Бездорожье. Танец...

      …Лера стояла перед небольшим зеркалом в гостиничном номере и смотрела на своё отображение. Сейчас, в момент оценивания своего зазеркального двойника, она не думала ни о чём. Просто вдумчиво и дотошно всматривалась в своё отражение: в глаза, под которыми едва заметно обозначились тени, в брови, которые привычно стремились сойтись на переносице от постоянного недосыпания и раздражения, в едва заметно обозначившуюся от этого складку на переносице; в кожу, которая, хотя и оставалась всё такой же гладкой и нежной, но приобрела бледный «аристократический» цвет. И только волосы, не тронутые ни сединой, ни новомодными красками, оставались всё такими же — густыми, непослушными, шикарными…       Фигура… Кто бы мог сказать, что спустя столько времени и при наличии двух любимых чад фигура останется всё той же — стройной, не придерёшься.       Смахнув паутину отрешённости и непонятного, отупляющего транса, Лерка вздохнула.       В другое время она не стала бы задумываться, глядя на себя со стороны — у неё много забот, жизнь наполнена однообразными бытовыми монотонными действиями в узком кругу: муж, дети, мамочки во дворе, всё общение с которыми сводилось к обмену общими фразами о детях — и всё. Изредка звонил Олег Викторович, и они коротко общались о важном. Лерка — в основном из вежливости. Ей было ни до кого. И не до себя. И только где-то на задворках подсознания периодически всплывало назойливое раздражающее напоминание об её «прошлой» жизни, в которой были учёба, упорное стремление к самосовершенствованию, гигабайты нарытой информации по медицине, практика, первые удачные результаты и надежды стать грамотным и ответственным хирургом, которым она себя уже видела в будущем. Ей хотелось впитать все знания, которые только есть по хирургии, расти дальше и дальше и казалось, что совершенству нет предела, и так будет всегда…       А вот сейчас…       Тот день в Тюмени пронёсся суматошным гигантским вихрем, вовлекая в свой круговорот множество лиц, встреч, информации, которые крутились вокруг, не давая опомниться и заставляя впитывать всё это новшество, так не похожее на её нынешнюю, замужнюю жизнь. Как что-то странное, чужое, совершенно не важное, эта её жизнь осталась там, в Реутове, вместе со всеми, кто был её составляющим — с Сашей, детьми, бытом… Несмотря на свойственную ей замкнутость, именно тогда Лерка поняла, как ей катастрофически не хватало вот этого всего, что происходило на этой самой первой её конференции — чувства сопричастности к чему-то глобальному, значимому, и возможности оторваться от всего того, что не давало ей расти и всё глубже затягивало в пучину усталости, раздражения, беспросветности… И еще…       Сейчас она не хотела, боялась себе признаться, что та, неожиданная для обоих, встреча с Глебом в московском аэропорту напрочь лишила её хрупкого вымученного равновесия, вынесла из родной колеи на обочину, и ей снова приходится метаться между уничижительным «хочу» и убийственным «я не должна»…       Бесконечные до этого дня, липкие, тянущиеся как во сне, месяцы изматывали своей неопределённостью с той поры, когда она постепенно, со страхом и недоверием к себе поняла, что Глеб занимает её мысли всё больше и больше, и это было не беспокойство за жизнь «брата»: его успехи в учёбе, отношения с коллегами, где он проходит практику, или увлечение чем-то недостойным. Стыдно было признаться себе, ещё более стыдно перед Сашкой за свои мысли, желания, поступки, которые она уже мысленно совершила или совершения которых еще только хотела, и которые ну никаким образом не относились к семье. Их с Сашкой семье…       Это не поддавалось никакому анализу, когда и как так случилось, что «брат» стал занимать слишком много места в её мыслях. Теперь она понимала: он как никто другой, мог слушать её и слышать, понимать её страхи и сомнения и так просто и ненавязчиво присутствовать в те моменты, когда она остро нуждалась в помощи или просто ночью звонила ему, отработавшему сутки в больнице, и жаловалась на жизнь… Сейчас, спустя много времени, она