***
Самолет мой вылетал в четыре утра, и Майк, утомленный недосыпом, все-таки собрался и проводил меня как положено; мы долго еще стояли в обнимку друг с другом, тихо плача, но это было не так уж трагично, как я изначально себе представляла. Отъезд был по причине короткого отпуска, но никак не навсегда, нет. Я и правда так думала… И вот мой самолет уже взлетает, его шасси отрываются от взлетной полосы, и трасса остается где-то далеко позади, где-то внизу — я лечу, и я в воздухе, я нахожусь в громадной металлической махине, которой управляет обычный человек, и от которого зависит вся наша последующая жизнь. И если он решит внезапно убить себя, то убьет и всех нас, пассажиров. Я глубоко вдумалась в смысл слова «смысл», как самолет решили назвать самолетом, и почему меня так убедительно зовут Инесс. Имя Джейн не шло бы мне к лицу так, как Валери, но Валери не сравнимо с Инесс. Мои брови непроизвольно сдвинулись в домик, глаза неожиданно переполнили бисеринки слез: все, что мне нужно было на самом деле, осталось в Ливерпуле, в сердце моего дорого Майка. Даже, если человек без сомнений решит уехать в самую глушь, аж в сторону северного полярного круга, в надежде все забыть, он не избавит себя от мучений, он не сможет разобраться в себе. Меня осенило: заграница — это то, когда твой разум очищается, позволяя взглянуть тебе на прежнюю жизнь совершенно иным взглядом. Заграница. За границей. За границей собственного мышления. Через час и минут семь я уже была в новом аэропорту, окруженная новыми людьми, слыша повсюду какой-то особенный, совершенно другой и новый язык… Я ринулась к таможенной дорожке, ловить багаж, дабы поскорее раствориться в этих голландских радостях и любви, как вдруг мой чемодан подхватывает совершенно иной человек — меня ошпаривает, я возмутительно гляжу в его сторону, не произнося ни слова. Незнакомец резко оборачивается, улавливает мой взор, после чего решает изучить подхваченный им багаж — и правда, обознался. — Прошу Вас быть внимательнее, сэр, — с укором выпалила я. — Обязательно, — с улыбкой отвечает мне человек. По прилету я сразу же связалась с Майком, отчего на душе мгновенно стало легче; его голос, точно бальзам для слуха, обволок мое сознание, вогнал в дымок Морфея, обворожил и убаюкал. Я по-быстрому наняла первое попавшееся такси, протянула карту, прося разобраться за меня с трафиком движения, назвала гостиницу и уселась на заднем сидении поудобней. Мы прибыли минут через пятнадцать-двадцать.***
И в подобном духе начали проходить мои дни; ежедневные прогулки по паркам, усыпанным тюльпанами, и, вот же чудо! — я смогла посетить музей творчества Ван Гога! И это явилось культовой, знаменательной секундой в моей жизни, когда перед тобой в один взмах ресниц начинает простираться искусство, равных которому не существует. Мне даже напросилась такая чудесная фраза: «Амстердам всегда донельзя разный, но по-прежнему — твой!» Банальность, но это доказанный мною факт: сей город удивителен, а особенно — бабули, которые так сноровисто подрезают всех туристов на своих современных велосипедах. Даже грусть моя, такая неистовая, но стала сходить на убыль: с Майком мы созванивались по Skype каждый день, говорили до невозможности долго, он вновь жаловался на то, как ему тяжко справлять с новой работой. Хотя вид у него был достаточно отдохнувший и мне не казалось, что он до такой степени изнеможен. Преувеличивает. Ах, мой маленький мужчина-выдумщик! На четвертые сутки моего пребывания в Голландии что-то вдруг пошло не так: в груди начала ныть тоска по кому-то, кого я даже не знаю, по человеку, которого даже не было в моей жизни и не должно было появиться по всем выстроенным некогда планам. Я чаще начинала звонить Майку, но он отмахивался, ругаясь, что