***
В первый раз это происходит после какого-то концерта в дешевом клубе. Стас просто посреди парта Игоря вдруг осознает, что это не он. Не он, не тот заразительно ржущий, нагловатый уебок, с которым они пиздились за кусок брезента на Урбании под палящим августовским солнцем. Не до боли знакомый ему кореш, с которым они писали дерьмовые треки на палочный микрофон, поедая дешевый полуфабрикат с одним только названием от пиццы. Вот это перед ним — не Игорь. Зарыться тонкими пальцами в красный мех его шубы на широких плечах, притягивая ближе и целуясь прямо сквозь растянутую прорезь в маске, наплевав на искусственные жесткие волосы накладной бороды, лезущие настойчиво между их губ. Это все было сумасшествием. Как будто они абсолютно свихнулись, оставаясь в своем уме. Зычное рычание над ухом, будто действительно и не Лавров. До ужаса знакомый, но невероятно далекий. Чужой. Горячие ладони, оглаживающие тощие бока и поясницу, холодные перстни, разгоняющие волны мурашек по возбужденной коже. Твердое тело, кажущееся в этой шубе в разы больше, чем есть. Отражение огромных глаз Стаса в стеклах темных очков. Закуток какого-то коридора в недрах прокуренного душного клуба, мягкий полумрак, а из звуков лишь сбившееся дыхание да этот рык, который Босс так часто издает на сцене. Это все и не с ними вовсе. Не Стаса вжимают в стену, а Пимпа. И не Игорь, а Большой Русский Босс. Это как игра, и Пимп отдается ей, задирая подбородок, открывая шею, жмется доверчиво и чуть слышно стонет, разводит острые коленки, обтянутые гладкой тканью треников, чтобы подпустить ближе. Еще ближе. Чтобы твердыми бедрами в бедра, чтобы целовать до стука зубов о зубы, чтобы цепкими пальцами по горячей шее под этой дешевой маскарадной бородой. Он подхватывает одним пальцем край его маски, тянет, костяшкой задевая острый кадык, но Пимп отворачивается, взбрыкивает, качает головой и поправляет ткань, оттягивая чуть ли не до ключиц. Босс прикусывает оголившийся было острый подбородок и перехватывает его запястья, дергая на себя с силой и разворачивая. Стена под скулой твердая, но тело сзади тверже, все остальное размягчается и плывет, ладони скользят под резинку штанов и боксеров, сжимая нежно и крепко, и Пимпу до охуения здорово, до искр, до мурашек и ебанных фейерверков, мужчина трется о его ягодицы пахом, и это тоже потрясающе, рычит уже почти злобно, а Сутенеру хочется смеяться. — Ебанная сучка Пемп, — выдыхают над ухом хрипло, а значит не только Стас принял правила игры. Босс оставляет его с полными трусами спермы, холодящей кожу, глупой улыбкой и заходящимся сердцем посреди коридора. А потом наваждение исчезает. Туман сумасшествия в голове рассеивается, и вновь остаются лишь Игорь и Стас. Заебанные после концерта, уставшие до хрипоты в голосе. Лавров стягивает шубу и мокрую футболку, скрывая гладкую спину и широкие плечи за каким-то растянутым свитером в синий ромб, взъерошивает пальцами влажные волосы, с силой растирает ладонями лицо, скребет ногтями редкую жесткую щетину на подбородке. И Конченков выдыхает. Игорь не Босс. Игорь — это Игорь. Шутки почти такие же глупые и задевают за живое, но без темных стекол очков взгляд такой мягкий и уставший, что желания и сил беситься нет. Стас хлопает его ладонью по плечу в коридорной темноте хостела, и скрывается за своей дверью, тут же падая на кровать. Ни чувства вины, ни угрызений совести. Лишь легкий холодок предвкушения — мурашками по внутренней стороне бедер. Во второй, и в третий, и во все последующие разы, Конченков уже не разделяет себя и Пимпа, но зато видит четкую грань между Боссом и Игорем. Все в порядке, пока на Игоре его шуба. Все это не с ними. Лавров не спешит сбрасывать с себя образ Босса, фальшиво-заинтересованно разглядывая суматошно собирающуюся съемочную группу, ловит звонко одной рукой брошенные Фадеевым ключи от студии и желает ему попутного ветра по дороге нахуй, хрипло смеясь над своей шуткой. А Стас