Мне исправить невозможно ничего — Мир разбит, и морю отданы осколки; Я — ваш пленник, ну да, в общем, что с того — В сожаленьях до смешного мало толку. © Канцлер Ги
Происходящее кажется Кирку сном или плохо отрепетированным спектаклем в дешевом театре, где после каждого выступления за пару монет готова отдаться любая актриса. Но утром на шее картечью темнеют следы чужих пальцев, и реальность не желает проявлять милосердие. Кирк, недолго думая, скрывает синяки за ошейником ярко-охрового платка, когда-то забытого очередной девицей в его каюте. Он даже ищет альтернативы, варианты — все то, что может заставить время повернуться вспять — когда закрепляет на поясе клинок и проверяет перевязь. Но у смерти нет альтернатив. За нападение на капитана и попытку саботажа Спок уже давно должен кормить рыб на морском дне. Джим медлит. Отсрочка казни до утра похожа на слабость. Но никто все равно не рискнет озвучить эту мысль. Его бравый экипаж или любит его, или боится власти Федерации, что скрыта за титулом и регалиями капитана. Терять теплое местечко на борту такого корабля, как «Энтерпрайз», не хочется никому. Палуба встречает Кирка привычным шумом. Над головой пронзительно кричат чайки, а на горизонте блестят золотом крыши еще одного портового городишки. Но как всегда, за внешним лоском зданий и лицемерием их хозяев, истину они найдут за стаканом рома в портовом кабаке и под юбкой служанки, его принесшей. — Джим, мать твою, мы когда-нибудь приплывем, или ты только дразнишься?! Я хочу в этой жизни хоть пару часов побыть сухопутной крысой, — доктор Маккой стоит, облокотившись на фальшборт юта и его гладковыбритый подбородок, который Кирк видит лучше всего с этого ракурса, вызывает непроизвольную улыбку. Боунс — единственный на этом линкоре, кто не изменяет своим привычкам: всегда опрятный и в неизменном темно-синем камзоле. — Почему он не красный? — как-то поинтересовался Джим, — Не было бы видно крови. — Я доктор, а не самоубийца. Чем меньше буду похож на мишень, тем больше жизней удастся спасти. Но Маккой определенно не трус, и во время стычек никогда не прячется в «мясницкой». С ножом он работает профессионально: хороший врач хорош во всем. — Погоди, Боунс, у нас есть еще одно незаконченное дело. Тащите сюда Спока, — приказывает капитан. И спустя несколько минут на палубу кидают того, кто еще недавно был его боцманом. Джим внимательно рассматривает его сбитые руки, сломанные ногти и почти по-девичьи тонкие пальцы, которые едва не переломали его позвоночник. Внешность обманчива, склонен согласиться Кирк. Взять хотя бы их рулевого. Выигранный капитаном у торговца живым товаром, парень по имени Сулу на деле оказался лучшим мастером клинка из всех, кого доводилось встречать Джиму. И Кирк, недолго думая, дал ему свободу, чтобы тот добровольно остался на корабле. Но это не единственный пример. Весь его офицерский состав был достойным исключением из правил. А Спок… — Что ты будешь с ним делать, Джим? — интересуется Маккой, перегибаясь через леер, чтобы лучше рассмотреть травмы на теле пленника. Доктор всегда придерживается правила: «вначале стоит вылечить, и только потом убивать». Такая у него извращенная медицинская логика. Но в глазах боцмана только насмешка. Это бунт. Не против Федерации, не против команды, нет. Это вызов ему — Джеймсу Тиберию Кирку. Однако тот, кто не побоялся рискнуть и отправился на поиски и покорение новых земель, не может позволить себе слабость. Больше не может. И только старые раны напоминают о себе в плохую погоду. Его сердце всецело принадлежит этому кораблю с именем «Энтерпрайз», выписанным по бортам. Он не станет играть в игры, придуманные Споком. — Не понимаю, к чему эта попытка саботажа? Вы слишком умны, чтобы рассчитывать, что вам удастся заставить сомневаться команду в моей власти. Или дело в ином? Спок смотрит на него снизу вверх. На лице не дергается ни один мускул, даже когда носок сапога Ухуры бьет его под ребра. — Отвечай капитану, урод, — смеется она. Безумная улыбка делает ее чужеземные черты почти красивыми. — Оставь его. Кирк поднимает бунтовщика за ворот некогда белой рубашки. — Наша партия разыграна, Спок. И я, и вы, видим, чем она закончится, не правда ли? — капитан всматривается в черные глаза боцмана в надежде увидеть там сожаление, страх, боль, ненависть — что угодно. Но в них только тьма. Бездна. — А может быть, дело в