***
На каждой большой перемене можно наблюдать сцену, состоящую из крыльца, принадлежащего входу в старые раздевалки, высокой кирпичной стены и вросшего в нее Луи, который даже не собирается заботиться хоть о какой-то маскировке. Ведь все другие дни — не необычные сегодня, которые, кажется, сейчас показывают ему средние пальцы (что казались ему обидными ещё в начальной школе, но ведь сейчас он не ребёнок. Совсем нет). Когда рядом вырастает тень, этот сюрприз не кажется слишком приятным, но, знаете, когда это ещё в Голливуде не происходило всякое незапланированное дерьмо? Он уже давно вырос из этого глупого свиста, когда проебывался в какой-то фигне, поэтому сейчас ему оставалось только выглядеть полностью невозмутимым, чтобы не получить лишних мыслей в чужих головах, которые уже гноятся от этих сплетен и слухов. Луи видит себя много выше всех этих глупых всё-ещё-детей, но, как видимо, не он один считает, что именно его страдания получат большую цену на аукционе в конце жизни. Все надеются на то, что они будут достаточно круты для того, кто, наверное, трижды горел в своём собственном аду, затягивая за собой всех, что когда-либо сталкивались с ним взглядами. Луи — реалист, ведь он верит в ад после смерти, динозавров и совсем немного своей матери (но только в тех вопросах, в которых он действительно некомпетентен. Какие lucky strike курить он, к сожалению, знает). — Не стыдно? — в слишком рано повзрослевшем голосе слышится насмешка и треск детских воспоминаний. Парень передергивает плечами и закидывает голову назад, встречаясь ею со стеной, но это не должно волновать внезапного соседа по атмосфере, которая вместо того, чтобы накаляться, крутит невообразимые финты в животах обоих, а потом бьёт по головам. — Ни капли… — он совсем немного неуверен, но это не мешает ему всё ещё звучать убедительно. Если так написано, то, наверное, так и должно быть. В конце концов, никто из них не знает того, у кого этот сценарий однажды родился в голове, а потом через рот и нос попал на бумагу, когда тот, предположим, человек (?) захлебнулся во всём этом изнутри. Гарри подходит слишком близко, почти нависает сверху, и сигарета, наверное, касается кончика его носа (но он никогда не умел обжигаться). Луи вытаскивает одну руку из кармана, крепче зажимая губами свёрток, тлеющий в его больном рту. Ладонь упирается кудрявому в грудь, и он сам нехотя отдаёт ему свою недокуренную сигарету. Гарри докуривает, стоя рядом до того момента, пока его пальцы не белеют окончательно. Он трёт ими глаза, отчего они становятся слишком красными (Луи реально может видеть, как из них вытекает кровь), а бычок кидает к ногам парня по соседству, который машинально наступает на него носком грязного кроссовка. — Как ты это дерьмо в своём рту держишь, вообще? Одна химия… — Стайлс заламывает пальцы и разворачивается. — Перед кем имидж держишь? Передо мной? Ну поверь, ниже падать тебе уже некуда… От холодной (ледяной) улыбки ветер, кажется, начинает дуть сильнее, залезать под куртку и сдувать все терпение, которое так долго копилось внутри. На сырой земле остаются следы от ботинок, а в чужую спину летит белая коробочка. — Нахуй пошёл! — пытается крикнуть Луи, но у него ничего не получается, потому что он уже заходится в болезненном приступе кашля. Хрип вырывается из его рта, и единственное, что он слышит после этого, так это просьбу больше не курить такое, потому что *пара медицинских терминов* и бла-бла-бла. А потом что-то очень едкое в его сторону, и теперь хочется пустить кое-кому кровь, но он снова терпит (или просто не слышит ничего. Нет. Совсем). Может, эта пачка — не его сценарий, но внутри он чувствует себя отвратительно, вышагивая по школьному коридору и сталкиваясь с несколькими учителями, что буквально советуют ему закинуть в рот парочку жевачек. Луи на это лишь улыбается и задерживает дыхание, проводя весь день, в раздумьях о том, что, наверное, мама была права. Но всем свойственно ошибаться. Всем, кроме Гарри Стайлса, что не появился ни на одном уроке. И Луи не нервничает по этому поводу. Совсем.***
