***
До весны, когда Тимотео все же решил отправить солнечного аркобалено на новое задание, Реборн успел насладиться этой пока еще хрупкой связью с неизвестной катастрофой сполна: пусть раны соулмейта не оставляли шрамов, но ничего приятного в этом не было, хотя миллионы романов и твердили обратное — как же, ведь разделять боль со своим партнером — это здорово! Впрочем, у аркобалено даже не было сил злиться, потому что он множество раз убедился: жизнь его соулмейта — явно не сахар; поначалу казалось, что девчонка — Реборн в силу многих обстоятельств был уверен, что это она — просто неуклюжая до ужаса, раз вечно разбивает себе локти и колени, но вслед за обычными царапинами пришли пощечины такой силы, что вкус крови во рту преследовал еще не один час, за ними появились синяки на ребрах и позвоночнике, и под конец — разного рода надписи (выведенные японскими иероглифами) — от «шлюха» и «сука» до каких-то смутно знакомых слов вроде «хафу» и поочередно перечеркнутых букв «ABC». Со временем боль сошла на нет, и каждая новая рана напоминала о себе просто легким покалыванием — кроме, конечно же, тех, которые не заметить было невозможно, а подобных тоже хватало: чего стоило только сотрясение мозга и порванная бедренная артерия. И вот теперь, стоя на пороге маленького дома в провинциальном японском городке, аркобалено оставалось только одергивать рукава пиджака, пряча очередные порезы. Задание его, щуплая девчонка по имени Тсуна, будучи носительницей пламени Неба, сама того не зная, попадала под категорию смертников — то есть, конечно же, претендентов на кресло босса. А обстоятельства сложились таким невероятным образом, что эта Савада осталась единственной возможной кандидатурой. — Простите, — аркобалено осторожно тронули за руку, — вы к нам? Реборн оторвался от бесцельного разглядывания старенькой деревянной двери и опустил взгляд на нарушительницу спокойствия. — Савада Тсунаеши? — девушка согласно замычала. — Меня зовут Реборн. Твой отец, Савада Емицу, нанял меня в качестве твоего репетитора. Могу я поговорить с твоей матерью? — Вот как? — Тсуна склонила голову к плечу и, кивнув чему-то своему, открыла дверь, пропуская гостя. — Мама сейчас спит, подождите на кухне, хорошо? Я разбужу ее. Аркобалено проводил девушку задумчивым взглядом и присел за стол. Руку в районе предплечья укололо, мгновенно расцвели синяки в форме ладони на коже, и Реборну оставалось только устало вздохнуть. Его соулмейт снова напоминал о себе.***
Савада Тсунаеши была нелепа от и до: вечно в бесформенных кофтах с длинными рукавами, в юбках ниже колена и плотных чулках, с растрепанными кудрями, неуклюжая и смешная, она была похожа на воробья. Тем не менее училась она хорошо, да и проблем почти не доставляла, старалась вообще не перечить и стать как можно незаметнее, порой едва не сливаясь с обоями. Итальянский Тсуну не вдохновлял, в отличие от силовых тренировок — тут-то Савада и расцветала, рвалась на баррикады, с потрясающей скоростью разучивая стойки для рукопашного боя, для стрельбы, для наиболее эффективного применения пламени. С людьми Тсунаеши не слишком ладила, предпочитая отсиживаться в одиночестве; забавно, как сильно она при этом мечтала подружиться хоть с кем-нибудь, кто не был настроен чересчур враждебно. Столь странного отношения к ученице Реборн не понимал. Тсуна объясняла это разницей менталитетов и смеялась немного нервно, смущенно пожимая плечами. Все это удивительно перекликалось в Саваде — постоянное смущение и затравленный, нервный взгляд лимонных глаз. У Тсунаеши были странные глаза: яркие, почти желтые, пугающе серьезные, и что-то такое горело