другом? Может быть, это вызов, Спок? — Это наиболее точная формулировка, капитан, — наконец отвечает тот, и его сиплый голос теряется в шуме волн за бортом. — Я бы бросил вам перчатку, но в моем нынешнем положении это невозможно. — Вам одолжить? — искренне интересуется Кирк. — Спок, ваши язвительные замечания больше похожи на безысходность. Вы же сами знаете, что сейчас я вышвырну вас за борт или собственноручно повешу, когда мы пристанем к берегу. Может быть, вы рассчитываете на трибунал? — У всех озвученных вами вариантов один финал, — так же спокойно утверждает Спок, как будто предупреждает Джима о надвигающемся шторме или вражеской атаке. Почему он рискует всем, что у него есть, Кирк так и не может понять. Это загадка, которую во что бы то ни стало он должен разгадать. А раз так, Спок нужен ему живым столько, сколько потребуется. — Это бунт на корабле, Спок. И вы его зачинщик. Так что можете паковать вещи, мне больше не до игр. А вам? — «Никто из нас не верит в отступленье, но никому победа не нужна». Едва угадываемая мелодия болью отзывается в том немногом, что осталось от сердца. Кирк наотмашь бьет мятежника, не ослабляя хватки. Губы Спока сочатся свежей кровью, и это пьянит сильнее, чем лучшее вино из королевских подвалов. — Заткнись. Ты не имеешь права. Ты… Но в ответ на всю гневную отповедь боцман только чуть кривит рот, и в этом простом жесте Джим видит улыбку. Проклятую улыбку морского дьявола. Кирк хватает его за шкирку и толкает в коридор, туда, где за темной дверью, украшенной вензелями, находится его каюта. Ухура презрительно сплевывает за борт, а Боунс смеется так же, как при их с Кирком первой встрече. Безумие мечется диким пламенем в глазах капитана, доктор знает, что если тот выберет эту дорогу — пути назад не будет. Лучший боцман Федерации и самый опасный из противников, с которыми доводилось сражаться Кирку, смотрит ему в глаза. И капитан принимает его молчаливый вызов. То что сейчас происходит, касается только их двоих. Спелой ягодой лопается напряжение, когда Спок делает два уверенных шага и прижимает капитана к отполированному дереву. Джим знает, что боцман успеет первым выхватить его короткий клинок. Но тот только улыбается. Кирк уверен, что это улыбка. А затем подается вперед и почти кусает капитана. Поцелуй болезненный и грубый. Кровь Спока горчит на вкус, но это лучшее, что когда-либо пробовал Кирк. Он слизывает жадно, собирая губами крупные темные капли. И смеется, понимая, что безнадежно проиграл. — Что это, Спок? — Условия сдачи врагу. Ловкие пальцы развязывают платок на шее капитана и почти невесомо касаются темных меток. — Ты капитулируешь? — Я пришел к выводу, что мы по одну сторону баррикад. «Перемирия не будет… Мы просто оставим войну на потом». И Кирк разрешает Споку забрать зажатое между его пальцами едва заметное лезвие. Такого вполне хватило бы, чтобы распороть яремную вену. Они ведь на войне, не правда ли…? — Стоит ли чужая жизнь одного поцелуя? — Нет. Но когда-нибудь ты расплатишься за нее целиком. — Может быть, капитан. — Ты дьявол, Спок. Но боцман и не отрицает. У каждого из них свои секреты и козыри они привыкли придерживать до последнего. — Опять, — качает головой Маккой, когда Спок появляется на палубе в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и без конвоя. — Всегда, — парирует Кирк из-за его спины. — Капитан, а как же Федерация? Как же правила? Как же… — удивляется самый юный член их экипажа, спустившийся с грот мачты. Но доктор привычным жестом закрывает его рот рукой. — Ты потом поймешь. Позже, — объясняет он мальчишке, который легко кусает его за пальцы и позволяет обнимать себя на глазах у всего линкора. — Это бунт, господа, — громко предупреждает Джим. — И я повешу любого, кто скажет, что это против правил. — Ваш капитан безумен, — с улыбкой предупреждает доктор. В ответ слышится дружный хохот. Под этими парусами нет никого, кто был бы в своем уме. Месть, голод, любовь, любопытство — все это симптомы одной и той же болезни, которая привела их на «Энтерпрайз». Тот самый линейный корабль первого ранга, который ушел под воду полсотни лет назад.***
Ты не туда несешься, Голландец, Это не та сторона луны, Лучше уснуть и не видеть сны, Чем безнадежно заряды тратить. Сколько сейчас их во мраке гаснет В здешних волнах — и что из них я? Но меридиан твоего бытия Пересекает мое запястье. © Йовин
