Ещё немного

Счастье, счастье... Есть вещи намного значимее счастья, намного глубже и, если хотите знать, намного реалистичнее. (с) Александр Петрович Довженко После депрессии и тоски обыкновенно приходит принятие. Чёрный цвет меняется на серо-коричнево-зеленоватые оттенки, и уже кажется глупой (или нет, ещё не глупой, но уже фантастичной) мысль о том, чтобы взять и смастерить из найденной на антресолях бечевы фигурный туристический узел с последующим закреплением на шее. Нет, хруст ломающихся позвонков, или, скажем, художественно раскрашенная собственной кровью ванная по-прежнему заманчивы и привлекательны, но привлекательность уже другого рода: некоторая отстранённая заинтересованность. Оставление на коже царапин и красных полос ещё остаются, но уже не от ненависти ко всему сущему, а просто, по привычке. Приходит осознание занимательной истины: жизнь интересна. И вместе с тем отчётливое понимание того, что счастье, само понятие, которое сделали фантомом, маячащим всем, практически без исключения, настолько иллюзорно, что не стоит ожидать его. Но жить всё-таки стоит. Да, жизнь интересна, и интересна она именно отсутствием счастья. Вечной погоней за тем маленьким огонёчком, который иногда греет сердце. Огонёчек появляется редко, но запомнить его тепло человек успевает, и ищет, ищет, и гонится за ним всю жизнь, так и не понимая, что всякому пламени нужно топливо, а вечного топлива не существует, и не было никогда. Хочется тепла и огня, а дождь, мелкими каплями режущий то, что когда-то было бездной и пустотой, а ныне просто какой-нибудь Ленинский проезд, дождь, кажется, не может дать этой искры, и человек проходит мимо, кляня решение надеть белые кеды. Человеку нужна любовь, зарплата и микроволновка, а дождь - очередная досадная неприятность, рок, судьба, фатум. Между тем, такой взгляд на жизнь серьёзно укорачивает и обесцвечивает последнюю, становясь чем-то вроде зажатой в нервно подрагивающих пальцах сигареты, которую, взяв однажды, не отважишься выпустить всю жизнь. С той лишь разницей, что помимо негативных эмоций, процесс курения доставляет удовольствие, а пессимистично-плаксивое устроение занимается исключительно геноцидом нервных волокон (как собственных, так и принадлежащих посторонним индивидумам). Поневоле возникает вопрос - не лучше ли отредактировать свои принципы. Нет, речь не о дурацком оптимизме, желании весь мир раскрасить в ярко-шизофреничные цвета. Человек должен уметь плакать и время от времени впадать в тоску, это его неотъемлимое право. Но нужно быть не пессимистом, а реалистом: уметь и огорчаться, и радоваться, а лучше всего - хранить хладнокровие. и отстраненность от житейских дрязг. Можно называть это цинизмом, но не в полной мере. Реализм - без пустых содроганий сердца, но и не полнейшее безразличие. Человек должен быть и оставаться человеком, чувствующим, но не уничтожаемым. После депрессий приходит принятие. Серая кирпичная стена не ограничивает пространство, а впитывает тень, частицу того хрупкого и неуловимого - частицу человеческой души. Стена становится живой, и хотя на ней колючая проволка, а внизу заросли репейника и крапивы, становится родной, грубо очерчивающей удаляющийся силуэт. Слова становятся сложней и вычурней, - искренность понемногу прячется в глубину некогда оголённой души. Мокрые рельсы и мокрая трава на маленькой железнодорожной станции перестают надрывно напоминать о чём-то страшном, а просто издают пронзительный запах дождя. Да и станция обрастает новыми путями и поясами рельс, теряя безлюдность, и старый, советский ещё фонарь над билетной кассой молча уходит в небытие. Ощущения вновь обретают причудливую спутанность, как мысли в этом, сумбурном и неясном, тексте. К чему бы это всё? Да просто так, ни к чему. Это всего лишь мимолетный взгляд на бывшее когда-то и теперь ушедшее. Но не безвозратно, ибо стена ещё хранит память, хранит мою тень.