Триединство

Мана — Неа Он приходит всегда утром. Неа смешно с того, каким неловким, запуганным, нерешительным и нежным становится брат, задыхающийся от своего чувства вины и своего безумия, но последнее он, как правило, оставляет за дверью замкнутой камеры чёрного ковчега. Камера роскошная, кстати. Неа не на что пожаловаться. Огромная кровать с балдахином, деревянный массивный письменный стол с узорчатыми ногами, маленькая библиотека, куча бумаги и чернила, новенькое пианино и даже доступ в ванную и туалет, такие же роскошные. Еду приносят явно с семейного стола, а за имитацией окна даже меняется погода и желаемые пейзажи. В общем, пожаловаться не на что, кроме тонких магических наручников с длинной цепью, чтоб не сильно мешались, и полного запрета на выход из этой комнаты. Никто из семьи его не навещает, но брат… Мана приходит каждое утро. Приносит каждый раз какие-то маленькие уютные безделушки, кофе, плед, нотные тетради, незнакомые книги, живые цветы, которые Неа раздирает на части сразу после его ухода и ссыпает обратно в вазу: надо же хоть на чём-то срывать раздражение! Он всё ещё верит, что Неа примет его, что захочет вернуться, что будет рядом, даже если не держать его в запертой комнате на тонкой цепи. Мана верит, что Неа всё ещё любит его. И он даже почти прав. Жаль, что забота в понимании Неа в корне отличается от его понимания. Неа пьёт кофе и смеётся, и снова и снова бьёт по больным местам, почти с наслаждением глядя, как вздрагивают слишком большие для его Маны плечи от каждого злого слова. — Ты же тряпка, — насмехается Неа и гладит ласково по голове, и улыбается нежно, так контрастно по сравнению с его словами. — Ты же ни на что не способен. У тебя всегда всё валилось из рук, ты даже меч удержать не мог. Думаешь, сможешь победить? Думаешь, сможешь хоть что-то значить в этой войне, такой же глупой, как ты? — Я всё смогу, если ты будешь рядом, — неловко признаётся Мана, глядя на Неа, как побитая собака. Или как там его зовут сейчас… Адам? Неа плевать. — Поэтому ты так судорожно стараешься меня заменить? Я заметил, как сильно отличается нынешняя семья Ноя от прошлой. Ну, сколько времени ты учил их играть этот спектакль, зубрить роли? Притворяться важными друг для друга, изображать заботу ради прихоти одного так и не повзрослевшего мальчишки? — Это не так! — выкрикивает Мана. Неа хохочет, Неа гладит по заросшей щетиной щеке. — Конечно-конечно, не так. Ты совершенно искренне заботишься обо всех этих чужаках, и они совершенно искренне любят тебя, т е б я, тебя, такого, слабого, никчемного, безумного, и готовы отдать за тебя жизнь. Правда. Ведь правда же? Неа смеётся, Мана сутулится, словно пытается сжаться в комок, но слишком мало подходят для этого его новые большие плечи. — Ты ведь поэтому именно так изменил своё лицо? Хотел стать значительнее, взрослее, сильнее, выше. Как жаль, что тебе такой имидж совершенно не подходит, тебе в нём слишком свободно, мой маленький, глупый, слабый, какой же из тебя глава семьи? Неа издевается, откровенно, явно, издевается каждый раз, каждое утро, и каждое утро, снова и снова, Мана, который теперь какой-то там Адам, всё равно приходит к нему, тянется, трепещет всей душой. Почему-то мысль об имени Адама злит Неа, и это лицо, и всё его существо. Потому что он стал таким, пытаясь заменить Неа, занять его место, стать более достойным, чем он, научиться быть без него, и простить за это Неа не может. Подумать только, его брат посмел ещё кому-то сказать о том, что любит, его брат посмел заботиться о ком-то другом, а теперь приходит и смотрит, и снова молит встать рядом с ним! Как будто и не было всего того безумия, тех сражений, тех неразделимых противоречий между ними, а было только единичное его непослушание, попытка вырвать себе индивидуальность, и Неа достаточно только простить его, чтобы свести на нет всё произошедшее! Недостаточно. Поэтому Неа не позволяет себе даже на минуту эту спасительную мысль о том, что Ману можно простить, потому что тогда его долг, его обещание, железной цепью висящее на душе, станет ещё невыносимей. Неа убьёт Ману. Так или иначе, тем или другим способом, но — обязательно, во что бы то ни стало, Неа его убьёт. Мана уйдёт уже днём, когда за фальшивым окном уже раскинет солнце дрожаще-жалящие лучи, и плечи у него будут опущены, и взгляд — пустой и отчаянный. Мана придёт снова, и снова, и снова, чтобы выслушать новую порцию жестоких слов, самых жестоких, которые Неа только сможет придумать. Мана любит Неа. Аллен — Мана Неа засыпает днём, днём просыпается Аллен. В отличие от злого двойника, с которым приходится делить тело, Аллена навещает семья. Не его семья, и он бы