***
Он просыпается резко, как всегда, будто кто-то толкнул. Несколько минут лежит неподвижно, ни о чем не думая, не прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы, даже глаз не открывая. Просто дает себе время вернуться. Сердце стучит ровно — в конце концов, это был не кошмар. Обычный сон. Максу всегда снятся мертвые, никогда живые. Издержки профессии, как любит шутить Стас. Правда, только он сам обычно смеется со своих шуток. Все, на что хватает Макса, — натянутая, вежливая улыбка. Встав с постели, он щурится на острые лучи заходящего солнца — насчет вечно незадернутых штор у Стаса тоже есть шутка, такая же «смешная», — и идет варить кофе. На душе скребутся кошки. Макс не верит в сны. Ерунда все это, бабушкины сказки. Он просто знает, что, когда ему снится мама, ночь будет хорошей. Только это не предзнаменование никакое — всего лишь тот факт, что после такого сна он сам спокоен и расслаблен. Даже самый короткий сон с отцом приносит напряженность и сосредоточенность, что благоприятно сказывается на результатах его непростой работы. И если в такие ночи обычно и случаются наиболее сложные дела, требующие максимальной отдачи на пределе возможностей, — совпадение ведь, не более. Когда снится бабушка, Макс ждет сюрпризов, приятных, как новогодние подарки. В игривом, чуть детском настроении все удается значительно проще. Сегодня же… Макс знает, что сегодня ночь будет муторной. Опять же — никаких предзнаменований, просто сам он взвинченный и беспокойный, и до утра это сосущее чувство приближающегося пиздеца вперемешку с неуверенностью в себе никуда не денется. Потому что все было на самом деле: и сиреневая дорога, и… «затмение». Потому что тогда они так и не дошли. Одевшись, он допивает черный, без сахара, кофе и, привычно проверив зажигалку в кармане, выходит из квартиры.***
К часу они уже выезжают на первое задание. Ничего особенного: несколько неживых, терроризирующих мелкий городишко-сателлит. Их «Пежо-Тревеллер» подпрыгивает на колдобинах, и Макс мимолетно радуется, что хоть не на легковушке ездить приходится. Как здесь вообще люди живут? Стас матерится, Шурик методично полирует любимый серебряный штык, Леха пялится в одну точку, меланхолично покачиваясь в такт движению машины, а Ярик… Ярик молится, размеренно перебирая четки. И это не перестает удивлять. Как, будучи проводником, можно еще во что-то верить? Как можно верить в рай и ад, точно зная, что ни того, ни другого не существует? Были да сплыли, как едко говорит Стас. А может, и не было ничего и никогда, добавляет про себя Макс. После смерти душа может пройти по дороге с проводником, таким же, как каждый из них, трясущихся сейчас в служебном минивэне, или стать одним из тех, на кого они охотятся. Третьего не дано. И там, в конце сиреневой дороги, нет ничего — одна пустота. Макс точно знает — он провел туда многих за свои тридцать семь лет, особенно за те двадцать, что прошли с окончания обучения и распределения в силовой отряд. Порой казалось, что слишком многих для него одного. Но выход на пенсию в их случае не предусмотрен. Либо ты простой проводник — при мелком населенном пункте, больнице или морге, — либо проводник плюс чистильщик. Первое неизменно с рождения и до самой смерти, если уж "повезло" явиться на этот свет с даром. Бабушка Макса была истово верующей и после смерти искренне радовалась тому, что скоро увидит Бога. Максу не хватило духу сказать ей правду, и ему до сих пор нестерпимо стыдно за тот обман. Но с другой стороны — она прошла по сиреневой дороге счастливой, до последнего считая, что сейчас узрит то, во что верила всю жизнь. И покорно шагнула в черное ничто, так и не посмотрев назад, на него. Макс долго еще пытался понять, потому ли, что слишком сильно разочаровалась — в нем или в своем несуществующем боге, — или потому, что не хотела, чтобы последним, что он будет о ней помнить, был ее укоряющий