Игра в молчанку

Соперничать друг с другом, вынуждать признать своё поражение и принять надменный взгляд со стороны — вот что влекло в этой игре. Ничего больше. Вкус победы поначалу был слишком сладок, а после него всегда оставалось приятное послевкусие, не забываемое даже в иной раз после проигрыша. И именно поэтому они не прекращали эту странную игру. Именно потому, что она давно стала не просто игрой, а соревнованием. Оба жаждали увидеть напарника проигравшим, униженным, ощутить вкус собственной победы в странной игре, ранее даже не доставлявшей особых неудобств, но и не приносящей особого удовольствия. Лишь поначалу она казалась интересной и весьма забавной. Один из них приходил всегда неожиданно к другому, не бросая и слова в адрес напарника. На «поле игры» с уст не должно было слетать даже банального приветствия. И сколько бы Осаму ни хотелось подколоть Чую, когда он мешкал, бросить что-то язвительное, выплюнув ему в лицо, — сколько бы самому Чуе этого ни хотелось! — они не могли. Не имели права. Временами хотелось сказать и что-то другое, только тогда нужных и правильных слов было и не подобрать. Ведь нарушить придуманные кем-то из них или, скорее всего, обоими по ходу самой игры правила было запрещено, иначе бы она навсегда закончилась. Это означало бы поражение, похуже чем во время игры, одного из них. Это, казалось бы, был непростительный проигрыш, на какой пойти самолюбие или нечто другое не позволяло. Ехидно они поглядывали друг на друга, когда только сходились где-то в укромном месте, где заметить их никто не мог, или же просто в кабинете кого-нибудь из них, запирая на замок дверь. Разминаясь, страшно хрустя костями, смотрели они внимательно друг другу в глаза, прожигая огнём — ярким, жарким — светилась радужка очей. Как хищные животные хитро вглядывались они в глаза друг друга, двигаясь плавно по кругу, делая такие же круговые движения шеей, плечами, животом и тазом, а позже сильно прогибаясь в спине. По какой-то непонятой причине у них подступал адреналин, стоило только начать разминать тело, а азарт в глазах в виде пламени разгорался всё больше, становясь ярче и ярче. Напоследок они всегда снимали лакированную обувь. Посыпая друг друга самыми разными проклятьями и ругательствами, насмешками и подколами, язвительными словами — только вот, увы, про себя — выравнивали они дыхание, плавно подходя к напарнику. У Чуи была весьма забавная привычка двигать головой из стороны в сторону, странно извиваясь, словно змея, и хитрым взглядом завлекая Осаму, из-за чего он едва ли сдерживал в себе смешок, а доходило и до того, что Осаму готов был проиграть Чуе в первую же минуту, даже толком не начав игру, громко рассмеявшись над его странными повадками. Соревнование начиналось тогда, когда пальцы их ног соприкасались и находились оба уже в тесной близости. Если проигравшим в иной раз оставался Осаму, то при следующий встрече ему приходилось наклоняться к лицу напарника, однако если оставался в проигрыше Чуя, то ему нужно было встать на носочки, чтобы дотянуться до губ противника. В такие моменты Чуя казался ещё более забавным, чем когда вертел шеей, что Осаму лишь шире улыбался, чувствуя власть над ним. Чуя мешкал, иногда был неуклюж, не зная, куда и за что ухватиться, чтобы не издать лишнего звука. Осаму только и оставалось потешаться над легко читавшейся по глазам Чуи растерянности. Самым опасным в игре было, несомненно, сбившееся после поцелуя дыхание. Если не издавать причмокиваний при поцелуе, совсем мягко и с особой аккуратностью и осторожностью сминая губы напарника у самых кончиков, было возможно, то не сделать, когда так хочется, глубокий вздох, нарушив полную тишину, было весьма трудной задачей. Отстраняться от губ друг друга приходилось постоянно, раздражающе часто, чтобы дыхание было более-менее ровным, иначе бы всё пошло насмарку в первую же минуту. Осаму и Чуя одаривали друг друга самыми ненавистными взглядами, иногда специально кривя носы. Вот только Осаму делал это с нескрываемым озорством и лёгкостью, будто бы никакой ненависти и не испытывал к напарнику, а лишь забавлялся, притворяясь, что терпеть не может Чую. Чуя же всегда кривился больше от недовольства, а не презрения, якобы адресованное сопернику в знак того, что Чуя не питал к нему нежных чувств. А ещё труднее было долгое, хоть какое-то время сдерживать желание сглотнуть после того, как кто-нибудь из них всё же проникал языком в рот напарника. Руки всегда нужно было держать в том месте, где расположились они в самом начале, по ходу игры не двигая ими, но из-за этого они нередко в скором времени начинали затекать, как и всё тело. А вывести из себя напарника своей до ужаса медлительностью тоже было частью игры. Но кто-то всегда выигрывал, доминирующим взглядом смотря на напарника, насмехаясь над ним одной лишь улыбкой, а реже — оскалом, от какого мурашки проходились по спине проигравшего. Он полными гнева и злобы глазами прожигал в сопернике дыру, специально громко скрипя зубами и сильно хмурясь, что на лбу показывались неприятные на вид морщинки. Ожидать реванша было ещё приятнее, чем осознавать проигрыш другого.