предпочёл не иметь к ним вообще никакого отношения, но странное дело: почему-то именно к экзорцисту многие из них относятся намного теплее, чем к предателю. Тики регулярно занимает тот-самый-письменный-стол, стряхивает оттуда бумаги Неа, открывает фальшивое окно и дымит в другую комнату ковчега вонючими сигаретами, к которым Аллен вскоре даже привыкает и чувствует себя с этим запахом немного уютней. Роад прибегает и мгновенно занимает собой всё пространство, падает на громадную кровать, сминая покрывало, катается по ней, обнимает Аллена, пахнет карамелью и чем-то безумно сладким. Джаздеби вваливаются, устраивают разгром и долго ругаются на тему того, кто же должен оплачивать долги Кросса, и, как кажется Аллену, сами получают от этих скандалов какое-то удовлетворение. Аллен уже знает то, что хотел бы никогда не узнать. Мана в эту клетку по вечерам не приходит. Аллен думает об этом. Думает каждый день, внезапно приходя в себя на шикарном стуле или на уголке постели. Думает, когда приносят поздний ужин, который для кого-то мог стать двумя обедами. Думает, когда ложится ночью в постель, заворачиваясь в одеяло, как гусеница, словно пытаясь защититься от мыслей, словно они приходят извне. Всегда, когда остается один. Возможно, именно поэтому Роад старается не оставлять его одного и, даже если не приходит сама, отправляет кого-то другого? Странная она. Аллен почти не думает об этом. Аллен рисует бессмысленные закорючки на бумаге, собирает разбросанные Тики документы Неа, выгребает разгром за близнецами, пытается читать какие-то книги и бросает их через пару минут, не удосуживаясь отнести обратно в шкаф. Аллен думает, и ничто не спасает его от этих мыслей, долгих, мучительных, разъедающих, как ржавчина. Аллен думает, кем он был для самого дорогого когда-то в его жизни человека. Аллен думает, сможет ли он когда-нибудь искренне, всей душой поверить в ту правду, которую так незатейливо рассказал Неа. Аллен думает, помнит ли Граф о тех годах, которые Аллен всегда хранил в памяти как сокровище. Аллен думает, получится ли у него снова сражаться. Аллен думает, как жить с этим знанием, как жить, зная, что его самый-самый-самый важный человек — настоящий виновник всего того ада, с которым он сражался так долго? Аллен думает, и это, пожалуй, самое главное — любил ли Мана тогда его? Аллен думает, чего ему будет стоить ответ на этот вопрос. Даже смешно, второй-то раз не поседеть. Аллен хочет увидеть его лицо. Своими глазами увидеть, просто взглянуть в глаза, просто вспомнить, какой он, и может быть, хоть тогда он найдёт ответы на часть своих вопросов. Он никогда не делится своими мыслями ни с кем, но всё равно однажды, рассеянно вырывая страницы из брошенной им накануне книги, Роад роняет вскользь: — Он такой неловкий, что это даже забавно. Он до сих пор стесняется навещать тебя. Аллен смотрит на неё вопросительно, но Роад больше ничего не говорит, только улыбается хитро-хитро. Аллен хотел бы уже просто не думать, вырвать ответственный за это орган, заснуть, забыть, что угодно. Бросаться в бой без памяти, пахать до полной неспособности соображать, говорить, пока не пересохнет в горле, что угодно, только не это чёртово блаженное бездействие с мягким зверем в голове и миллионом мучительных мыслей. Аллен ненавидит Графа. Аллен любит Ману. Неа — Аллен Неа просыпается утром, в уже отдохнувшем и свежем теле. Утро всегда было его временем. Неа встает, собирает брошенные книги, сжигает на свече испорченную закорючками бумагу, заправляет постель, уничтожает все черты чужого присутствия, оставшиеся с вечера. Неа хочет верить, хочет создать иллюзию, что он тут один, что нет этого времени, занятого другим человеком, нет хозяина этого тела, вторгающегося в его и без того неправильную реальность. Зеркал в комнате тоже нет. Иначе было бы совсем тяжко. Неа есть чем заняться в то время, которое остается между двумя провалами в забытье и приходом брата. Неа исписывает кипы листов новыми мелодиями и планами, и мечтами, и он спокоен, потому что их всё равно никто не читает, да и если бы прочитал — в любом случае самое главное Неа старается удержать в голове. Голова Неа уже давно не является чем-то бесконечно надёжным и неприкосновенным. В голове Неа живёт его старый-старый друг, от которого не осталось ничего, кроме пронзительного взгляда, злого упрямства и глупой самоотверженности. Неа никогда не пересечься с Алленом в реальности, но они видят друг друга, стоят и смотрят глаза в глаза каждый раз, когда истекает середина дня, и карточная рубашка снова сменяется скалящейся маской джокера. Неа знает, что в реальности их смена ролей заменяет пару минут, а тут, на границе