взгляд. Другие… были разными. Большинство вообще не понимали, что происходит и куда их ведут. Редкие — сопротивлялись, чаще просто от природного упрямства, чем сознательно желая остаться. В конце концов, никто, кроме проводников, не знает, что их ждет. Точнее, что их не ждет ничего. И вот проводников-то как раз сложнее всего вести. Макс хотел бы не знать наверняка, но знает. Макс вел. И не довел. — Эй, Курильщик, харэ своей жигой клацать, уши болят. — Видать, ругаться безадресно Стасу надоело, и сейчас его маленькие голубые глазки смотрят на Макса, на автомате щелкающего крышкой зажигалки, выжидательно и с толикой надежды. Мол, ну давай же, ехать долго и скучно, хоть развлечемся! Курильщик — его любимая кликуха, особенно Стаса прет оттого, что Макс на самом деле не курит, хоть больше никто в этом ничего смешного и не видит. — Еще тарантас наш спалишь к херам собачьим, вот смеху-то будет. Прикиньте, нас там ждут сидят, а мы под утро добираемся, и все такие в саже, аки черти. Дай бог, чтоб с нежитью не перепутали. Морща узкое, и без того будто какое-то помятое лицо, Стас смеется шутке, которую, как обычно, понимает только он сам. Остальные молчат и, кажется, даже не слушают. — Какие же вы нудные, — цедит он наконец презрительно, отсмеявшись. — И как я с вами еще от скуки не помер? — Вот потому и не помер, дурила, — любезно поясняет Шурик, ни на минуту не прекращая свои монотонные движения, — что мы работать умеем, а не зубы скалить без толку. Знаешь, почему нас в эту жопу за тридевять земель послали? Потому что районную группу мертвяки уже порешили. Зуб даю, такие же, как ты, весельчаки были. — А я слышал, там другое что-то, — внезапно выныривая из своего созерцательного коматоза, вмешивается Леха. — То есть районную-то порешили, но с окраин все равно ближе кого взять могли. А послали нас. — Блять, началось! — Стас театрально закатывает глаза. — Верно говорят, не буди лихо… А, нет, не то. Не тронь дерьмо, так и вонять не будет, во! Как раз про тебя, Лех. Ну давай, толкни нам очередную теорию всемирного заговора. Ток погоди сек, я ща кулек достану, блевать чтоб было куда. Даже Сиреневенький не такой крезанутый, как ты. Сиреневенький — еще одно милое сердцу Стаса погоняло для Макса. И дернул же черт как-то спросить у остальных, как выглядят их дороги! Пришлось и про свою рассказать. И конечно же, оказалось, что такой странной больше никто не видит. Стас ведет по обычной асфальтированной дорожке, Леха — по длинному извилистому ущелью, а Ярик — кто б сомневался! — по церковному проходу. Единственное, что объединяет все три дороги, — их естественность. И только у Макса все в чертовом сиреневом цвете, будь он неладен! — Да пошел ты, — вяло огрызается Леха. — Вытянул бы хоть раз голову из жопы, глядишь, чего-то бы и понял. — Что? Ну что бы я понял, а? Что ты трусливый пацюк, собственной тени шугающийся? Это я и так знаю, спасибо, — довольно скалит мелкие зубы Стас. Причем даже не со зла, так, забавляется. — Что в последний год-два неживых столько стало, что из училищ проводников недоученными забирают. — Леха, начиная потихоньку закипать, выпрямляется и нервно оглаживает ладонью уже начавшую лысеть голову. Он самый старший из отряда, под полтинник, а еще тянет лямку наравне с ними, молодыми, чем лично Макса неизменно восхищает. Но Стас-то не Макс, ему все побоку, лишь бы поржать. — И один только бог знает, как они души-то водят, толком ничего еще не понимая. Может, теряют половину на дороге. Но их все равно призывают. Припоминаешь, чтоб такое раньше было? — Припоминаю! Вот, как сейчас, помню, когда шкетом малым был, бабка мне моя полоумная как раз такие сказки рассказывала! Каждую ночь. Мож, на пенсию пора, а, Лех? Внуков там нянчить, их страшилками пугать. А вот это уже жестоко. Будто Стас не в курсе, что нет у Лехи ни детей, ни уж тем более внуков, как и у них у всех нет и не будет. Потому что кто