Рассвет

      — И всё же хорошо, что эта история закончилась, — тихо, но предельно ясно говорит Альбер, избегая смотреть на неожиданного собеседника. Прошло уже пять долгих, наполненных трудом и скорбью лет, но слишком много вещей всё ещё напоминают о друге, пожертвовавшим жизнью ради него, об отце, оказавшимся в прошлом гнусным предателем, и того, из-за кого всё это произошло.       Альбер сжимает в руке разбитые карманные часы, полученные в знак вечной дружбы пришельца из внешнего космоса когда-то давно, и опирается о стальные перила моста, заглядывая в прозрачную осеннюю воду. Бертуччо знает, о чём, точнее, о ком он думает, но лишь потому, что его собственные мысли одолевают его уставший разум. Разница лишь в том, что Джованни нет необходимости воскрешать в памяти черты, казалось бы, безвозвратно покинувшего этот мир человека, — достаточно лишь приоткрыть дверь, ведущую прямиком в затемнённую шторами спальню.       Здесь, в его новом доме, отстроенном на деньги, полученные вместе с наследством, — никогда бы его не видеть! — нет тайных ходов, больших арочных окон, наполняющих комнаты небесным светом, и уж конечно он далеко не так велик как восхитительный особняк графа на Елисейских полях. Его сердце вовсе не огромный подземный зал, полный золота и драгоценных камней и напоминающий собой поверхность иной планеты с медленно восходящим солнцем, состоящим из тяжёлых золотых пластин, безбрежным океаном, полным прозрачной, весело играющей на солнце разноцветными отблесками воды и тёплым золотистым песком, нет. Его сердце — сравнительно небольшая мрачноватая комната, где так часто задёрнуты тяжёлые портьеры, не пропускающие в комнату лучи солнца и свежего воздуха, и раздаётся тихий, но пронзительный и раздражающий писк приборов, вот уже не первый год поддерживающих жизнь в холодном теле.       Бертуччо проводит здесь каждую свободную минуту, ненавидя отвратительный звук, мешающий представить лежащего на постели человека спящим, но не запертым в собственном разуме. Он вновь и вновь касается обнажённой кожи, расслабленно лежащей на покрывале ладони, холодной, шероховатой и чуть влажной, ведёт в неком слабом подобии ласки вверх по линиям татуировок, начинающихся с самых кончиков пальцев. Как хорошо было бы сейчас уложить подушку повыше, облокотиться на нее, пристроить голову на плечо самозваного графа и попросить рассказать о чем-нибудь. И слушать, слушать, не важно, о чем — о карнавалах на Луне, давних путешествиях или о том, как спеет виноград в Марселе, а потом незаметно задремать, и сквозь сон чувствовать, как Монте-Кристо осторожно укладывает его и сам ложится рядом, обнимая и мягко прижимая к себе.       Время течёт неравномерно. Оно то летит, неровно, как зелёная ниточка пульса на кардиомониторе, свидетельствующая о ещё не угасшей надежде, то тянется неимоверно долго, так, что он невольно отрывает взгляд от бледного лица с запавшими глазами и острыми линиями скул, и смотрит на кружащиеся в свете случайно попавшего в комнату луча закатного солнца пылинки. Иногда Бертуччо думает, что граф тоже не всегда любил сумрак, не всегда строил подземные залы и прятался там от мира. Иногда он позволяет себе распахнуть портьеры, а за ними и окна, впуская в комнату утреннюю свежесть, пение садовых птиц и приглушённый уличный шум. В такие моменты, кажется, что-то меняется — или это лишь бред утомлённого ожиданием сознания? Но отчаянно хочется верить, что в этот раз не примерещилось лёгкое дрожание век, что тёмные волосы колыхнулись вовсе не от ветра, нечаянно залетевшего сюда, что голубые глаза вот-вот откроются, и стальной осколок меча, уже давно извлечённый из груди, ненавидимый, но бережно хранимый у собственного сердца, наконец, перестанет холодить.       — Хорошо, что всё это закончилось, — негромко говорит Альбер, старательно отводя взгляд. Жизнь идёт, нагло поблёскивая заманчивыми возможностями, словно дорогая куртизанка — дарёными бриллиантами, стряхивая пыль прошлых лет с плеч тех, кого она нежно касается своими холёными ручками, своими пьянящими поцелуями и хлёсткими пощёчинами заставляя забыть обо всём том, что каких-то десять лет назад стало роком, нарушив привычное, размеренное и безбедное существование.       Ни черта не закончилось. Только отвратительный писк аппаратов, мерцающий во мраке комнаты красными и зелёными огоньками, с годами начал казаться тише, привычнее, словно растворяясь в общей обстановке комнаты. Тяжёлые занавеси перестали отодвигаться, с годами тяжелея от пыли, долгие изучающие взгляды стали реже, а кажущиеся кощунственными прикосновения к гладкой коже, отдающие гнилостным запахом отчаяния и сдерживаемый годами чувств — чаще.       Руки графа, сколько Бертуччо не грел бы их в собственных ладонях, не прижимал к губам, горячим и словно саднящим от одного лёгкого прикосновения, согревая тёплым дыханием, вырывающимся из груди с лёгким безнадёжным хрипом, остаются холодными и немного влажными. Можно поцеловать татуировки, резкими линиями расчерчивающие мягкую кожу, поцеловать запястье с ярко выраженными голубоватыми венками и чуть выступающей косточкой. Но нельзя было передать ему хотя бы частичку своего тепла, как бы сильно не хотелось.       