Шторм утихает под утро, едва начинает светать. Море, не знающее пощады, отчаянно пытавшееся переломить корабль пополам, сейчас еле слышно шелестит и трется о его бока. Оно будто вымаливает прощение за безумие, охватившее его ночью, убаюкивает, чтобы, однажды, обрушиться всей мощью, разбив судно в щепки и утянув экипаж на самое дно. Маккой привык сравнивать стихию с капризным ребенком, не желающим делиться своими игрушками. Доктор трет переносицу и широко зевает. Путь в царство Морфея закрыт для него, пока море сходит с ума. Даже зная, что их корабль и все они прокляты на вечное плаванье, назло шторму, штилю и русалкам, чью песню, говорят, можно услышать, захлебываясь соленой водой, Маккой все равно не может уснуть. Год за годом. Боунс коротает время, перечитывая потрепанные книги в слабом свете свечи. Он знает их наизусть, но ровные ряды букв и шершавые страницы, по которым скользят огрубевшие от соленой воды пальцы, успокаивают. — Доктор, — спокойный густой баритон Спока вырывает его из дремы. — Капитан зовет вас к себе. Маккой кивает. В черных нечеловеческих глазах боцмана зловеще отражается огонек горящей в каюте свечи, не давая забыть о том, кто тот на самом деле. Однако Маккой не чувствует страха, только любопытство. Ему интересно, на какой крючок Джим поймал этого дьявола. Их странная связь больше чем игра, где за исполнение сокровенных желаний в конце доведется расплатиться душой. Здесь нечто большее, уверен Боунс. Но на его вопросы Спок не отвечает, а Кирк загадочно улыбается, не желая делиться тайной даже с лучшим другом. На деке подозрительно тихо и пусто. Рваные обрывки облаков жадно прячут солнце в свой кокон, отчего мокрое дерево палубы кажется прогнившим и ненадежным. Капитан сидит поверх снастей, вытянув ноги, и внимательно разглядывает что-то скрытое от Маккоя. — Джим? Кирк поворачивается к нему, безмолвно подзывая подойти поближе. И Маккой успевает сделать несколько шагов, прежде чем замереть. На грязных палубных мешках лежит незнакомка. Девушка с лицом дорогой фарфоровой куклы на миг кажется доктору даже красивой. Светлые волосы небрежно выбиваются из-под чепчика, а васильковое платье украшают белые цветы соленых разводов. — Она жива, — предупреждает его вопрос Кирк. Боунс садится возле девушки, отсчитывая чужие удары сердца, и пытаясь понять, как она оказалась здесь. — Еще не знаю кто поднял ее на борт, — объясняет капитан. — Думаю, ее корабль разбился о рифы во время шторма. Доктор кивает, отмечая в обычно дерзком взгляде Джима немое сожаление. Они мечтали, пусть каждый по-своему, спасать чужие жизни, а не обрекать их на долгую мучительную вечность. Участь девушки в любом случае была решена. Вот только все, кто до этого ступал на «Энтерпрайз», знали, на что идут. Уже в лазарете Маккой укрывает девушку покрывалом и надеется, что когда она придет в себя, рядом будет Кирк. Умение находить правильные слова не его- доктора — сильная сторона. Но едва та просыпается, на пороге, к его удивлению, появляется Спок. Боцман смотрит внимательно, будто перед ним какая-то экзотическая диковинка, а не живой человек. И от этого оценивающего, немигающего взгляда даже у Боунса по спине пробегают мурашки. Спок рубит с плеча, без расшаркиваний и лишней подготовки, выкладывая сухие факты там, где следовало бы начать издалека. Его губы едва заметно кривятся, наблюдая за маской ужаса, что появляется на красивом девичьем личике по мере его рассказа. — Это нелогично — скрывать важную информацию, — отвечает Спок. И Маккой больше не предпринимает бесполезных попыток одернуть его. — Я…я никогда не смогу вернуться на берег? — Считайте, что попали в ад, — предлагает доктор. — Как вас зовут? — Кристина фон Чэпел. — Добро пожаловать на борт «Энтерпрайз», Кристина. — Надолго я здесь? — она старается держать себя в руках, но дрожащие губы выдают напряжение. — До второго пришествия, — серьезно отвечает Спок, и Боунс готов поклясться, что тот откровенно смеется. — Это стетоскоп, — Маккой внимательно наблюдает за девушкой, бережно держащей в руке инструмент. — Я знаю, — признается та. — Мой отец был врачом и я… читала его книги. Я бы могла вам помогать. Взгляд Маккоя выражает крайнюю степень сомнения, хотя бы просто потому, что это невозможно. Он доктор на корабле, где никому не нужны его услуги. Это ли не самый страшный кошмар? Но занять Кристину все равно нечем, и он