это отражается на его работе, хотя фоном у него играла достаточно клубная музыка, явно не для рабочего места. И возле гостиницы, где я остановилась, каждый вечер играла живая музыка… До чего же она была прекрасна! До чего же был прекрасен человек, исполняющий эти тонкие, за душу цеплявшие мелодии… Как аккуратно он обращался со своей гитарой, будто это его любимая, которую злые духи обратили в инструмент, кричащий в руках у невежд, и поющий в руках и своего добродетеля. Люди небольшими гурьбами собирались вокруг него, и он, этот самый гитарист, дарил каждому возможность найти себя в его меланхоличной, но такой искренней музыке. И когда Майк звонил мне, я лишь прятала мобильный телефон поглубже в карман потертых джинс: завороженно глядела на музыканта, стараясь понять, почему на меня нашло сие оцепенение, а затем… А затем мне вдруг стало дурно. И он это заметил. Я ринулась к себе в номер, чтобы собрать все деньги, раскиданные по шкафчику, после чего срочным порядком направилась на поиски художественного магазина: мне просто был необходим мольберт. Я тряслась от эмоций, но мне нужны были краски, жидкости, кисти, холсты, текстурные пасты… Во мне возгорелось вдохновение, я ощутила, как старая повседневная жизнь отпустила меня лишь на четвертый день моего пребывания заграницей. Получается, даже музей Ван Гога не смог ранее исцелить мне душу? Я нашла какую-то зацепку: и если первые три дня я просто лишь любовалась музыкой этого человека, то в тот момент я влюбилась в нее. И это было так захватывающе. И так страшно, что аж руки синели от предвкушения чего-то нового. Кто-то из добрых прохожих отозвался помочь мне с тяжелыми предметами художника, на что я оказалась безгранично рада — всю ночь я просидела у холстов, изображая контуры и тени того человека. Перезвонила Майку, однако сама не заметила, как в сердце мне запало некое оледенение к его персоне: все мое внимание заточил тот незнакомец, чьи сильные руки так умело контролировали каждую струну, и так профессионально лечили больной человеческий разум. Он был англичанином. Я слушала его каждый день — дожидалась конца его небольших концертов, он даже сам был рад такому восторгу с моей стороны. Как-то раз пригласил посидеть в кафе за чашечкой кофе; так-то так мы и разговорились, узнавая друг о друге все больше и больше… Поначалу. Мне казалось, что Нейт — тот самый музыкант, — в какой-то миг резко сдал. Мы виделись все так же, каждый день, в семь вечера, прогуливались, делили совместные кадры, я показывала ему свои работы. Они вдохновили его на совместный проект живого рисунка под живую музыку — и это было великолепно, когда люди с восторгами кидались к нам за просьбой сделать пару набросков их лиц на холстах голландского качества. И все же Нейт действительно стал слабеть у меня на глазах: его жизнерадостность размылась, точно акварель в воде, он стал более пугливым и недоверчивым, более не выступал ежедневно, так, с перебоями в два-три дня, а потом и вовсе… Вовсе исчез. И я понятия не имела, где мне искать его; шел семнадцатый день пребывания в Амстердаме, и через двое суток мне требовалось отчалить. А я чувствовала… Чувствовала, что не смогу сделать этого. Не смогу покинуть этот город, в котором меня отыскал Нейт, в котором его отыскала я. Этот город, в котором дожди были прекраснее, чем свои традиционные в Англии, этот город, переполненный терпкими нотками одеколона Нейта. Это город, где его музыка была слышна и любима всеми — а потом она вдруг замолчала. Она, да, его гитара замолчала, и самым странным оказалось то, что ни один из его преданных фанатов даже не знал, где он живет. А ведь он, он всегда провожал меня до гостиницы, ни разу не сказав ни слова о собственном месте проживания… И бренность охватила