При жизни — не правильно так говорить, он ведь не мёртв! — при жизни Бертуччо никогда в особенности не замечал, насколько граф красив. Насколько притягательна, хоть и странна его красота, заставляющая что-то в сердце томительно ныть от одного взгляда в эти гетерохромные глаза, всегда остающиеся непроницаемыми. Прошла уже целая вечность, с тех пор, когда он видел их в последний раз.       Поначалу, после того как изломанное тело доставили на корабль, граф, кажется, приходил в себя, кажется, даже тихо постанывал то ли от боли, то ли от разочарования. Сначала Бертуччо просто не мог заставить себя взглянуть в лицо бывшего господина, приобретшее свой прежний цвет и вместе с тем утратившее скрытое на самом дне лукаво поблёскивающих глаз стремление к одному ему ведомой цели.       Потом было управление кораблём, принятие наследства, побег всё дальше и дальше от Парижа и мест, которые так немилосердно напоминали о случившемся. Когда же Бертуччо, наконец, взял себя в руки, ему оставалось только повторять и повторять известную часть имени графа, лёжа в одиночестве своей комнаты. Повторять всю ночь напролёт, пока небо на востоке не начинало светлеть, хороня под собой холодно сверкающие звёзды. Сначала имя лишилось своего смысла, а затем наполнилось чем-то новым.       В последнюю их встречу, Альбер не говорит ничего. Он хмурится, глядя в воду, в отражение серого пасмурного неба, но не нарушает тяжёлой тишины, повисшей в разряженном грозой воздухе.       Зайдя к себе, Бертуччо первым делом прошёл в затемнённую комнату и устроился в кресле перед скрытой под балдахином постелью. Настроение было таким, что даже не хотелось кофе.       Еще, будучи слугой, только что переступившим порог графского дома, Бертуччо решил, что должен добиться внимания этого невозможного создания. В тот момент он не думал ни о том, кем граф является на самом деле, ни о том, что предстоит ему в постели с тем, кто вряд ли позволит слуге всё то, к чему он привык. Просто что-то внутри него перевернулось совершенно неожиданным образом и вошло в положенную пазу. Быть с графом казалось жизненно необходимым.       Очередная ночь принесла с собой очередную бессонницу. Пение птиц раздражало, а легкий ветерок, постоянно теребящий тяжёлую ткань занавесок, заставлял бросать взгляды на окно. Создавалось впечатление, что там кто-то есть, и Бертуччо, каждый раз погружаясь в свои безрадостные мысли, возвращалась в действительность, переводя взгляд на проем окна.       Решение было непростым, но принять его было необходимо, сколько бы ни пришлось уплатить за собственную свободу. С Рассветом писк приборов остановится — это Бертуччо знал так же точно, как и то, что в новый день вступит совершенно один, лишённый прежних привязанностей. С Рассветом он потушит красно-зелёные огоньки мониторов, распахнёт двери и окна и отдаст единственный приказ — позаботиться о мёртвом теле — любой более подробный приказ станет невыносим, как бы крепок он не был в своём решении.       Но пока есть несколько часов до рокового часа, он может совершить самую большую ложь в своей жизни. Может коснуться всех застарелых шрамов, криво опоясывающих запястья, тонкими линиями рассекающими спину. Может поцеловать равнодушно-податливые губы, чувствуя на них горьковатый привкус отвергнутого кофе. Может запустить руку в густые тёмные пряди, траурным покрывалом разметавшимся по подушке.       Граф кажется тёплым впервые за десять с лишним лет. Бертуччо губами чувствует дрожание век, ощущает на щеке участившееся дыхание, но привычно отбрасывает все сомнения в сторону — много раз он, окрылённой новой надеждой, ждал пробуждения графа.       Серый, промозглый рассвет загорался на сизом небе, когда Бертуччо на прощанье коснулся тяжёлых локонов и протянул руку к светящейся красным кнопочке. Тихий щелчок. Дымчатая пелена размывала воздух, искажала предметы и делала все неузнаваемым. Через высокие, под потолок, окна и в кои-то веки распахнутые портьеры было видно, как горожане медленно заполняют площадь. Это означало, что ждать оставалось уже недолго. В наступивший тишине всё яснее слышался звон туго натянутой струны.       Мир не рухнул ему на голову, и решительно ничего не изменилось. Только нестерпимо хотелось курить. Ароматный дым быстро наполнил лёгкие, успокаивая взвинченные до предела нервы, немного расслабляя и позволяя подумать. Оправдать самого себя. Ведь, в конце концов, медицина не всесильна, и его жалкая попытка спасти мертвеца была обречена на провал уже тогда, когда умирающий юноша пронзил сердце графа клинком.       Часы пробили шесть утра. Рассвет не оправдал надежд, но пути назад не было. Бертуччо обернулся, мечтая побыстрее оказаться как можно дальше от этого места, и встретился взглядом с остекленевшими тёмными глазами Эдмона.