Вечер

У Канды тонкие пальцы. Длинные, почти прозрачные, с извитыми линиями вен по буграм костяшек, пластинки ногтей на них ровные, розовые. Лежат, нежные, спокойные на темной простыне, почти светятся. Аллен целует их. Ласково, нежно, едва-едва, чтобы не разогнать легкую дымку цветного теплого сна из тех, которые так редко снятся брюнету. Аллен шепчет – лишь воздух слегка шевелит, шепчет, шепчет, шепчет. Целует каждую фалангу, целует тонкий шрам-стигмат у запястья, подушечками, почти не касаясь, водит. – Милый мой, мой родной, мой хороший... Юу, его добрый Юу, не слышит, не должен слышать. Спит. Устал, обескровил за целый день глупых, дурных людишек. И не любит он, фыркает, шипит, никакой он не милый, не хороший вовсе! Можно ли назвать такого: угрюмого, хмурого, злого, да такими словами, облегающими, нежными, чуть-чуть, по приятному, шероховатыми, словно перышко по коже, легко-легко... Аллен сидит на коленях перед кроватью, Аллен смотрит, слушает тихие толчки чужого сердца: тук-тук-тук... Тук, тук-тук-тук... Тук. Руки у Канды красивые, сильные. Кажется, способны кочергу согнуть, да обратно выправить без изъянов. Способные и челюсть своротить набок, и тончайшие детали кузнечные мастерить для камней драгоценных. Да только никакие камни его, Канды, не стоят. Ни жгучие рубины, ни ласковые изумруды, ни сапфиры... Какие сапфиры могут сравниться с его глазами! И Аллен сидит на коленях. – Душа моя, светоч мой... Не поднимается, не спешит скорее под теплое одеяло забраться, ледяной кожей отогреться о жаркое тело. Только губами воздух трясет да пальцами оглаживает. Руки, плечи, шею, грудь, всего-всего Канду. Памятуя, любуясь... У Канды дрожат ресницы. Это от хорошего, доброго сна, что он видит. И Аллен улыбается, представляя, как нежные морды коней тянутся к этим пальцам, как бархатные носы их ласкают молочную кожу, языки сахар лижут с этих самый пальцев, тонких, берестово-розовых. Псом сидит у ног хозяина, щурится, не подпускает плохой сон, не позволяет коней золотых отогнать. И не думает, знать не знает, что Юу давно уже снятся лишь губы его, лишь добрые руки да милые сердцу глаза. Снится, как море склоняется громкой и шумной волной перед ними, как сам он опускается на колени, щекой к бёдрам Уолкера прижимается... Как целует пальцы бледные, тонкие, как шепчет и шепчет... "Милый мой, ласковый, свет мой..." У Канды ресницы дрожат. Рука его в ласковых пальцах уснувшего у кровати. Остается только вздохнуть... Лишь спустить одеяло, лишь плавно скользнуть на ковер, головой на колени, лицо засыпая каскадом вороненых волос... Одеяло на плечи соснувшему, трепетным легким касанием ладони по щеке. Чтобы проснуться потом уморенными, чтобы Аллен, всплеснувший руками, спину стонущую разминал, чтобы волос касался, трепал, а пальцы в них сжать не мог. Не сейчас, не здесь, не сегодня, не так... Как же можно! И нежность. Чертова нежность. Море, океан нежности в серых, теплых глазах, только для него, только ему одному. За всю боль, за все страдания, за всех людей, за все одиночество, всю ненужность. Только ему одному. Аллен ведь обязательно даст. Даст столько ласки, сколько не может поднять ни один хребет, отогреет, прижмет, обнимет. За все, за все. За весь этот мир позволит взять его ласки, не в долг, не в уступки. Просто так, потому что Аллен, потому что глупый-глупый стручок, потому что... Властен сделать все, что хочет, с Кандой. И потому что делает.