Перед очередным слишком длинным летом Луи какое-то время проводит в полном отсутствии, долго пялясь почти внутрь самого себя с помощью грязного зеркала на всю стену (он когда-то читал, что это проводник в загробный мир и, кажется, довольно хороший, потому что он давно уже мертв, а причесываясь, можно открыть фронтальную камеру). Его кожа выглядит слишком бледно, и это стопроцентно из-за, буквально, никакого освещения на всей улице. Ведь генераторы для слабаков, а энергию нужно экономить в такой особенный день, ведь кто-то их, да различает. Кто-то мыслит далеко вперед, но вот у Луи нет такой способности. Он ложится ночью и думает, что завтра вечером его будет волновать что-то совершенно иное, что не даст покоя на следующие несколько месяцев. Он ожидаемо ошибается и позже тупо пялится в потолок. Это уже даже не бесит (хоть и никакого пинка к саморазвитию не дает тоже), как-то совсем наплевать стало, что и где происходит, потому что не с ним. Не при нём. Не для него. На улице уже невыносимо жарко, а в голове этот заедающий саундтрек из мортал комбата, хотя ему никогда не нравились такие игры (кажется, пора на пенсию с таким отношением к внешнему миру. Слишком мало ему костей переломало, слишком часто везло). Окно трещит где-то в половину десятого, и в голове взрывается какая-то бомба, перед этим успев раздражающе потикать. Все это одновременно, все это — молекулы, которые движутся, не останавливаясь, чего Луи сейчас действительно не хватает. Именно поэтому он выходит в домашних штанах на улицу, именно поэтому без старой куртки на плечах, что казалась ему хорошей метафорой защищенности, хоть он и ненавидит пародии на слова, ему не принадлежащие (хоть в какой-то из степеней). — Добрый вечер. Что странно, но Луи даже улыбается сам себе отчего-то совершенно определенного, но такого неправильного, что даже думать не хочется. — Ага. Гарри живет в пятнадцати минутах ходьбы, и его присутствие даже не удивляет. — Тебя позвала моя мать? — он хмурится, пытаясь в темноте различить хоть какие-то очертания знакомого лица, а затем прячет руки в карманы, признавая попытку бесполезной изначально. Он фыркает, и на уровне сознания становится видно, что Гарри ведет себя обычно. От этого кулаки непроизвольно сжимаются, а глупая улыбка сходит на это глупое нет. — Конечно. Слёзно просила по телефону вытащить тебя из депрессии. Шутка засчитывается, и её даже не нужно объяснять. Никакой депрессии для Стайлза не существует, а его мать пользуется только домашним. Это никак не расслабляет, и он, наконец, дожидается подвоха: — Кстати, где твой Вулит, завернутый в бумажки? Или боишься, что заметят? Думаешь, отшлёпают? Звучит слишком грязно, но на это Луи лишь сплёвывает в сторону, толкает Гарри и вглядывается в ночь. — Не кидай камни в окна, ты можешь разбить одно из них однажды, и я клянусь, — он хватает его за подбородок и тянет на себя, потому что просто хочет посмотреть в эти глаза, что олицетворяют наглость прямо сейчас. Но он не видит, и это раздражает, — больше не стану себя сдерживать. Луи ничего не уточняет и просто уходит, ударяя в стену кулаком. Как в детских фильмах. «Истерика» чисто ради истерики. Желание показаться чуть лучше, чем на самом деле. И за это себя стоит ненавидеть. Действительно стоит. Может, жизни, но, камон… когда она всего одна, почему бы и не продать? Всё равно толку мало. Если он может тратить столько времени, чтобы просто послушать тупые издевки, то нет никакого смысла в его попытках учиться. Стайлз продолжает доставать его на фейсбуке, выставляя их старые совместные фотки. На одной из них у Луи в руке упаковка той самой отравы, а на плече рука Гарри. Он не хочет больше терпеть такое снисходительное отношение к себе, ведь эту напускную важность можно видеть издалека, да из такого, что даже он сам так далеко не пошлет. Может, обидно. Может, лишено всякой чести. Кого это волнует? Действительно. Через минуту Луи захлопывает крышку ноутбука, оглядываясь по сторонам, потому что в голове стойкое ощущение того, что он совершил какое-то преступление против себя (не посадят, конечно, но вот его моральность страдает как-то слишком преувеличенно). — Гарри приходил, да? — Мам… Она качает головой. — Всем тяжело, Луис. Но они справляются. Ты лишь игнорируешь