меня: каждый раз я вспоминала, как он пускал облака едкого дыма от сигарет в воздух, протягивал мне штуку с легкой усмешкой на красивых, бледно-розовых губах: — Покуришь со мной? — и глаза его переполняла какая-то надежда. — Нет! — твердо отвечала я, стараясь не вдыхать этот дым. Но мне так хотелось… Так хотелось! И сложилось уже впечатление, что я познала каждый уголок, каждый камешек Амстердама: оставалось отправиться лишь в Sarphatipark, успокоиться с мыслями, воззриться на монументы и природу, поглядеться на себя в водоеме… Постараться разглядеть свое отражение в позднем часу. Автобус ехал долго и нудно, музыка в плеере не спасала от боли, которая так непредвиденно начала мне поглощать. Так бы и проехала нужную остановку, но пора было сходить. В первый и последний раз посетить сей парк, а затем вернуться восвояси и начать паковать все вещи, чтобы потом не умирать в спешке. Подошва моих туфель касается слегка влажной от дождя земли; я оборачиваюсь, провожая взглядом удаляющийся автобус. Вздыхаю, начинаю ловить кончиком носа капель от вновь наступающего ливня. Пока он только лишь моросил. Парк был совершенно пуст, что стало стало мне достаточно удивительным явлением; я внезапно заметила силуэт человек, который по колено стоял в озере. Я пригляделась — меня ударил разряд тока. В голове загудела самая любимая мелодия, написанная Нейтом, и я, не выдержав, кинулась к водоему, сбиваясь с ритма дыхания, крича ему вслед, мол: — Какого черта! Что ты творишь, сумасшедший ты идиот! И он вдруг оборачивается ко мне, как я на автомате врезаюсь ему в спину, сбиваю с ног, и мы оба погружаемся на дно великолепно чистого, прозрачного водоема. Он смотрел на меня, задержав дыхание, я делала то же самое: если сейчас кто-то поймает нас, то придется выплачивать штраф, но мне вдруг стало совсем все равно. Нейт непонимающе мотнул головой, желания вынырнуть, но я крепко схватила его за руку, потянув на себя; он оказался настолько близко, что воздуха в какой-то момент мне прекратило хватать — и я просто прижалась своими губами к его губам. Буквально пару мгновений, и мы вынырнули, тяжело дыша и кашляя от непредвиденной нагрузки на легкие. И затем, сидя на берегу и кое-как пытаясь высушить насквозь промокшую одежду, он спросил меня: — Почему ты это сделала? Он подразумевал всякое: то, что я познакомилась с ним, то, что так отчаянно пыталась найти, когда он хотел избавиться от ноши страданий, то, что я поцеловала его, когда мы буквально тонули в этом чертовом озере одного из прекраснейших парков Амстердама… Я ответила, что не знаю — ответ я знала лучше, чем кто-либо когда-либо что-либо знал. И мне было совсем странно на сердце: что же теперь будет с Майком? С человеком, который явно никогда не мог бы позволить себе так поступить со мной… Как вдруг, ха! Я влюбляюсь. Я влюбляюсь в человека, который поразил меня своим взглядом на мир, своей душевной искренностью, своей настоящей болью и всеми теми чертями, которые водились в его омуте. Нейт лишь покачал головой, опускаясь на корточки перед мной, и, крепко обняв за плечи, так ничего и не сказал. Атмосфера Амстердама в этот вечер говорила сама за себя: мне пора было уезжать… Оставив сию маленькую историю в пределах ее разумных границ.***
Возвращение в Ливерпуль послужило мне новой встряской: Майк. Встретивший меня с безумным воплем восторга, он был счастливее всех на свете, и родители тоже, да, кстати! Отец прознал о наших отношениях… Именно тогда, когда моя готовность все разрушить была на самом максимальном уровне. Но этого так и не случилось. И я вдруг задумалась; Нейт, Нейт… Будешь ли ты помнить меня после всех этих милых дней? И тогда, будто по велению судьбы, мне пришло сообщение на мобильный телефон:«Да. Обязательно буду…»