сознания, они могут играть в гляделки хоть часами, и Аллен каждый раз бесконечно уставший. Иногда — грустный, сердитый, иногда улыбающийся чему-то, а иногда хмурящийся и не спускающий с Неа глаз. Неа мог бы заговорить, но что толку, если он всё равно не услышит то, чего хотел бы. Неа не желает говорить с этим мальчишкой, которого скоро убьёт, чтобы не узнавать, чтобы не было так горько, как было уже когда-то. Неа правда всё ещё верит, что скоро его убьёт. Но Аллен заговаривает с ним первым. Выступая из тяжелой полудремы сна, накануне расставания и толчка в реальность, Аллен подходит к берегу, облюбованному его соперником, и, улыбаясь грустно, замечает: — Доброе утро. И Неа просыпается. Неа просыпается и смеётся, и отбрасывает одеяло, и с силой трёт глаза: вот ведь наглый мальчишка, украл его коронное приветствие! — Я хотел бы иногда… оказаться в твоём утре, — признаётся Аллен, когда Неа проваливается в следующее забытье перед тем, как окончательно отдать ему роль. Неа скрипит зубами, Неа знает, зачем Аллену нужно его время. Неа смеётся, Неа ждёт их встречи, Неа хочет сказать ему что-то такое же зло-едкое, как и Мане, чтобы отстал, чтобы замолчал, чтобы не разрушал снова тяжёлую решимость его одиночества. — Как думаешь, если ты сыграешь на пианино, я услышу твою игру здесь? Неа не отвечает. Неа просыпается, снова, как каждое утро, сжигает закорючки на бумаге и разбросанные книги, умывается, ест, распахивает окно. Неа играет. Мана приходит и слушает его игру — на этот раз они оба молчат, и у Неа бешено щиплет где-то внутри. Клавиши рвутся, воют, болят, точь-в-точь как сжимающаяся пружина в груди, и ему кажется, что эти мерзкие звуки всё равно сливаются в мелодию, тысячу раз сыгранную, тысячу раз услышанную. Неа не хочет узнавать их, Неа не хочет быть добрее, Неа не хочет раскрывать свою грудь, свою веру — снова, чтобы не пришлось мучительно больно отрезать от себя всё. И всё же он приходит к Аллену в забытье и спрашивает: — Ты слышал? Аллен сидит на краю замёрзшего озера и болтает ногами в свободной ото льда проруби. Вода там совсем не холодная, Неа знает, Неа спал в ней тридцать пять лет. Аллен поднимает глаза. — Ты правда так себя чувствуешь? Неа сбегает в этот раз из их сна, позорно и глупо, и внутри что-то рвётся и бьётся, и потом, проснувшись, он уже не собирает терпеливо, а сгребает в одну кучу все бумажки Аллена, все бессвязные каракули, оборванные страницы, окурки от каких-то Ноев, счета, бумажки, Неа швыряет всё в окно, бешено, испуганно, чтоб ничего не осталось, а потом падает на кровать лицом в подушку. Когда Мана приходит, он всё ещё лежит, и в голове у него ноты перепутаны и скомканы, и мысли мечутся, как метались на ветру выброшенные из фальшивого окна листки. Мана ничего не говорит, только садится рядом, осторожно убирает волосы с виска. Неа поворачивает голову, щурится на него ехидно. — Знаешь, а он, похоже, на многое готов пойти, чтобы хоть раз получить моё утро. Мана улыбается. — Не думаю, что кому-то это удастся; утро всегда было слишком твоим. Неа даже здороваться привык так, независимо от реального времени суток. Только вот вечер всегда принадлежал Мане, и сутки они делили только между собой, и это Мана должен был быть другой половиной в их единстве, так что же делает в этой цепи этот лишний, лишний, лишний, нелепый мальчишка? — Я убью тебя, — говорит ему Неа в следующем сне. — Ты всё ещё веришь в это? — улыбается Аллен. Неа молчит, и он поясняет: — Ты не заметил, что наше существование вошло в слишком стойкое равновесие, чтобы хоть кому-то удалось его пошатнуть? Они менялись местами строго в один час, в одну и ту же минуту, ежедневно, всегда, всегда. Неа смотрит на лицо, ставшее уже странно, неправильно родным, единым, нужным ему, им, на человека, превратившего их диковато-перекрученную линию в не менее поломанный треугольник, и ему странно легко от того, что убивать его не придётся, уже не получится. Неа любит Аллена. Точка отсчёта Мана всегда тщательно собирается, чтобы прийти в закрытую комнату. Вспоминает, что любил тот Неа, которого он помнит, заваривает кофе, собирает когда-то любимые им цветы. Сегодня Мана не знает, что взять. Мана мог бы посоветоваться с Роад, но он боится, он не хочет ни с кем пока делиться своей решимостью. Поэтому он, впервые за долгое время, идёт в закрытую комнату с пустыми руками. Мана замирает у двери, собирается с духом, наверное, почти минуту, решается, думает, осторожно стучит самыми костяшками пальцев, словно боясь, что этот стук за дверью услышат. Ему никто не отвечает, но он слышит шорох и понимает, что замечен, и пути назад нет, ведь так? Мана открывает дверь. — Доброго вечерочка.