в здравом уме решится привести в этот мир душу только затем, чтобы потом — возможно, даже собственноручно — бросить ее в темную пустоту небытия? Проводники не заводят детей, да и жен чаще всего тоже. — Захлопнись, придурок. — Шурик, прекратив наконец свое бесконечное шурх-шурх-шурх (и как огонь еще не высек), смотрит на Стаса неожиданно серьезно. — Тебе бы и вправду стоило меньше говорить и больше слушать, знал бы сейчас, что что-то и вправду не так. Что-то происходит, и это нихрена не бабкины страшилки. Вон даже контроль ужесточили, теперь каждый день отмечаться нужно. И нас, если ты не заметил, что ни ночь, так куда-нибудь да гоняют, не то что раньше, хорошо если раз в неделю выезд был. А все потому, что мертвяков чересчур много. — Ну конечно, их много будет! — не унимается Стас. — Потому что раньше надо было ужесточать, а то ж пока два дня пройдет до следующей проверки, пока поймут, что чел копыта давно отбросил, нежить уже и вылупилась. Еще бы через четыре дня проверку проводили, чтоб уж точно мертвяку времени хватило, не только встать, но и съебаться по-тихому. — Все идет так, как было написано, — неожиданно вставляет Ярик, не отрывая глаз от четок. Его пальцы, кажется, начинают двигаться еще быстрее. — Как было еще Первым сказано, когда проводники добровольно начнут становиться на ту сторону, наступит конец всему. На какое-то мгновение в закупоренном пространстве минивэна повисает тишина, напряженная, звенящая сотнями разных мыслей, мечущихся сейчас, Макс уверен, в голове каждого. Тянется, дрожит в воздухе и… бесцеремонно обрывается диким ржачем Стаса. — Вот это выдал, Святоша, так выдал! Черт, да такого даже Леха бы не сморозил! — Стас молотит кулаком по собственному бедру и никак не может успокоиться. — Да где ж ты такую чушь-то надыбал? Чтобы проводник и добровольно в нежить подался? Не, мы, может, ребята и дурные, но не идиоты ж конченные. — А вот ты говоришь, а нихрена же не знаешь! — Леха явно завелся не по-детски: жилы на шее выпятились, глаза блестят, ноздри раздуваются — ни дать ни взять бык на корриде. — Вот откуда тебе знать, что там в голове какого-нибудь Васи из сто двадцать пятого отряда, а?! Остаток пути проходит в относительно бодром переругивании, на которое Макс не обращает внимания — ничего нового. Да и ничего страшного. Когда дойдет до дела, тот же Стас вмиг образумится, заткнется и соберется. И будет делать то, что следует, строго по инструкции. И даже Ярик засунет поглубже в карман свои четки и достанет взамен пистолет с серебряными пулями, отлично зная, что серебро надежнее молитв. Вот почему они всё еще живы. Но не все. И то, что кажется Стасу дикой нелепицей, для Макса таковой не является. Он точно знает одного проводника, который перешел туда добровольно и полностью осознанно. — Я на минутку отойду, ок? — Олег улыбается, широко и бесшабашно. Так же, как когда они в детстве воровали яблоки из соседского сада (будто у Олега или у самого Макса в саду хуже были). Так же, как когда они, еще не умея толком плавать, сбежали на речку во время весеннего ледохода и, конечно же, едва не утонули. Макс тогда Олега вытащил, хоть и сам не знал, как ему это удалось, и получил в награду вот эту самую, ослепительную, искреннюю и ни капли не испуганную, улыбку. Улыбается так же, как когда они студентами девчонок кадрили (то есть Олег кадрил, а Макс ему отчаянно завидовал). Так Олег улыбается тогда, когда знает, что ему не смогут отказать. То есть всегда. — Олег, нам нужно идти, ты же знаешь, ты же сам знаешь… — мямлит Макс уже в спину уходящему другу. Он знает, что тот не вернется. Не хочет верить, не хочет знать — но знает. И ничего не делает, чтобы его остановить. Просто стоит на сиреневой дороге и покорно ждет, пока время не выходит.***
В заброшенном, но еще крепком доме воняет кровью. Гнилой, застарелой, мертвой кровью. Макс невольно морщится. Не то чтобы он не привык до сих пор, всякое нюхать приходилось, но здесь запах как никогда сильный. Словно гнездо существует не пару недель или месяцев от силы, а несколько лет. Что, конечно же, невозможно: неживые не могут так долго таиться вблизи людных мест. Голод берет верх, и они выдают себя, а уж прибытие чистильщиков обычно вопрос нескольких часов. За лишние жертвы среди цивильных отчитываться никому не хочется, а даже полдня, проведенные у неживых, могут поломать психику человека так, что никакой мозгоправ не поможет. Потому что основная еда нежити — боль. И добывать ее они умеют виртуозно даже при минимуме сознания. Они разделяются, Макс идет со Стасом, сейчас внимательным и молчаливым, будто и не тот же самый зубоскал, который еще полчаса назад стебал всех и вся. Макс привык и не удивляется. В конце концов, у каждого своя защита от дерьмовости окружающего мира. Ярик, Леха и Шурик ушли вниз, в подвал, там всегда тяжелее, а им со Стасом сегодня досталась «детская» работа — зачистить верхние этажи. Но даже здесь не стоит терять бдительности, а потому они быстро, но тщательно обшаривают комнату за комнатой. И с каждым пройденным пустым помещением Макс уверяется все сильнее: что-то тут не так. Он чувствует вонь неживых, он знает, что они здесь, но… их здесь как будто и нет. Ни луж крови, ни человеческих останков, ни даже дохлых крыс и кошек, которыми порой пробавляются мертвяки, когда с человечиной не складывается. — Слышь, Сиреневенький, тебе ничего странным не кажется? — тихо спрашивает Стас, идя на два шага позади. Макс успевает открыть рот, но выговорить хоть слово уже не успевает. Внезапно неживых вокруг становится много, слишком много, как для тварей, не обладающих стадным инстинктом. Впрочем, думать, сколько и чего он еще не знает о мертвяках, Максу некогда — тут бы успевать стрелять и колоть. Твари быстрые — явно сытые, — и двигаться приходится на пределе сил, успевая если не высветить цель в темноте фонариком, то хотя бы выстрелить наугад. К счастью, спина надежно прикрыта — Стас, может, и мелкий как для нормального чистильщика, зато верткий и быстрый, — и Максу хоть об этом задумываться не приходится. Точнее… не приходилось, внезапно понимает он, чувствуя позади только пустоту и холод. А потом на голову обрушивается удар. Макс не выключается, он все видит и слышит, но будто сквозь плотное покрывало. Вот отбирают автомат и нож, вот обшаривают одежду и забирают еще пистолет, запасной нож и «звезды». Он боится, что заберут и зажигалку, но она тварей не интересует. Впрочем, ею и сделать-то им ничего нельзя, и Максу самому невдомек, зачем она ему. Сейчас. Она была нужна лет десять назад, а сейчас… разве что как память о самой большой, самой страшной его неудаче. Чувствуя под едва слушающимися ногами ступени, он понимает, что его волокут в подвал. А значит… Значит, им всем крышка. И Стасу с его глупыми шутками и непоколебимой преданностью своим, и Шурику, их "гласу разума", умеющему не только спорщиков урезонить, но и после неудачного рейда слова найти, чтобы в петлю лезть расхотелось, и Лехе, собиравшемуся вскоре стать тренером в училище, и Ярику с его неизменными четками и нелепой верой в то, что там, в конце пути, есть что-то, кроме пустоты. И самому Максу, который все еще считал, что спас недостаточно. Недостаточно, чтобы искупить вину. Всем им теперь быть просто мясом, пропитанным болью как приправой. Подвал, согласно чертежам, должен быть огромным, но Макса затаскивают в относительно небольшую комнатку, освещенную тусклым светом керосинок. И это тоже странно — неживым свет вообще не нужен. В углу он замечает остальных, связанных и сваленных в кучу, и ждет, что и его сейчас швырнут туда же, дожидаться своей очереди стать кормом. Но его никуда не швыряют, оставляют стоять, не отходя, впрочем, далеко, хотя Макс не поручился бы, что это не затем, чтобы не дать ему упасть: в голове все еще плывет