***

Но тишина вскоре стала равнозначна неволе, скованности, она давила не только на слух, но и тело, ведь свободно двигаться, не издавая лишних звуков, было очень трудно и практически невозможно. А ткань одежды, как назло, шуршала, стоило только неосторожно провести по ней ладонью. Тишина была омерзительной, удушала обоих, лишала возможности показать характер, пылкость и напористость. Ещё сильнее уничтожала обоих эта нарочитая нежность, какую обязательно нужно было проявлять во время игры. Они бы никогда не согласились ласкать друг друга, совсем мягко, как дети, касаясь губ, если бы не правила игры, нерушимые. Поцелуи были не просто нежными, а, скорее, детскими, будто они не умели целоваться от слова совсем. Однако поняли они всё это поздно, когда игру, казалось, прекратить было уже невозможно. И не припомнит никто из них, кто же её начал, кто вообще посмел предложить столь ужасную игру с самыми что ни на есть ужасными правилами. Чуя никогда не хотел проигрывать треклятому Осаму, и так нередко бросавшего в адрес напарника что-то язвительное и колкое. Возможно, тот не нёс за своими словами чего-то оскорбительного, но именно так воспринимал их Чуя. А потому признать, что ему надоело это глупое соревнование, было выше его сил. Гордость не позволяла сказать напарнику об этом даже тогда, когда они в свободное от игры время могли спокойно поговорить о каких-то мелочах. Именно поэтому Чуя стал следить за тем, сколько пьёт, чтобы ненароком не признаться Осаму, что устал от всего этого абсурда. Медленные, осторожные движения уже просто выводили из себя обоих, и если кто-то решался на более резкое действие, то обязательно издавал, вероятно, тихий, но уловимый слухом звук. Чуе и Осаму всегда хотелось чего-то большего. И не только при поцелуе. В первую очередь оба желали свободы. Осаму хотелось обводить руками талию Чуи, его упругий зад, в конце концов, подхватить напарника на руки за бёдра и ощупать его. К Чуе он желал прикасаться во многих местах, а не только за плечи. Но чаще руки просто болтались без движения, что из себя выводило в разы сильнее. Приходилось терпеть боль в затёкшем теле не только от обездвиживания, но и оттого, что бинты сковывали его, словно кандалы. Хотелось свободы движения, свободы слова, а ещё больше оба желали продолжения. Обычные, скучные и утомительно простые поцелуи изрядно надоедали — хотелось большего. Оба подсчитывали проигрыши друг друга, однако и это занятие вскоре стало не доставлять такого удовольствие, какое было раньше. Вкус победы больше не казался таким сладким. И подкалывать друг друга, насмехаться и злорадствовать стало до ужаса скучным и, казалось, пустым, совершенно бессмысленным занятием. Игра стала невыносимой, вот только остановить её никто не осмеливался. В глазах тух огонь, взгляды обоих были, верно, печальными и измученными, и оба изнемогали от собственного желания, однако дальше этих чёртовых нежных и мягких поцелуев дойти не могло. Ничего не дающая победа лучше долгожданного секса? Осаму тоже уже казалось, что эта игра давно стала бессмысленной, в очередной раз прочитав в глазах напарника усталость. Чуя становился с каждым разом, когда игра начиналась, всё менее активным, а в прекрасных цвета морской волны глазах ничего не блестело, лишь только иногда слабо поблескивало что-то другое и необычное, из глубины его души, как казалось Осаму, но ведь совсем слабо. Искорка в очах Чуи тухла ещё быстрее, чем огонь. Вот только сможет ли Осаму пересилить собственную гордость и покончить со всем этим навсегда, сказав о том, что эта молчанка уже стоит у него поперёк горла?