это. Гарри — неплохой мальчик, тебе лишь стоит узнать его поближе. И Луи уже не знает, насколько ближе. Он склонен верить этой женщине, которая, скорее всего, знает, что делает. Но не всегда. И он будет продолжать оправдываться подобным способом, когда задумчиво скрещивает ноги, сидя на кровати, кусая костяшки пальцев, просто думая о чьих-то там словах в каком-то там веке. Мысли о своем уже просто фоном крутятся, каждый раз цепляя за царапину, что болью во всём теле отдаётся. Но игнорирование — лучший способ успокоиться. А незнание — просто подарок судьбы. — Поговори с ним, Луи. Его собственный Гарри, живущий в его голове, лишь кивает, растягивая губы в ухмылке. Он трясет головой, потому что только трусы трясутся при виде таких же, как они. Только сумасшедшие улыбаются, встречая кого-то, кто улыбается им в ответ. И пока он колеблется между двумя этими состояниями, не догадываясь, что скрывалось за кромешной тьмой.***
В последний день школы солнце светит неебически ярко, что создает нехилый такой контраст между тем самым днем, который он всё ещё помнит, и сегодняшним утром, что с самого начала заявляет о грядущих мучениях. Луи ненавидит солнце. Под ним он смотрится слишком невзрачно. Ещё сильнее, правда, Луи ненавидит солнце потому, что Гарри, буквально, светится под звездой (он сам звезда и, возможно даже, падающая). — Хватит свет собой заслонять… — бормочет он невнятно почти самому себе, лишь бы не молчать. — А что, наш великий Дракула решил позагорать? И он даже приподнимает уголки губ, чтобы казаться дружелюбнее. Это выглядит так натянуто, но одновременно завораживающе, что Томлинсона просто на части рвет от такой смеси. Стайлз продолжает свою совершенно издёвку, что заставляет уши Луи налиться красным. Действительно, ему стыдно за то, что руки так и чешутся. То ли драться хочется, то ли курить… Эта нерешительность распространяется на всех вокруг, и телефон, звонивший пару секунд назад, резко замолкает, как и эффектно появившийся собеседник, что затмевает собой все самые яркие вспышки и моменты. Громоотвод какой-то, честное слово. И Луи начинает закипать. — Чего тебе? Гарри пожимает плечами и какое-то время задумчиво разглядывает парня, что почти зажимается под этим взглядом, но, всё же, такой роскоши себе не позволяет. — Стараюсь держать статус. — Он хмурится, — ты ведь даже не куришь сейчас, что мне остается? И в голове красным вспыхивает какой-то фонарик на случай опасности. Подозрительная откровенность почти ломает напополам, словно жалкую щепку. Даже обидно становится за свою наивность. Но закрыть рукой этот маячок гораздо легче. Луи молчит, а вот одноклассник не затыкается: — Ненавижу, когда ты куришь. И зря. Вдруг весь поток бесполезных мыслей заменяется одним лишь нервным смешком, а затем ему приходится поперхнуться таким тяжёлым сейчас воздухом. Оба знают, что всё катится к ебеням. Оба знают, что нет ничего в карманах школьных брюк. Оба знают, что где-то они согрешили, потому что просто нельзя вот так вот спокойно говорить об этом. — Я тебя сейчас выебу… — красноречиво изрекает Луи, задевая собеседника локтем. Накатывает какое-то неприятное чувство дежа-вю, будто всё начинается заново. Будто это — всего лишь новый дубль. — Звучит как-то знакомо, не находишь? Он закатывает глаза. Какая тупость поддаться этому влиянию. Какая тупость снова сделать это. И каким же идиотом он себя чувствует. Луи попросту ненавидит тех самых детей, о которых постоянно распинается, когда пытается доказать, что быть не таким, как все — чисто его фишка. Гарри попросту очень наглый ребёнок, что очень любит провоцировать и заставлять людей ненавидеть (влюбляться в) себя. Почему все так любят страдать? Потому что, ну, знаете. Это начинает сильно раздражать, ведь что-то больше он не чувствует былой непричастности к тому, что и где происходит, потому что с ним. При нём. (Но всё ещё) не для него. Кудрявые волосы щекочат его щёку, и вдруг подозрительно тянет вниз. Он опять идет по натянутой колючей проволоке и оступается. Неудача за неудачей. Очередная ошибка, которая «ожидаема». Гарри всё ещё улыбается, но это ненадолго. Его мама ещё не знает, насколько он хороший мальчик.