увидела, что так было всегда, что её неуживчивость, эгоизм, непонимание и неприятие всех и вся не позволили увидеть всего того в Глебе, что открылось перед ней после того случая и стало тем переломным моментом, после которого она действительно обрела еще одного «брата» — родного «брата». Сколько потом было всего, что им пришлось пережить вместе — и мерзкий француз, жадно хватающий ее за руки, и измена Саши, ради которой Лобов примчался в Россию, и даже велосипедист, который показался Глебу угрозой для её жизни. И это глебовское «мужчины обычно от проблем не бегут, они их решают» от которого теперь так сладко ныло под ложечкой…       …А сейчас она была снова в Париже. Очередная конференция, на которую ей удалось попасть благодаря стараниям Олега Викторовича и с одобрения Гордеева. Оба понимали угнетенное состояние Лерки и помятуя ее волшебное преображение после Тюмени, не сговариваясь решили ее туда отправить в качестве внештатного сотрудника. Давая напутственное слово Лерке, Олег Викторович без всякого умысла, мимоходом, отметил, что Глеб тоже будет "со своими" и это - "Прекрасная возможность пообщаться и заодно привет от домашних передать." По окончанию дня делегацию из России пригласили в банкетный зал — незыблемое неофициальное мероприятие, так сказать — «без галстуков». Обычное дело, но которое ждали с нетерпением, ведь многие гости были знакомы друг с другом много лет — профессиональная среда настолько тесная, что приходится пересекаться как очно (на семинарах, конференциях), так и зная друг о друге по работам, размещённым в каталогах на специальных Интернет-сайтах и в библиотеках. Где, как не здесь, можно обсудить, поспорить, обменяться мнениями в области профессиональных интересов да и просто — узнать, что произошло нового в личной жизни участников и передать приветы дражайшим половинкам и детям. Правда, до этого организаторы ограничивались фуршетным форматом.       …Лера мучительно выхаживала по комнате из угла в угол, собираясь с мыслями словно перед важным событием, которое может изменить её жизнь. Периодически вдыхая полные лёгкие воздуха, она надолго задерживала дыхание, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей и клубка страха, который, выкатываясь волной из солнечного сплетения, наваливался всей своей тошнотворной силой и комом застревал где-то в горле. Она боялась. Боялась сегодняшнего вечера, боялась того, что готова переступить ту грань, за которой ей будет уже всё равно… а может, будет ужасно — она не знала. Она предполагала, но уже почти махнула на всё рукой, готовая броситься в омут с головой, и не узнавая себя в этом состоянии… Всё, в чём она боялась себе признаться, вдруг самым непостижимым образом оказалось очевидным — она любила.       Глеб предупредил Гордееву, что немного задержится — ему нужно было решить срочно возникшие вопросы, но к месту «вечеринки» её проводит коллега Глеба — тоже русский, с которым Лера уже познакомилась на семинаре, и они даже успели обговорить некоторые медицинские темы.       В полумраке банкетного зала с его мягкими диванами, богато сервированными столами и танцевальной зоной с шикарным паркетным полом царила обстановка величайшей торжественности. Разговаривали негромко, важно, словно смакуя воздух и энергетику того, что происходило, и упиваясь самим процессом. Человеку неискушённому всё было восхитительно так, что перехватывало дыхание, и слова застревали в горле, так и не вырвавшись наружу. Лера обмирала от всего этого и была поражена до слёз восхищения, которые подступили к глазам, когда она, переступив порог зала, оказалась в этом светском мире. При этом ощущение того, что она здесь неуместна и совершенно чужая, заставило её резко отступить назад. Развернувшись, она попыталась ретироваться, когда кто-то осторожно поддержал её сзади под локоть и потянул назад, в зал. Лера обернулась и…       Глеб стоял близко… Так близко, что Гордеева увидела своё отражение в его зрачках… Мгновенно перехватило дух, радость поднялась тугой волной к лицу и так и осталась, тяжело пульсируя, на лице в виде пунцового румянца, видимого даже в полумраке. И … мысль «свой, родной» нагло заняла свою нишу в мозгу…       Не скрылось от её глаз, что Лобов смотрит на неё с той своей особенной завораживающей улыбкой, которая не могла говорить ничего иного, как «я тебе рад», что позволило ей взять себя в руки и непринуждённо улыбнуться «брату» в ответ.       — Пойдем, нас уже ждут за столиком, — мягко произнёс Глеб и, взяв её под локоть, повёл в глубину зала, где за сервированным столом сидела группа людей — в основном мужчины.       Звучала музыка, на паркете танцевали пары…       За столом их места были рядом — Лобов не давал Лерке почувствовать себя чужой и одинокой. Подливал вина, заказывал, что она пожелает, и очень часто смотрел на неё. Смотрел долгим странным взглядом — словно смесь грусти и сожаления — и казалось, что он что-то хочет ей сказать. Или боится чего-то…       В течение вечера Лерку неоднократно приглашали на медленный танец коллеги из других делегаций, но Глеб, видя отчаяние и скрытый пртест на ее лице, приобнимал "сестричку" и притягивал к себе, убедительно отвечая, что она с ним и танцевать ни с кем не намерена… Для Лерки это было счастливым признаком, это вдохновляло её, и она мысленно радостно сжимала кулачки, готовая признаваться всем в любви от радости. Счастливая, она мысленно выстраивала фразы — с чего начать и КАК она будет говорить Глебу о своём сокровенном, но не могла найти ничего подходящего — всё ей казалось банальным, пошлым, неуклюжим, что могло поставить её, оказавшуюся и так в щекотливом положении, в еще больше неловкую ситуацию…       Несколько раз у «брата» звонил телефон. Судя по произнесённому Глебом имени, на другом конце провода была женщина, которой он спокойно что-то объяснял. По отрывкам из фраз Лера поняла, что он просил её не волноваться и позвонить ему «в случае…» дальше она не разобрала… Потом ему звонили неоднократно, и Гордеева поняла, что больше не может выносить эти звонки. Они отвлекали Лобова, крали то — и так скудное — время, когда они могут побыть вместе и …ревность (она наконец приняла, что это чувство пришло в её жизнь) всё больше заставляла её раздражаться, выводила из равновесия. Ей хотелось поговорить с «братом», но эти звонки и сидящие за столом люди бесцеремонно вторгались в их с Глебом приватность. Было дикое желание вскочить и сделать что-то такое, что заставило бы их всех исчезнуть, провалиться, сгореть, лишь бы они не докучали и не…       Раздражение уже било в голову, требовало выхода. До слёз и отчаяния, когда зазвучала музыка — до боли знакомая и почти родная — «Je t’aime»…       Почему? Гордеева вскочила и, крепко взяв за руку Глеба, повела в танцзону…       Лерка осторожно положила свои руки Лобову на плечи — куда делась её смелость и решительность — и робко, не поднимая головы, подошла ближе, до минимума, как ей казалось, сократив расстояние между ними. В тот же момент она почувствовала, как его руки сомкнулись у неё на спине — горячие, словно у него жар, и, словно боясь этих прикосновений, слегка притянули… Ей внезапно вспомнилось это его вынужденное «не буду больше…»…       Гордеева не чувствовала танца — «Je t’aime» било в голову, в горло, в сердце, не давало дышать и говорить, и даже ноги были какими-то бесчувственными, не её… Она так хотела этого, что даже мечтать об этом не могла, а вот теперь не знала что и КАК говорить ему. И Лерке было страшно… Она, раздираемая противоречиями, ещё не отдавала себе отчёт, но подсознание хотело крепких ЕГО объятий, и… к чёрту всё, что до сих пор держало! Всё к чёрту — а там что будет, она согласна. На всё…       Повинуясь движениям Глеба, покачиваясь вместе с ним в такт музыке, Лера подняла голову и наконец-то взглянула на Лобова. Господи, и как же раньше, столько лет она не замечала, какие у него глаза и КАК он смотрит на неё из-под густых чёрных ресниц. И снова в памяти всплыло это её укоризненное «Глеб, ты же обещал» и его ответное «не буду больше»…       «Какой же он красивый!..» — Лерка смотрела снизу вверх прямо в центр зрачка Глеба и всё глубже и глубже погружалась в эту бездну бархатного шоколадного цвета. Она смотрела не отрываясь, ощущая, что зрачок стал меняться, увеличиваться в размерах и превращаться в маленький водоворот, из которого мучительно не хотелось выбираться.       …«Если долго вглядываться в бездну…» — смутившись, Лерка с трудом перевела взгляд ниже, на уровень губ и резкое ощущение чего-то ползущего (не гадкого), поднимающегося откуда-то из живота к солнечному сплетению, шевелящегося как тысячи нежных, но цепких лапок, ослабило ее настолько, что она готова была рухнуть. «Бабочки… бабочки…». Ещё не осознавая, она немного подалась вперёд, повинуясь чему-то необъяснимому, не зависящему от её воли…       Глеб странно молчал. Нет, она не видела на его лице ни отвращения, ни неприятия — он смотрел пристально, с нежностью, переводя глаза на разные участки её лица, словно хотел запомнить… И Лерка ощущала (а может, показалось) как слегка дрожат его руки, но Глеб молчал, всё так же обнимая своими горячими руками её спину, и это молчание немного пугало, словно неуловимое предчувствие… И от всего этого, Лерка вдруг поняла, что она хочет вот так танцевать бесконечно, обнимая Глеба, быть под его защитой — любимой и любить, быть рядом с человеком, который однажды рисковал жизнью ради её спасения… И она уже ощущала, что так будет всегда, что она уже счастлива так, что слёзы буквально подкатили к глазам и со всхлипом рвались наружу. Она на кульминационно-высокой, рвущей сознание ноте «Je t’aime», прижалась к нему всем телом, уткнулась своим лицом в его шею, судорожно вдохнула ртом воздух и с дрожащим, хрипловато-протяжным на выдохе «Глее-еб» коснулась губами его тёплой кожи где-то сбоку от кадыка. Лерку обдало потоком стыда и невозможности остановиться, но этот порыв был последним звеном огромной цепи, которая сковывала все её мысли и поступки — она вдруг поняла, что больше не сможет и не хочет контролировать себя и прекратила сопротивление своему внутреннему цензору… В этот момент всё вокруг — накрытые столы, люди, гомон от разговоров исчезли. Их словно моментально стёрли или выключили невидимым пультом…       Двигаясь словно в вате, Лерка не чувствовала и не понимала происходящего, её словно напрочь лишили возможности ощущать окружающее. Осталась она одна: один-на-один с запахом парфюма, очень знакомого, такого родного сейчас, — ЕГО любимого парфюма. И этот запах кружил голову, сближал и вызывал в подсознании желание прикоснуться и ощутить его на себе вместе с теплом кожи, от которой шёл этот запах…       Лерка, как со стороны, необычно, услышала свой слабый стон, мучительно-сладостный, вырвавшийся из глубины вместе с очередной стаей «бабочек». Её тело — не Лера — то, что сейчас всецело было отдельно от разума, снова подалось вперёд, к тому жаркому, что сквозило даже через белую рубашку обнимающего её человека. Закрыв глаза, она нежно поцеловала шею Глеба, словно осторожно срывая губами маленькие хрупкие ягоды, способные раскрошиться от более грубого прикосновения… Раз, другой, третий… На мгновение она ощутила как Лобов, всё так же обнимая своими горячими руками её спину (и только пальцы сильнее сжались, словно пытались впитать в себя ощущения от прикосновений к её телу), едва заметно вздрогнул, и почувствовала, как он, наклонив к ней голову, слегка прикоснулся щекой к её волосам на виске так, что она даже уловила его дыхание. Увлечённая своими ощущениями, она не сразу заметила, что Глеб замер и слегка отстранился от неё — едва заметно… Не открывая глаз, Лерка почувствовала, как его ладонь прикрыла кисть её руки, переместившейся с его плеча и оставшейся лежать на его груди, чуть выше соска, который хорошо ощущался сквозь ткань рубашки. Секунду спустя его ладонь слегка сжала её кисть — приятно и захватывающе…       — Лера… Лера… На нас смотрят, — она не сразу поняла смысл сказанного и что обращались именно к ней.       Приняв легкое пожатие её руки за знак одобрения, она только сейчас ощутила, что «братик» пытается отнять её пальцы от его рубашки, кусочек которой она захватила на груди в свой кулак и сжимала, словно хотела притянуть его поближе к себе.       — Сестричка, что ты делаешь? — вопрос Глеба прозвучал слегка насмешливо… Лерка приоткрыла глаза. Глеб смотрел на неё сверху вниз, наклонив свою голову прямо к её лицу — близко-близко — и игриво приподняв одну бровь, но выражение его лица и едва заметные судорожные сглатывания, словно у него пересохло в горле, выдавали несколько иные эмоции…       Приняв вопрос за игру, Лерка с деланным смущением и бесиками из-под наполовину приоткрытых век снова потянулась к шее «брата», слегка разомкнув губы:       — М-м? — и шёпотом, интригующе-игриво, растягивая слова, словно боясь, что громкий звук его спугнёт: — Я–я те-ебя-я…       Но закончить она не успела. Во внезапно наступившей тишине — танец закончился — Лерка услышала как Глеб слегка кашлянул. Раз, другой — едва слышно, словно поперхнулся… Его лицо стало таким… странным… Он всё еще держал Лерку, но отстранился и смотрел сквозь неё, или немного поверх её головы слегка покашливая, словно хотел что-то сказать, но его таким вот образом прервали или словно у него внезапно заболело горло…       — Глее-е-еб? — она, всё ещё не понимая, заглянула ему в глаза.       — Видите ли, мадам, ваш танец произвёл такое неизгладимое впечатление на вашего кавалера, что ему немедленно требуется промочить горло! — снова усмешка, и не разберёшь, он иронизирует или…       Гордеева смутилась, не смотря на то, что еще минуту назад она вытворяла прилюдно неприсущие ей вещи и, казалось, её уже ничто не может смутить.       — Пойдёмте, мадам, я провожу! — Глеб подставил Лерке согнутую в локте и руку. И снова глянул вполоборота сверху вниз.       Ещё мысленно в танце, Гордеева взяла «брата» под руку и, счастливо-недоумённая, прошла с ним к столу, за которым, как ни странно, никого не было.       — Люди упорно убивают в себе лошадь! — отодвинув Леркин стул и позволив ей сесть, Глеб умащивался на свой рядом, — Курят! — уточнил на вопросительный взгляд Лерки и кивая на пустой стол. Голос был обычный, глебовский.       Не спрашивая «сестру», не глядя в её сторону, Лобов налил себе воды и залпом выпил. Так же, не глядя в её сторону, взял салфетку и долго старательно промакивал невидимые капли воды на рубашке, «упавшие» с его губ.       — Свинтус… — повернув голову к Лерке вымученно скривился в улыбке…       Гордеева молчала, улыбаясь расправляла платье, которое примялось, когда она усаживалась на стул, и периодически бросала взгляд вбок — на «брата». Она никак не могла успокоиться и заставить остановиться свой «внутренний галоп», который вихрем продолжал крутиться в мозгу и в каждой клеточке её тела, словно пружина, которая после тугой завивки вдруг резко стала раскручиваться — безостановочно и мощно, набирая обороты. Сердце всё еще колотилось в горле — не от скорости, от остроты её ощущений, и рой «бабочек» никак не мог найти выход из её живота…       Ей хотелось продолжения… Сидеть за столом с этими людьми, от которых она уже устала, было не интересно, и Лерка с азартом искала весомый повод уйти с этой вечеринки. Не одной… Занятая этими мыслями, она не заметила, как за стол стали возвращаться коллеги Лобова, и она не успела с ним обговорить возможные варианты «побега»…       А потом мужчины делали ей комплименты. Делали ИМ комплименты про то, как они прекрасно смотрятся в танце, настаивая на том, что они всё же «красивая пара» и «если бы не родство»… А Лерка слушала, и её захлёстывала волна счастья, гордости за себя и «брата» и предвкушение дальнейшего развития сегодняшнего (и не только) вечера, и она, упоённая этим счастьем, не замечала, что Глеб за всё это время ни разу не предложил ей закуски и не налил вина…       Лерка с нетерпением ждала Глеба, когда далеко за полночь гости — уставшие — стали понемногу расходиться. Она стояла возле огромного окна, смотрела с большой высоты на ночной город и сердечко её замирало. Приближался момент, когда она хотела, она наконец ДОЛЖНА была сказать Глебу о своих чувствах. Сейчас или…       А Лобов всё не подходил. Он долго прощался с коллегами из России, потом с коллегами из Парижа, потом ещё с кем-то и часто бросал на неё взгляды, едва поворачивая голову, — быстрые, украдкой, словно боялся, что его взгляд заметят, и словно затягивал момент прощания…       Потом подошёл небыстрым шагом, слегка наклоняя голову и глядя то на Лерку, отвернувшуюся к окну, то себе под ноги и что-то перебирая пальцами.       — Лера!.. — тихо, словно «мне нужно поговорить с тобой»…       — Глеб? — Гордеева обернулась, подняла голову и смутилась, глядя прямо ему в глаза.       — Лера, поздно уже, пойдем, к тебе…       Она опустила голову, прикрыла веки, секунду замешкалась, и испытывающее заглянув в его глаза выдохнула, словно решилась на что-то из ряда вон:        — Пойдём…       Гостиница, где остановилась Лерка находилась в квартале от места вечеринки, и они без приключений добрались до номера, в котором Лерке повезло жить одной — её делегация состояла исключительно из мужчин, кроме неё.       Гордеева не с первого раза попала в замочную скважину, но Глеб этого не заметил — Лерка не позволила ему это заметить…       Распахнула дверь и слегка замешкалась:       — Проходи…       Глеб стоял перед открытым проёмом двери и молчал. Не двигался с места и ничего не говорил, опустив голову и теребя в руках какой-то брелок — в полумраке коридора не понятно…       — Глее-еб? — неуверенно-вопросительное Леркино…       Лобов поднял голову. Его лицо было сосредоточенным и спокойным, и только ритмично вспухающие желваки и характерное сглатывание выдавали его волнение.       — Ну вот, Золушку доставили в её жилище! — снова привычная насмешливая интонация, но не злая, а какая-то… беззащитная…       — Глеб, ты не зайдёшь? — начиная приходить в себя и ощущая странность интонаций и какого-то предчувствия, Лерка спросила неуверенно и тихо, словно уже знала ответ и боялась его услышать.       — Лера. Лерочка… Я устал, ты — тоже. Давай завтра… Н-нет, уже сегодня, но позже, я чертовски устал, и с меня сейчас даже слова не вытянешь, не то что… — он не договорил, глядя ей в глаза и, словно приняв какое-то окончательное решение, от которого ему стало сразу спокойно и уверенно, коротко бросил: — Созвонимся.       Лера молчала, словно её окатили кипятком, только прошёл он наоборот — от пяток до самой макушки — обжигающей волной. Волна прокатилась, не охлаждаясь, и завершилась вторым приливом — страхом и непониманием. Лерка не понимала, но она уже ощущала, что это страх неотвратимости и чего-то такого, что заставит её страдать, и что оставшись сейчас одна, она не будет спать, пытаясь понять, что заставило её так испугаться…       — Спокойной ночи, сестрёнка! — Глеб взял её за руку и аккуратно и нежно сжал пальцами её ладонь, затем, не дожидаясь ответа, развернулся и ушёл в глубину тёмного коридора. Лерка еще стояла на пороге, словно чего-то ожидая, а затем переступив порог номера, захлопнула дверь, забыв запереть её на замок…       Оставшееся до утра время она практически не спала, всё ворочалась. Её что-то мучило и вызывало страх. Она прокручивала в голове до мельчайших подробностей последние сутки и не понимала, что и почему её так тревожит. Возможно, интонации Глеба, но она не была уверена, просто было много эмоций, впечатлений и она действительно сильно устала, отчего могло померещиться всякое, к тому же немного пила…       Утром за завтраком в ресторане (перед тем, как делегации разъедутся по своим рейсам), Лера тщетно искала Глеба среди его коллег: его стул светился зияющей пустотой. Не было его и в холле. Как вдруг, пожелав доброго утра, к ней подошёл тот самый русский, коллега Глеба, с которым она познакомилась на конференции. Извинившись и задорно улыбнувшись, он отдал ей конверт, сказал, что от брата и, слегка поклонившись, прошел в зал к своему столику.       Лерка распечатала конверт, прочитала раз, другой — несколько слов на бумаге. До неё не сразу дошёл смысл написанного, а потом каждое слово словно огромный безжалостный столб вбивалось в макушку головы и отдавалось в ушах, заглушая все окружающие звуки: «Лера, мне срочно нужно вернуться в Тулузу. Прости.»