внутри, что-то мерцающее и совсем непохожее на пламя; Тсуна одним взглядом вверяла всю себя, вывернутую наизнанку, любому, кто относился к ней хоть немного по-человечески. — Не выйдет из меня мафиози, — сказала как-то Тсунаеши, помотала в воздухе ногами, перекинутыми через подлокотник кресла, и взглянула на Реборна поверх итальянского словаря. — Я даже комара убить не могу, куда уж мне в мафию-то? — Так или иначе, выбирать тебе не из чего, — солнечный аркобалено взъерошил и без того торчащие во все стороны волосы, и перевернул страницу. — Переведи мне двенадцатый текст. Тсуна устало вздохнула и вернулась к заданию, ударившись подбородком об угол учебника и тихо ойкнув. Аркобалено привычным движением рассеяно потер покалывающий участок кожи, не обратив никакого внимания на шипящую Саваду.***
Субботним вечером ногу снова обожгло. Реборн, матерясь про себя, задрал штанину, рассматривая очередное лаконичное «сука». Хвостик иероглифа был как-то странно смазан, будто у неизвестного художника, — «смертника», добавил аркобалено мысленно, — дернулась рука. Мимо на полной скорости пронеслась злая как черт Тсуна и, едва не пропахав носом пол, влетела в ванную, с грохотом захлопнув дверь. — Снова упала и порвала чулки, — донеслось оттуда. — Я заштопаю, мам, это ничего. Нана только поджала недовольно губы, вернувшись к приготовлению обеда, бормоча что-то раздраженно себе под нос. Десятью минутами позже Тсунаеши вышла из ванной, не глядя швырнув в мусорку какую-то окровавленную тряпку, и плюхнулась на стул, мрачно смотря прямо перед собой. — Ненавижу лестницы, — пробормотала она, — вечно спотыкаюсь на них. Нога у нее была аккуратно забинтована, и только тонкий хвостик царапины выглядывал из-под бинта. Подозрительно знакомый хвостик. Реборн нахмурился и промолчал, отгоняя от себя глупые мысли.***
Тсунаеши была до странности молчаливой. Существовала только одна вещь на этом свете, о которой она могла говорить часами, вещать с одухотворенным лицом, размахивая руками: этой вещью была случайность. Реборну в такие моменты казалось, что Савада влюблена в это слово и в тайне надеется, что по этой самой случайности ее однажды собьет и размажет по асфальту рейсовый автобус. Аркобалено нравилось наблюдать за Тсуной: как она дергает плечами, как учится, как хмурится, пытаясь запомнить формулу, как двигается, будто перетекая из одной стойки в другую. Тсунаеши была рождена для того, чтобы сражаться: гибкая и верткая, она изгибалась под немыслимыми углами, отклоняясь от выпадов Реборна. И от этого только страннее казалась зажатая поза, в которой она ютилась за столом, втянутая в плечи голова и нервно сжатые губы. Словно Тсунаеши существовала только наполовину. Словно каждую минуту, каждую секунду Савада вела битву с самой собой. Словно где-то под кожей у нее велась локальная, внутриклеточная война, рвущаяся иногда наружу. И прекратиться она могла только в момент смерти Тсуны.***
Вера в человечность и в людей оставалась с Тсунаеши до самого конца, Реборн знал это точно; Савада все так же шутила про разницу менталитетов, дрожащим голосом отговаривалась, стоило заметить на ней очередной синяк, появившийся не на тренировке, смеялась и отказывалась наносить аркобалено удары, предпочитая исключительно обороняться. Вера в человечность и в людей оставалась с Тсунаеши до ее следующего дня рождения — четырнадцатое октября, на день позже Реборна. Конечно же, аркобалено подозревал, догадывался. Не мог не. История о счастливом детстве Савады Тсунаеши закончилась, так и не начавшись, и мгновенно стали понятны насмешки ее соседей и бывших одноклассников: Нана случайно обмолвилась о