Детали и пазлы

Дэвиду Лайеру пятьдесят пять. У него небольшая съемная квартира в Кентукки, должность преподавателя английской литературы в местном колледже и дыра в голове. Во всех смыслах. Он не знает о себе ничего до того момента, как вышел из комы в местечковом госпитале, переполненном, как и любая клиника в любой части света в те страшные дни. Вместо воспоминаний в голове металлическая пластина. И, в общем-то, за пять лет он к этому привык. Привык и к таблеткам, и к мигреням, и к кошмарам, смутным, нечетким, что, к слову, уже не так часто преследуют его по ночам. Он привык даже к искусственному глазу и темным очкам. Вот только к имени отчего-то привыкнуть никак не удается. Оно кажется ему не просто чужим — чужеродным. Но именно оно было указано в документах, найденных при нем. Не верить смысла нет. Но что-то не дает ему принять собственное имя. Свою жизнь в целом. Ту жизнь, что он ведет после пробуждения, конечно. Она и его и не его одновременно, странное ощущение. Хотя он, вроде как, привык. Привык собирать свою личность по крупицам. Склеивать по обрывкам слов и невольных ассоциаций. Например, всем алкогольным напиткам он предпочитает вермут, вместо чая все же выбирает кофе, аромат цитрусовых пробуждает в нем смутные… не то чтобы воспоминания — да если бы! — скорее фантомные ощущения? Дэвид не знает, как правильно это описать… — он словно чувствует эту фантомную улыбку, но вспомнить ее не может. Смех тоже почти звучит в его подсознании. Но только «почти» — «услышать» его, как и описать, невозможно. К слову, еще он в идеале знает валлийский и французский. А на первом вообще наизусть знает легенду о короле Артуре и рыцарях круглого стола. И почему-то именно Галахад ассоциируется у него с чем-то… Своим? Довольно странное чувство. Но, будем честными — он привык к странностям в собственном мыслительном процессе. Так же как привык и к скучным, однообразным дням, рутинной работе и нерадивым студентам. Он упоминал про таблетки, мигрени, кошмары? Да? Проблемы с кратковременной памятью, черт бы их побрал… К ним, кстати, привыкнуть невозможно. Любой подобный провал вызывает приступы злости и глухого раздражения. Поэтому чем монотоннее проходят его дни, тем ему легче оставаться в душевном равновесии. Можно просто уйти в работу и не думать, не задаваться вопросами. О самом себе, о том, почему пострадали только воспоминания о личности, но его профессиональные знания остались безупречными, о… Да много о чем еще, о чем он, к слову, и не хочет знать. Вот, например, его вообще не интересует, почему у него тело и инстинкты хищника, и каким образом он может обезвредить пятерых вооруженных парней. Не спрашивайте, откуда он об этом узнал… Меньше в потемках бродить надо. Некое разнообразие вносят только сны. Яркие, жестокие, кровавые… Правдивые. Мужчина ненавидит такие ночи. Он просыпается в холодном поту, который после пытается отчаянно смыть с себя потоками горячей воды, упругие струи которой разминают закаменевшие от ночного перенапряжения мышцы. Жаль, она не может смыть и мысли — липкие и мутные, окутавшие разум, словно паутиной. И где-то в глубине этого смертельного кокона звучит окрик и грохот. Пусть эфемерные, они все равно заставляют мужчину вздрагивать и задыхаться. Благо, это лишь блеклая тень того, что творилось с ним поначалу, когда после выхода из комы он страдал паническими атаками. Впрочем, после того ада, в который погрузился мир пять лет тому назад, панические атаки — это верные спутники многих простых обывателей. Но, в целом, как и говорил, Дэвид живет очень скучно. Жил. До того момента, как к ним в колледж на четвертый курс не перевелся этот мальчишка. Вообще, Дэвиду не особо нравятся такие ситуации: новые студенты вклиниваются в учебную рутину, разрывая и без того перенапряженный разум несчастного преподавателя, которому приходится запоминать новый кусочек пазла для уже давно собранной картинки. Но с этим мальчишкой все не так. Он врывается в жизнь Дэвида ярким солнечным вихрем, насмешливым и дерзким. И отчего-то кажется единственно правильной на полотне деталью, хотя совершенно не вписывается в окружающую его обстановку. Да, он выглядит так же, как и другие студенты, в своих потертых джинсах, худи и крылатых кедах, но идеальную осанку, уверенный взгляд, достоинство истинного джентльмена не вытравить ничем. Но зачем? Вопрос мучает Дэвида. Но он не привык вникать в частую жизнь собственных студентов. Ему бы в своей разобраться. Во многих аспектах. И с появлением Анвина аспектов прилично прибавляется. Серьезно. Только мокрых снов с участием собственного студента ему не хватало, ага. Смешно и грустно. Да вот только Лайеру только и остается, что нервно посмеиваться и торчать под ледяным душем после таких снов. Как подросток… Но сны слишком реальны. Дэвид может точно описать свои тактильные ощущения, когда он ласкает молодое поджарое тело, когда… Жар сводит с ума, и даже ледяная вода не помогает сбить это ощущение. Желание, столь яркое, заставляет задыхаться. Он не должен. Не может. Но почти мечтает. Мечтает о ласковых прикосновениях, жаре податливого тела, умелых губах на его… Ох, черт. Мальчишка становится его наваждением. И то, какие взгляды он бросает на него, пока никто, кроме Дэвида, не может этого увидеть, отнюдь не помогает справиться с этим безумным чувством. В его глазах так много всего, что хочется то ли убежать подальше, то ли завалить на преподавательский стол и… проверить, так ли хороша его растяжка в реальности, как мерещится Лайеру во снах. Дэвид, по понятным причинам, предпочитает не оставаться с ним наедине, но тот будто специально ищет встречи. Поэтому мужчина совсем не удивляется, когда именно его видит на пороге своей квартиры, после того как пару дней проводит на больничном. Приглашает войти. А куда его денешь, нагруженного пакетами с продуктами? И почему-то от него это воспринимается совершенно нормально, в то время как других за выказывание подобной поддержки Лайер готов растерзать. Да потому, что не нужна ему никакая помощь! Но пакеты именно в его руках, в сопровождении легкой улыбки, смотрятся правильно. Вновь верный кусочек в неверной картинке. Может, от этого вспышка злости проходит, толком не начавшись? Предлагает кофе и откуда-то знает, что нужно именно черный без молока и сахара. И пока он варит именно такой, мальчишка вызывается приготовить салат и омлет на завтрак. Дэвид знает, что мальчишка разрежет поджаренные тосты на треугольники, сделает омлет, добавив совсем немного молока, но омлет все равно получится пышным, разорвет салат руками, а черри нарежет кружочками… Вдох застревает в горле, и мужчина едва не проливает кофе, но успевает убрать джезву с конфорки. Мальчишка смотрит на него обеспокоенно и, кажется, готов оказать ему любую помощь. Первую. Экстренную. Как обучали. Мысль странная, не к месту. Дэвид не может дышать. Потому что, черт возьми, он не просто предполагает — он знает все это! Мысли разбегаются. Он не может выстроить логическую цепочку, но ответ очевиден, и все, что ему нужно, физически необходимо, это задать вопрос: — Кто ты такой? — Я думаю, это был мой вопрос, Гарри Харт. Последняя деталь втискивается в картину мира и перестраивает ее под себя. Джезва все же летит на пол. Но, господи, как же ему плевать.