лишь пялит в экран телефона, ерзая по скрипящей обивке своего кресла в углу из «натурального кожзама», стараясь не поднимать так часто блестящие от предвкушения глаза на друга. И снова по накатанной: тихое рычание, гладкие горячие ладони, обхватывающие его член именно так-как-надо, и стоны сквозь зубы. Без имен. Страшно произносить и «Босс», и «Игорь», поэтому Стас лишь сжимает его бока острыми коленками и выдыхает протяжное «чува-а-ак», искусственный мех смешно щекочет голые бедра, и будто бы вдобавок что-то еще в груди, глупые смешинки в носу щиплются и почему-то это похоже на ощущение подступающих слез. Золотая обивка дивана скользит под влажными пальцами, а лицо над ним, за этими очками и колючей бородой, напряженно-злое. И чем смешнее Стасу, тем сильнее вколачивается в него Величайший. Магия рушится, стоит Игорю скинуть с плеч одну из своих шуб. Магия рушится, стоит Стасу стянуть балаклаву с головы. Магия рушится, и этот идиотский смех тут же застревает в горле, когда Лавров смотрит прямо и мягко, когда наклоняется вплотную к нему, и Стас застывает. Испуганно. Сжимая пальцами долбанную черную ткань со знаком Шанель. И почти ненавидит себя за еле-еле выдавленное «пожалуйста, не надо», уже прямо в губы Игоря. Тот распрямляется резко, будто ошпарившись, корчит гримасу, как от зубной боли, и досадливо бьет ладонью по стене над ухом Конченкова. Стас глубоко вдыхает, но не может выдохнуть. Потому что они только что все испортили. Легкие жжет и распирает изнутри, Игорь матерится сквозь зубы и исчезает из студии так стремительно, что, к тому моменту, как хлопает тяжелая дверь на улицу в дальнем коридоре, Конченков успевает лишь один раз моргнуть. И все катится по пизде, с бешенной скоростью, вниз, как снежный ком с высоченной скалы, набирая обороты. Лавров смотрит волком, разве что не зубы скалит, а его шутки переходят опасную грань «дружеских подъебок», тонкими длинными иглами впиваясь под кожу, и Стас растерянно оглядывается вокруг себя, отчаянно не понимая, как это все исправить. В первый раз это происходит после какого-то концерта в дешевом клубе. В последний — после съемок очередного выпуска, в духоте студии, когда на Москву уже навалилась тяжелая и мыльная от оранжевого света фонарей февральская ночь. И Конченкову с трудом верится, что между закутком темного коридора клуба и углом гримерки в их студии — целая пропасть и десять календарных месяцев. Он только смотрит, практически отпечатывая в памяти каждое его движение, каждую усмешку, каждую незначительную фразу, брошенную в сторону «ебаного Пимпа» на съемках. Потому что со Стасом Игорь не разговаривает. Почти незаметно для окружающих дергает нервно плечом под его ладонью. Улыбается устало операторам. Избавляется от всего, что относится к Большому Русскому Боссу в считанные минуты после слова «снято», и покидает студию первым. Лавров не смотрит в его сторону, не шутит вне кадра, не разговаривает с ним без присутствия посторонних. Стасу тоскливо и тошно. Хмурый февраль быстро заканчивается и перетекает в март, но весна будто бы забыла прийти в Москву, как и в Самару, как и во все те бесчисленные города, по которым они катаются втроем со своей концертной программой. В груди тесно и печет, а Игорь слишком громко милуется с Дианой по телефону перед отправлением поезда, раскуривая третью подряд сигарету и подпинывая подтаявший снег на замызганном перроне. Конченков разглядывает его через толстое двойное стекло окна в их купе, пока Дима что-то разгоняет про биты, закидывая свою сумку на верхнюю полку. Лавров кладет трубку и роняет сигарету в серое месиво из грязи и талого снега, активно растирая мокрый табак по асфальту мыском кроссовка. Не смотрит, не разговаривает, не шутит. Разворот его плеч, обтянутых плотной серой тканью толстовки, не дает отвести взгляд, а знакомый, изученный до каждого изгиба, профиль не дает мыслям в голове собраться в кучу. Игорь ежится, лениво поводит