туман после неслабого удара, и боец из него сейчас все равно никакой. Особенно без оружия да против огромной стаи холеных, сытых тварей. Вообще, количество мертвяков наводит на неприятную мысль: зачем их сюда послали? На верную смерть? Другой ответ на ум не приходит, потому что как, ну как можно было пропустить такое гнездо в маленьком, паршивеньком, но, мать вашу, городе?! А потом все мысли из его больной головы улетучиваются, и на какой-то миг Максу кажется, что она, голова эта, больная не только из-за удара, а вот вообще, перманентно. Перед ним стоит Олег. И улыбается точно так же, как и десять лет назад, когда он в последний раз видел его живым. Спустя это долгое-долгое мгновение Олег подходит на шаг ближе, и Макс наконец-то видит его лицо — прочерченное черными венами, с запавшими глазами, в которых теперь живут красные огоньки, с сухой, будто сильно обветренной кожей, — и понимает, что все с его головой в порядке. Хотя, может, лучше бы и не было. — Ну здравствуй, дружище, — скалит зубы… тварь. — Ну наконец-то! Сколько же я сил потратил на маскировку и сколько своих отдал на откуп предыдущим командам, чтобы все выглядело достоверно, пока дождался именно твою, именно тебя! Вы тут уже пятые, я прям начал беспокоиться, что не дождусь, что ты, чего доброго, переехал куда. А ты не ожидал, вижу. Неужто думал, что я забуду старого друга? — Должен был, — коротко отвечает Макс, изо всех сил стараясь не… Он не уверен, что может сейчас сделать, но почему-то кажется, стоит только ослабить самоконтроль, как он… он просто развалится. — Неживые не помнят. — Мало, мало ты знаешь… о нас. Да и я знал мало, хреновенько нас все-таки учили. Зато теперь знаю все. И ты скоро будешь, — улыбается почти ласково. Если бы не эта сухая, шелушащаяся кожа, которая так неестественно натягивается на скулах, да не жадный блеск в глазах, улыбка была бы почти та же. — Например, то, что добровольцы, так сказать, сохраняют память и даже способность мыслить в полном объеме. А если это еще и проводники… О, Макс, тут такие перспективы открываются, поверь мне. — Иди к дьяволу, — звучит слабо, и Макс и сам это знает. Но что еще он может сказать? Или сделать? Только стоять здесь перед бывшим другом и покорно ждать. Его решения, своей судьбы. — Да если б он хотя бы существовал. — Олег достает откуда-то из кармана куртки (совершенно чистой, между прочим, совсем не как то тряпье, в котором мертвяки обычно щеголяют) длинный нож с узким лезвием и подходит еще на шаг ближе. И он не хромает, хотя Макс точно знает, что на ноге, прикрытой сейчас тканью совершенно обычных джинсов, у него огромная рана. Та самая, через которую вытекла его жизнь. Если бы только Макс нашел его раньше, если бы только успел… В катакомбах сыро, темно и постоянно что-то где-то капает. Лабиринт подземных туннелей создает собой некий диковинный музыкальный инструмент, бесконечно отражая звуки, и понять, который идет откуда, практически невозможно. И это завораживает. Они бродят уже несколько часов и уходить пока не собираются, хотя, похоже, мертвяков, как ни странно, тут как раз и нет. Олег недовольно ворчит, постоянно стряхивая капли воды со своей почти новой куртки, но Макс настроен решительно. Ну не может такого быть, чтобы в таком подходящем месте вот совсем-совсем не было неживых! Пусть тут не так давно и проводили масштабную зачистку, но хоть один-то завестись с тех пор должен был! — Так, все, мне надоело, — заявляет наконец Олег и не менее решительно поворачивает назад, следя за метками на стенах. И это, похоже, и вправду все. Макс слишком хорошо знает это выражение на лице своего друга, чтобы спорить, а потому, только вздохнув удрученно, смиренно плетется следом. Уже недалеко от выхода у них гаснет фонарик. И почти сразу же — второй. А поскольку они не маленькие (и не голубки, упаси боже!), чтобы за руки держаться, то очень скоро Макс уже и приблизительно