соглашается. Чтобы уже через несколько дней пожалеть о своем поспешном решении. И дело здесь не в медицине, отнюдь. От каждого невольного взгляда, случайного прикосновения, его помощница вздрагивает, краснеет и тянет к коленям широкую рубашку. Ей непривычно не только носить традиционные для моряков штаны, которыми щедро поделилась Ухура, но и общаться без присмотра нянечек. Воспитание не позволяет Маккою грубить и он мысленно закатывает глаза, думая о том, как вежливо показать девушке свою незаинтересованность. Но все вокруг будто против него. И Павел безвылазно пропадает в компании Скотти, помогая тому в очередной безумной модернизации линкора, не заглядывая к ним. Бесконечные вечера, когда Маккой мог слушать его звонкий голос, любуясь усеянным крошевом огоньков небо, теперь начинают казаться сном. Ничто не остается неизменным, отмечает доктор. Иногда перемены стремительные, как смелый шаг мальчишки, рискнувшего разделить его судьбу, иногда незаметные. Он прощает Павла, неотвратимо отдаляющегося и исчезающего из его жизни как утренний туман. Но невозможно навсегда расстаться тем, кому суждено вечно быть рядом, скитаясь вдоль неприветливых берегов. Маккой складывает книги и уходит к себе в каюту. Этой ночью его грусть находит приют на дне стакана. А звезды, чей свет воришкой пробирается сквозь приоткрытые створки, кажутся чужими и далекими, как никогда. Но будучи откровенно честным после выпитого, доктор готов признаться, что не променял бы шанс встретить юного навигатора, который ему выпал однажды. Маккой часто вспоминает, как Паша вошел в его жизнь… …Они сходили на берег всегда в середине лета, когда молодая луна цеплялась острыми краями за крыши города, беспечно спящего в ночной тишине. — Боунс, ты идешь? — поторопил задумавшегося посреди трапа доктора Кирк. — У нас только одна ночь, и я не собираюсь ее упускать. В глазах Джима зелеными волнами плескалось предвкушение нового приключения. Белым призраком за капитаном следовал Спок, и полы его камзола развевались, когда ветер дул с моря. Они не прощались, не желали друг другу удачи — все это было неуместно для тех, кто проклят богами. Ступив на землю, они стаей летучих мышей разлетелись по темным улицам до самого рассвета. Маккой проводил взглядом уходящую в темноту пару, и готов был поклясться своим званием, что ладонь капитана лежала на бедре его морского дьявола. Привычки — единственное, что еще принадлежало им. И потому Скотти до утра травил байки в дешевом трактире за бутылкой крепкого пойла, Ухура — бесцельно бродила по улицам, а Кирк — собирал долги. И его боцман не отходил от него ни на шаг, как и всегда. Доктор никогда не предлагал им свою компанию. Потому что в эту ночь каждый имел право выбора: исправлять ошибки или совершать новые. Боунс брел вдоль берега. Эта высадка для него была абсолютно бессмысленна. Все, что он хотел бы изменить, давно кануло в Лету, а кости тех, кому он не смог помочь, уже полвека лежат в земле. И то, что сил просить прощения тогда не хватило, теперь не имело значения. Обычно Маккой даже не спускался на сушу, но сегодня сделал исключение. Еле слышно прошелестела галька за спиной, извещая о том, что он здесь не один. — Это бесполезно, — спокойно заметил Маккой. — Я сверну тебе шею, перед этим отделав так, что моя рубаха станет бордовой от твоей крови. Слышал, этот цвет снова в моде. Маккой мягко развернулся на носках и увидел перед собой замершего в нерешительности юношу. Кудрявый мальчик-гимназист теребил ремень сумки и старался улыбнуться, несмотря на слова Боунса, которые его определенно напугали. — Скажите, вы доктор? — поинтересовалось ночное видение. — Да, — кивнул Маккой, не без интереса пытаясь понять, что его выдало. — Помогите, пожалуйста, — попросил юноша и жестом пригласил идти за собой, через вымощенную мостовую во дворы домов. Ему был прекрасно знаком этот трюк, не теряющий актуальность с годами. Но скоротать вечер за хорошей дракой — тоже вариант. Сколько сейчас на него нападет? Пять? Десять? Но за дверью низкой покосившейся на бок хибары его встретил только запах церковного ладана и пожилая женщина, склонившаяся к кровати горящей в лихорадке девочки. — Павел? — шепотом спросила старуха. — … Кроме имени Боунс не смог ничего понять. Ему был не знаком язык, на котором та говорила. Мальчишка что-то поспешно объяснял, чередуя причудливые слова и знакомое «доктор». