Соулмейт

Окуде пятнадцать — она умная и добрая девочка. Окуде пятнадцать — и у неё порезаны запястья. Сколько себя помнила, её руки опоясывали белые борозды незатягивающихся шрамов. Помнила она себя лет с пяти, когда резкая вспышка безудержной боли разразила все её тело, а из запястий полилась кровь — бордовая и жутко страшная. Она помнила ужас на лице матери и повлажневшие глаза отца. Она помнила, что мать тогда так и не смогла ответить на её вопрос о том, что случилось, а только прижала к себе и плакала-плакала-плакала. Окуда ответила, что ей совсем-совсем не больно, хотя тело её тряслось в агонии, и волноваться не о чем. Отец лишь сокрушенно покачал головой. После этого вечера этот случай стал негласным табу, о котором никто не хотел говорить, а Окуда, сжигаемая любопытством, сдалась под натиском этого секрета. Возможно, при таких обстоятельствах, она бы и забыла об инциденте, если бы не жуткая боль, сотрясающая её тело каждый год, в один и тоже день, в один и тот же час. Девочка могла бы посчитать и минуты, если бы ей этого захотелось, но это был секрет, а излишне распалять своё любопытство она не желала. В девять Окуда узнала о соулмейтах. По школе, словно чума, расползлось сумасшествие родственных душ. Девочки с гордостью показывали выведенные на руках рисунки незримых художников, личные переписки, даже общались на людях со своим суженым. Мальчики относились к этому более холодно, но не менее смущенно. И Манами не понимала, чем она хуже. И, в самом начале общения, нарисовала на руке причудливый и не аккуратный, у девочки явно не было способности к рисованию, цветочек. Ответа, правда, это художество не получило. Тогда Окуда решила пойти более незатейливым способом — простым «Привет», но или её соулмейт был слепым, о боже, эта мысль так испугала Манами, что она не могла спать, или просто необщительным. Девочка писала ещё и ещё, иногда много, иногда мало, рассказывала свою жизнь во всех подробностях, но ответа не было. И тогда она обиделась, просто и немного глупо, но она была ребёнком, а детям свойственна такая простота. Но даже её обида не воспроизвела эффекта. Суженый молчал, словно его и не было, и ослепленная такой идеей, Манами понеслась к маме. Лицо женщины было перекошено страхом и ужасом, и она залилась слезами, а после открыла то самое негласное табу, которое оказалось страшнее любых скелетов в шкафу. Её соулмейт был мёртв. — Ну мёртв и мёртв, это не повод расстраиваться, — Окуда тогда улыбнулась тепло и непринужденно, будто это для неё нечего не значило. Хотя это и вправду для неё ничего не значило. Просто умер незнакомый человек. Конечно, как и в любом живом существе, смерть вызывала у неё сочувствие, но не более. Она не чувствовала, в общем-то, ничего к своей родственной душе. Поэтому она начала воображать, что особенная и сама может выбрать соулмейта. Поэтому она не смогла сдружиться со сверстницами, что грезили только о незримом получатели их ручных писем, и стала изгоем. Хотя эта роль её совершено не пугала — все лучше: отдаться целиком и полностью науке, чем глупым одноклассницам с из глупой судьбой. Окуде пятнадцать — и на неё смотрят с сочувствием. Окуде пятнадцать — и она все бы отдала, лишь бы разделить судьбу глупых одноклассниц. Ревность начала закрадываться незаметно. Впервые, когда лучшая, и единственная, подруга наконец получила ответ. Соулмейт был младше неё и пока научился писать, она уже училась в первом классе средней школы. Во второй раз, когда увидела на руке у брата, двоюродного, на руке красивый-красивый рисунок с завитушками и надписью: «С любовью, буду скучать. Возвращайся в Мияги скорее». А последним звоночком стал случай, когда эта же сама лучшая подруга проигнорировала её просьбу о помощи, а предпочла её общество соулмейту. Это могло называться дуростью, вызванной банальной завистью, но Манами было все равно. Она порвала все связи с ней и полностью убедилась в своей неполноценности. И потому было удивительно встретить такого же неполноценного. Они столкнулись в коридоре, дезориентированные, смущенные и, будто, нашедшие что-то. — Ты, — голос её дрожал и прерывался от нахлынувших чувств, а голова закружилась от неожиданно пришедшего облегчения, — ты тоже такой? Он смотрел ошалело, но пристально и Окуда даже пожалела о своём высказывании. Возможно, этот человек совершенно не такой, как она — более сильный и стойкий. — Да, — надрывно ответил он и в этом голосе Манами различила нотки непосильной ноши, что уже несколько лет носит незнакомец. И она ломает его изнутри, вырываясь изредка лишь перекошенной улыбкой, вызванной сочувствующими взглядами. Окуда знала это, ведь сама страдала от подобного обращения. И потому ценнее было найти человека, с кем можно разделить это бремя. — Окуда Манами. — Асано Гакушу. Окуде шестнадцать — и у неё нет соулмейта. Окуде шестнадцать — но она все равно нашла родственную душу. Пусть и в совершенно чужом человеке.