не знает, где именно находится Олег. Но особо не волнуется: тот ведь идет впереди и по вычерченным в стенах меткам должен выбраться в любом случае. Так он думает, пока не слышит звук падения и короткий вскрик. Совсем не впереди. А может, и там — катакомбы продолжают свою игру со звуками, только теперь это ничуть не завораживает. Если бы только у него был хоть какой-то свет... Уже не обращая внимания на метки, Макс вслепую мечется по темному лабиринту, слыша постепенно затихающие стоны. Сначала Олег его звал, потом просто едва слышно постанывал. А потом замолчал. Макс не знал, сколько слушал эту оглушающую тишину в ответ на свои полуистерические крики, прежде чем наконец понял, что ответа уже не будет никогда. И не помнил, как все же выбрался из смертельной ловушки под свет садящегося солнца. Или как бежал за помощью, зная, что уже поздно. Не желая верить, не желая знать — но зная все равно. Пришел в себя, только когда из туннеля вынесли тело с безобразной раной на ноге, чуть ниже колена — на арматуру упал, как сказал потом один из спасателей. Очнулся, шагнул вперед, упал на колени рядом. Ему не мешали, проводникам никто не имеет права мешать. Да и зачем? Макс и сам прекрасно облажался. Не нашел, не успел, даже проводить не смог… И никому ни слова не сказал, что не довел, что за телом надо смотреть… Удивительно ли, что Олег искал с ним встречи, если уж сумел сохранить память? — А разве не существует? В каждом из вас? — Макс сам делает шаг навстречу, и мертвяки за спиной не препятствуют. А в темных запавших глазах (в которых когда-то без конца плясали смешинки) мелькает удивление. — Вы не просто убиваете — вы истязаете, как ни один зверь не способен. — Так уж и ни один? — Олег фыркает насмешливо. Так похоже на себя. И так неправильно. — Разве это не то, что люди делают с себе подобными на протяжении всей истории существования человечества как вида? Ничего не перепутал, дружище? Только мы это делаем, чтобы жить, а не забавы ради. — Жить? Это, — Макс охватывает взмахом руки полутемную комнатку, пропитанную запахом падали, — жизнь? Этого ты хотел? — Я не хотел умирать, представь себе. — Красные огоньки в прищуренных теперь глазах разгораются сильнее. Олег раздраженно встряхивает головой, и длинная челка привычно падает на лицо, закрывая его почти на четверть. Волосы по-прежнему темные, но тусклые и свалявшиеся. — Я не хотел исчезать. Сам знаешь, что там нет ничего. Лучше так, чем никак, Макс. На последних словах в знакомом голосе звучит подкупающая грусть и усталость, но Макс упрямо мотает головой: — Лучше никак, чем так. — Прости, но я не дам тебе выбора. Макс удивленно смотрит на нож в своей груди — он даже не заметил движения — и успевает еще заметить довольную, точь-в-точь как раньше, улыбку, прежде чем ноги отказываются его держать и на глаза сползает окончательная темнота. Каким-то последним проблеском сознания он отмечает, что его подхватывают, не позволяя просто свалиться кулем на цементный пол. Как, мать его, трогательно. Вот только довести его душу до той самой, пугающей, тоскливой, окончательной пустоты, которая все же лучше кровавого существования неживых, некому. Олег и вправду не дал ему не только выбора, но и самого завалящего шанса.***
Под ногами знакомая сиреневая дорога, только сейчас ее всю изъели ухабы, продолжающие появляться то тут, то там, все новые, новые, новые. Отстраненно Макс думает, возможно ли теперь тут вообще пройти. Сиреневый забор по правую руку покрыт темными пятнами, словно гнилью. С сиреневых деревьев опадают скрученные потемневшие листья. Что ж, оказывается, блекло-сиреневый — еще не самый противный цвет. Гораздо хуже, когда он начинает идти черными пятнами. Все, включая такое же прежде сиреневое небо. — Какого черта?! — восклицает кто-то рядом, Макс бросает быстрый взгляд на говорившего, потом смотрит внимательнее — чистая кожа, ясные карие