том, как не любят полукровок в провинциях вроде Намимори. Саваду Тсунаеши не любили просто за то, что она была. По факту — ее не любили из-за ее ополовиненности. Смешнее этой ситуации было не придумать — до тех пор, пока Реборн, матерясь уже даже не про себя, осматривал руки, ноги, ощупывал лицо. По всему телу расцветали синяки и порезы, кажется, даже кости хрустели. Тсунаеши. Реборн нашел ее в ванной. Тсуна сидела, прижав колени к груди, под струями воды, и с ее кудрявых волос, с острых плеч, с резко очерченных ключиц, с круглых коленок стекала грязь вперемешку с кровью. Шрамы — белые пятна, полосы, иероглифы, складывающиеся в целые предложения — все было измазано в крови и земле. Изодранная одежда неряшливой кучей лежала в углу. — Где ты была? — тихо спросил аркобалено. Тсунаеши подняла на него взгляд, трогательно моргнула, словно не понимая, как оказалась тут; со слипшихся острыми стрелочками ресниц капало что-то густое. — Я гуляла, Реборн. Всего лишь гуляла, — пробормотала она, отплевываясь от воды, и прижала к лицу перепачканные в земле руки, поскребла обломанными ногтями по лбу, зажмурилась, шипя что-то сквозь зубы. Свежие синяки на запястьях, лодыжках и цыплячьей шее молчаливым присутствием продолжили рассказ о том, о чем умолчала Тсунаеши. «Гуляла, снова сократила путь, наткнулась на очередного доброжелателя, подралась, извалялась в земле, проучила этого урода». И взглядом Савада поставила точку в этой истории — посмотрела так, что все внутренности вывернулись наизнанку. «Проучила путем умерщвления». Тсунаеши вцепилась в бортик ванны руками и глухо всхлипнула, тяжело дыша через нос, вздрогнула всем телом, прижалась лбом к сбитым костяшкам пальцев, заглушая сухие рыдания. У Тсунаеши был день рождения, и сегодня она впервые убила человека. — Эй, — Реборн осторожно погладил Саваду по голове, тут же перепачкав ладонь в крови. — Все в порядке, Тсуна. Все будет в порядке. — Да, — согласилась Тсуна и взглянула на узор синяков на запястье аркобалено, в точности повторяющий ее собственные синяки. — Да, теперь будет. У Савады Тсунаеши больше не было веры в человечность. Но была — в человека.***
— Ты не можешь просто так отказаться, — Емицу ударил кулаком по столу; Тсуна даже не вздрогнула. — Вообще-то, могу, — она улыбнулась, молчаливо извиняясь. — Это моя жизнь, не твоя. — Ты хоть понимаешь, какого черта творишь?! — прошипел отец, сжимая край столешницы. Тсунаеши вздохнула. — Да, пап, понимаю. Тебе лучше уйти. — Реборн, — Емицу требовательно взглянул на аркобалено. Реборн только пожал плечами в ответ. — Извини, Емицу, но твоя дочурка угробит Вонголу еще до вступления в должность. — Да вы все сговорились! — выплюнул Савада-старший и, спешно набрав чей-то номер, вылетел из комнаты. — Может, сказать ему? — В этом возрасте? Брось. Держу пари, следующие несколько лет он будет гоняться за нами, просто чтобы убить меня, а тебя посадить под замок. И никакие оправдания про судьбу его точно не убедят, уж поверь мне. Вот подрастешь немного — и, может быть… Реборн переглянулся с Тсуной и, добродушно усмехнувшись, потянул ее к выходу. Емицу необязательно знать.***
Тсунаеши в свои неполные двадцать сложных, наполненный кроваво-красной пленкой изоляции и боли, долгих лет крепко усвоила несколько вещей. Все раны заживают, пока солнце живет под твоей кожей, проходит второй сеткой кровеносных сосудов, неся в себе искры пламени. Все шрамы сходят на нет под ультрафиолетовыми лучами, бледнеют, выцветают, пока не становятся просто призраками. Остается только память, теплая ладонь соулмейта, крепко сжимающая твою собственную. И нестерпимо яркий солнечный свет.