурить в полутемном дверном проеме ангара, но, задумавшись, так и не зажег сигарету. Поэтому, когда вдоль стены прошли два человека, в темноте они просто не заметили Коллинза, и тот невольно подслушал их разговор. — …просят хорошего пилота, нужно натаскать желторотых в четырнадцатой, — это говорил командир крыла. В его собеседнике Коллинз узнал командира собственной эскадрильи. — Прошу прощения, сэр, но хорошие пилоты нам и самим все нужнее. — Парк велел делиться, придется. Я думаю про вашего Фарриера. Командир эскадрильи помолчал. Коллинз прижался к стене, напряженно вслушиваясь. Собеседники повернули и пошли в обратную сторону. — Если хотите мое мнение, сэр, я бы не трогал «Фортис». Только в конце зимы восполнили потерю, не хотелось бы снова… это звено из строя, и потом… даже не… очень… Их голоса постепенно удалились. На следующее утро Коллинз догнал Фарриера по пути из столовой и спросил безо всякого вступления: — Что, если тебя переведут в другое место? В другую группу? Командовать эскадрильей? Фарриер остановился. — Если переведут, так меня не спросят, верно? Коллинз почувствовал себя глупо. Действительно, что еще можно ответить на такой вопрос? Но, помолчав, Фарриер продолжил: — Не хотелось бы, конечно. — Не хотелось бы свою эскадрилью? Губы Фарриера странно дрогнули. — Не хотелось бы уходить из одиннадцатой. Здесь настоящие военные действия. И потом… — Он поднял на Коллинза взгляд и положил руку ему на плечо, словно хотел добавить: «Здесь ты». В мае дела пошли совсем плохо. Союзники на континенте отступали, облегчая смертоносным «юнкерсам» и «мессерам» доступ к проливу. Однажды Коллинз, спеша снять преследователя с хвоста командира, не заметил зашедшего со стороны солнца второго фрица и оказался под градом пуль. — Фортис-два, ты цел? — раздался в ушах обманчиво спокойный голос Фарриера. Потом: — Коллинз? Под воротником стало горячо, и Коллинз запоздало осознал, что пуля задела ему шею. Он сглотнул, схватился рукой за рану, дрожа от противного, липкого страха. Царапина. Просто неглубокая зарапина. — Фортис-два, как слышишь? — подключился командир. — Порядок, — отозвался наконец Коллинз и, прищурившись, посмотрел в сторону солнца. Там «юнкерс», задымившись, понесся вниз, к воде, а сбивший его «спитфайр» вышел из петли и занял позицию справа от Коллинза. — Этот готов, командир, — раздался голос Фарриера в динамике. Он летел так близко, что Коллинз легко мог различить его силуэт в кабине. Лицо Фарриера было повернуто к нему. Когда они вернулись на аэродром, Коллинз ощупал свой распоротый воротник и поцарапанный шлем, провел пальцем по тонкой красной линии, которую оставила пуля. Потом поднял голову — и увидел, что Фарриер стоит рядом. — Ты… — Фарриер замялся, отвел взгляд, — будь повнимательнее, ладно? Коллинз вспыхнул, сам не зная, отчего. Тогда Фарриер шагнул ближе и положил руку ему на плечо, необычно сильно сжав пальцы, глядя прямо в глаза. И Коллинз, повинуясь внезапному порыву, накрыл его руку своей. — Спасибо тебе, — произнес он твердо, и почему-то ему показалось, что вот так, без лишних слов, обменявшись всего парой фраз, они сказали друг другу гораздо больше. Это было двадцатое мая тысяча девятьсот сорокового.