плечами и невесело улыбается, продолжая втаптывать окурок в грязь, а губы Стаса, неосознанно, растягиваются в идентичной улыбке. В голове крутится заезженное «Прости, Гагарин, мы все проебали», и от этого становится еще более тошно. Потому что Лавров рядом: протяни руку — и все твое. И похуй, что без короны и шубы, пускай в отвратительном свитере в синий ромб и этими идиотскими почти-ямочками на щеках, которые нужно разглядывать за редкой щетиной, которую он с отвратительным звуком скребет ногтями. Лавров перестал издеваться над кроссовками и скрылся из его поля зрения, видимо, заходя в вагон. Стас влип по самое «не хочу», и теперь панически ждал развязки, которая обязана была наступить. Рано или поздно Игорь заговорит. Неважно, что он скажет: «передай соль», «пошли потрахаемся?» или, ну, чем черт не шутит, «Фадеев пидор», но он что-то скажет, и от этого будет зависеть вся их переебанная, в прямом смысле, дружба. — У меня на тебя стоит. В тусклом зеленоватом свете одной лампочки в дальнем углу коридора, Игорь, в шубе поверх пижамных штанов, бороде, платке и короне, смотрится комично до слез, но Стаса не хватает даже на усмешку. Ноги отчего-то холодит, и кожа идет мурашками. То ли от волнения, то ли от того, что стук в дверь в два часа ночи заставил его выбраться из теплых объятий кровати в одних трусах. Широкая загорелая ладонь ложится на его грудную клетку, и Лавров несильно подталкивает его вглубь номера, не глядя прикрывая за собой дверь. Смотрит в упор, разглядывает, и Стаса тут же ведет, потому что Игоря: его взглядов, его голоса, этого вот выражения лица, означающего нечто среднее между «скажи что-нибудь» и «только попробуй что-то вякнуть», - так болезненно не хватало, что, будь Конченков чуть более сентиментальным, он бы расхохотался и разрыдался одновременно. Зарываясь тонкими пальцами в мех этой проклятой шубы, утыкаясь лицом в горячую шею под этой маскарадной бородой. Но Стас не сентиментален. Он просто кивает, бурча: — Я знаю. Лавров медленно выдыхает через нос, и его раздражение настолько ощутимо, что можно нащупать его в воздухе. — Только на тебя. Игорь смотрит, ожидая реакции, но Стас не может даже дышать, не то, что разговаривать. Кровь стучит в ушах с глухим «бум-бум-бум», будто кто-то бьет в огромный колокол в его голове, возвещая о пожаре. Ехидный внутренний голос, будто диктор в вечерних новостях, выдает: «Пострадавших нет, только твоя гетеросексуальность, погоревшая синим пламенем», но эти шутки охуеть как не к месту. Балаклава бы сейчас пригодилась. Оградила бы его щитом от настойчивого Лаврова, стоящего в своем наряде, будто в амуниции, и между ними даже не ступень, а целая лестница, по которой Конченкову пришлось бы карабкаться, до ободранных рук и локтей, вверх. До Игоря, стоящего в полуметре, просто не дотянуться. И это бесит до бурлящего рычания в горле. — Снимай с себя эту хуйню, — шипит Стас, подаваясь какому-то глупому порыву, пальцы сжимаются на золотом пластике короны, откидывая ее куда-то в угол, платок опадает сам, а шубу Игорь сбрасывает комком на дешевый выцветший синий ковролин. И все становится на свои места. Лавров мнется в своих пижамных штанах, но смотрит все так же уверенно. Все на месте. Без всей этой атрибутики образов. Все всегда было на месте. Конченков теряется, и стоит столбом, пригвожденный к месту внезапным осознанием, пока Игорь развеселенно и мягко оглядывает его сверху вниз. — Что, даже без шубы можно? — в его вопросе столько сарказма, что это перегружает и так накаленную атмосферу в комнате. — Ненавижу тебя, — от всей души выдает Стас, в противовес словам прижимаясь к горячему телу ближе, привычным движением ладоней проходясь по оголенным плечам, притягивая ближе для поцелуя. Впервые без щекочущего кожу меха шубы. Впервые без дурацких очков на переносице, вечно норовящих соскользнуть. Впервые без жестких искусственных волос, лезущих в лицо. Игорь — это Игорь. В шубе или нет.***