глаза, никаких следов не-жизни — и внезапно все понимает. И хватает Олега за руку. Раз уж тот сам так неосторожно прикоснулся там, в доме, к его умирающему телу... Макс ошибался, все ошибались: проводники являются таковыми не просто всю свою жизнь, от первого и до последнего вздоха, — они и после смерти не перестают ими быть. И они, в отличие от обычных людей, сохраняют всю память, все сознание... всю, целую и нетронутую тлением, несмотря на совершаемые зверства, душу. А значит, они могут дойти. Оба. — На этот раз мы дойдем. — Да пошел ты! — Олег пытается вырваться, врезав ему хорошенько под дых, но Макс уворачивается, насколько может, и не отпускает. Впереди добрых триста метров пути, и дорога по-прежнему идет крупной рябью и норовит вывернуться из-под ног, но Макс твердо намерен исправить свою ошибку. И не совершить новую. Им обоим нельзя оставаться. — Пусти, псих! Ты же понимаешь, куда ты меня тащишь! Тебе мало того, что я умер из-за тебя, да? Ты хочешь меня и вовсе стереть. Навсегда… навсегда, мать твою! Из-за твоего долбаного любопытства и желания показать свою крутость мы поперлись в те катакомбы! Или ты удобно забыл об этом, а, Максик? Или забыл, кто обещал, что дольше пары часов мы там не пробудем и дополнительные фонари не понадобятся? Все забыл, скотина бездушная? Нет, не забыл. Ни на один день за все эти десять лет не забывал. Каждое слово, каждая фраза бьют без промаха, а Олег еще и добавляет вручную. И несмотря на то, что тел здесь ни у одного из них быть не должно, Максово почему-то упрямо болит в ответ на каждый достигший цели удар. Но Олег всегда был слабее. Пониже ростом, и веса в нем поменьше, а потому Макс хоть и с трудом, но продолжает тащить его к своей цели. А случайно взглянув вперед, вдруг понимает, что цель, возможно, не столько-то и его. У него в конце сиреневой дороги всегда была дверь. Сейчас они ковыляют по некоему гибриду его дороги с черным туннелем, который всегда был путем Олега, а в конце… да, в конце сияет неяркий, но уютный, по сравнению с покрытой черными пятнами бледно-сиреневой путаницей, свет, которого у Макса там никогда не было. — Ты же тоже хочешь уйти, — выдыхает он почти облегченно, и тут же пропускает удар в живот. Рука едва не разжимается рефлекторно, но он умудряется все же как-то удержать хватку. — Не хочу. — Олег тяжело дышит, но смотрит упрямо. — Пойдем со мной. Пожалуйста. — Да на кой черт?! Нет там ничего! Нет, понимаешь?! Пустота гребаная! — А вдруг есть? Вдруг там, за пустотой, ниже, выше, сбоку, не знаю, есть еще что-то? И ты никогда не узнаешь, пока не шагнешь туда. Со мной. Вместе, как и раньше. — Слова заканчиваются, и больше ему сказать нечего. Нечего предложить. Поэтому он просто повторяет: — Пожалуйста, идем со мной. — И чуть поколебавшись, добавляет совсем уж нелепое и неожиданное даже для самого себя, но абсолютно честное признание: — Я не хочу… один. — Псих, — припечатывает Олег. Но, несмотря на все его самоуверенные улыбки, в сад он всегда лазил потому, что Макс лез туда первым, и на речку тогда пошел потому, что Макс позвал. И в катакомбах оказался только потому, что туда свербело попасть Максу. А потому он, конечно же, идет. Как и раньше. — Я из-за тебя, скотины, умер, — добавляет значительно тише, медленно и нехотя, но все же шагая рядом. — Если уж на то пошло, то ты меня вообще убил собственноручно, — парирует Макс. — Да и толку теперь считаться-то? Последние метры они проходят молча. Дверь перетекает в световое пятно и наоборот, словно никак не может определиться, что же им положено. В конце концов, они просто проходят сквозь то неопределенное, что есть — светящаяся дверь, как сказал бы Макс, но времени на разговоры у него уже нет.***
