Не случившееся

Неа перебирает пальцами волосы, осторожно, тепло, потом зарывается в них руками — знакомое чувство, незнакомое отражение в зеркале. Смотрит оно недоумевающее-грустно, немного отчаянно, немного горько, не веря, щурясь. У отражения нет своей души. Это осознание еще едче распирает грудь. Неа смотрит на свои новые руки, ноги, на длинную расчерчивающую грудь и живот полосу шрама, которой раньше не было, он точно помнит. Сгибается, легко достаёт кончиками пальцев пола. Тело ощущается как своё, и подчиняется плавно, покорно, и это даже почти странно. Неа помнит, что был немного выше и не таким худощавым, и достать пальцами до пола было сложнее: не для того они были ему нужны. Неа поднимает руки, смотрит на них. Левая — незнакомая, чужая, уродливая, покрытая жёсткими пластинами, правая — знакомая до дрожи, до подгибающихся коленей, когда эти пальцы осторожно поправляли ему волосы у виска. Неа хочет вспомнить это ощущение, поэтому поднимает руку и убирает за ухо выбившуюся прядь; знакомое чувство мурашками пробегает по спине. Неа не удерживается, запускает эту руку в волосы, не свои волосы, но так знакомо просачивающиеся сквозь пальцы… Неа давится горечью. Он не думал, что это будет вот так. Он вообще ни о чём не думал, он был на грани смерти и потому ухватился судорожно за протянутую Алленом соломину. Он не понимал, как это будет, оказаться в теле своего… друга? Да какого к чёрту друга, кому Неа пытается врать? У друзей не запоминаются пальцы вот так, до мельчайших заусенцев, до формы ногтей, до меленьких линий, на которых умеют гадать цыганки, у друзей не хочется осторожно выцеловать каждую костяшку. У друзей не хочется снова зарыться руками в волосы, пропускать сквозь пальцы пряди, перебирать, прижаться носом, вдохнуть. У друзей не царапает так больно под сердцем ощущение новых рубцов на коже. У друзей не бьёт так отчаянно под дых осознание того, что он больше тебя не помнит. Что он умер, умер, умер. Что его копия сейчас умирает. И что он, Неа, будет жить и дышать, и смотреть на мир из его трупа, как из карнавального костюма. Неа замирает, запрокидывает голову; в горле щиплет. Поворачивается и снова смотрит в зеркало, пытается изобразить тот самый взгляд, который помнит, от которого так спирало в горле, повторить ту улыбку, взрослую и спокойную, от которой так глупо и бесконтрольно хотелось смеяться самому. Не выходит. Улыбка ломается, дрожит, срывается истеричным хохотом, исчезает. Неа прижимается к стеклу, смотрит на отражение исподлобья, на это лицо, почти родное, с этим чужим и странным выражением, с этой незнакомой белизной прядей, падающих на лоб, с этой чужой красной линией шрама. Только тени под глазами, пожалуй, знакомые, у Аллена были такие же в последние месяцы, когда всё пошло прахом. Аллен прятал эти тени под очками и улыбался так, что Неа снова хотелось верить в то, что он способен на всё, что у него всё получится. Неа смотрит в зеркало и молится о том, чтоб ему удалась эта улыбка, всего одна, всего раз, пусть и такая насквозь фальшивая, но ему очень сильно нужна эта ложь. Этой лжи достаточно, чтобы переступить через себя и эти чувства, чтобы оставить их в прошлом, чтобы поверить, что он всё сможет, что он добьётся их общей цели, а значит — принести ей жертвы не так уж и страшно. Всего одна улыбка. Неа вспоминает все самые счастливые моменты своей жизни: свои игры с Маной, и завтраки с матушкой, и чей-то добрый смех, и золотые колосья, и эти пальцы, поправляющие ему волосы — и когда он снова открывает глаза, то та самая, любимая, необходимая улыбка словно освещает комнату. И взгляд такой же, тёплый и жгучий, и Неа почти снова чувствует, как подкашиваются ноги и сила наполняет его до предела, а потом наваждение пропадает. Но этого достаточно. Именно об этом он просил. Он сильный, и он справится. Он добьётся их общей цели, он дойдёт до конца, он железными тисками сожмёт всё, что осталось от Графа, и заставит подчиниться себе. И он как-нибудь сможет жить, сгорая в собственной памяти в пламени русо-рыжих волос, в незаметных прикосновениях недоступных ладоней, переживая маленькую смерть у каждого зеркала, запертый в клетке ненавистного-любимого тела. И может быть, когда-нибудь он вылечится от этого наваждения, сможет снова смотреть в зеркала без горечи и боли, и перестанет надевать перчатки, и память о так и не случившемся прекратит так больно зудеть в висках. Неа сможет. В конце концов, он ведь получил свою улыбку. Поэтому он осторожно касается губами зеркального стекла на прощание и выходит из ванной, громко хлопая дверью.