Просыпается Макс резко, как всегда, будто кто-то толкнул. Несколько минут лежит неподвижно, ни о чем не думая, не прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы, даже глаз не открывая. Просто дает себе время вернуться. Потом переворачивается на бок и пытается вспомнить, что снилось. Муть какая-то, но почему-то кажущаяся важной. Словно там было что-то… что-то было. Попытки прерывает звонок в дверь. С трудом выпутавшись из буквально связавших его простыней и натянув спортивки, он идет открывать. — Ну здрасьте, — недовольно кривится Олег, оглядев его помятую со сна рожу. — Значит, как меня, так надо было ни свет ни заря поднять, ибо его высочеству срочно припекло в какую-то жопу с лабиринтами слазить, а как самому встать вовремя, так не царское это дело, да? Видя, что реакции явно не будет еще минут так… двадцать, Олег только обреченно вздыхает и идет на кухню, где начинает громко — подчеркнуто громко — греметь посудой, жалуясь на отсутствие правильного кофе, правильной джезвы и даже правильных чашек. Макс смотрит ему вслед, но с места не двигается: Олег и сам прекрасно знает, где что находится, сколько бы ни жаловался. А вот самого Макса куда больше интересует вопрос, почему ему кажется, что с Олегом что-то не так? Причем он не смог бы сказать, что именно. Выглядит тот как обычно: темные прямые волосы с длинной челкой (уже сколько раз Макс ему говорил, что такая только подростку к лицу, а не серьезному двадцатисемилетнему проводнику-чистильщику, но воз и ныне там), карие глаза с никогда не гаснущими в них смешинками, одет в привычные джинсы и футболку. И кстати, потопал на его вчера только убранную кухню прямо в кроссовках, гаденыш. И все же что-то не так. Не то чтобы не так, как должно быть, скорее… не так, как было… Окончательно запутавшись в своих мыслях, а потому забив на них, Макс наконец отмирает и, закрыв входную дверь, идет в ванную. Ему и вправду стоит поторопиться, они ведь собирались сегодня в катакомбы и… И внезапно он понимает, что не так уж хочет туда идти, точнее, очень даже не хочет. И это тоже странно, учитывая, сколько он уламывал Олега составить ему компанию. Не так уж долго на самом деле, но если сравнивать с привычной связкой «Идем» — «Окей», из которой всегда как-то незаметно выпадало «Куда?», то можно сказать, что вечность. — Ну что, все взял? — дежурно спрашивает Олег спустя какое-то время, уже стоя возле двери. — Да, — так же дежурно отзывается Макс, зачем-то добросовестно обшаривая карманы и даже проверяя рюкзак. В который, поколебавшись пару секунд, добавляет несколько запасных фонариков. Олег удивленно вскидывает брови, но ничего не говорит. Спрашивает уже на улице: — Ну что, где там твои лабиринты со стаями непуганых мертвяков? Веди! Стоп, это, вообще-то, магазин. Мы что, еще не все взяли? И смотрит в спину Максу, деловито удаляющемуся по проходу. Макс не видит, но и так знает, что смотрит, и даже знает, с каким выражением — преувеличенного смирения перед масштабом его, Макса, выходок и сумасбродности. Тем не менее Олег терпеливо ждет его возле входа. Как всегда. — А знаешь, — говорит Макс, выныривая из рядов стеклянных витрин, — может, ну их, те лабиринты? Может, просто по пиву и посидим где? — Ну, мне-то они точно даром не… А это еще зачем? Ты же не куришь. — Да вот… — Макс с искренним удивлением смотрит на новенькую зиппо на своей ладони, будто не понимает, как она там очутилась. Что самое не смешное — он и вправду не очень-то понимает. Просто купить ее вдруг показалось отличной, а главное, очень правильной идеей. — А, пусть будет, жрать-то не просит, вдруг пригодится, — выкручивается он наконец, пряча зажигалку в карман. Хрен его знает почему, но вес ее там чувствуется привычным и успокаивающим. — Псих, — пожимая плечами, выставляет «диагноз» Олег и, выходя из магазина, сразу сворачивает к парку. — Может быть. Но я, по крайней мере, не один такой. — Конечно. Как ты можешь быть один, когда есть еще я? — Олег оглядывается на ходу, подмигивая и улыбаясь своей ослепительной, полной осознания собственного совершенства улыбкой. Правильно.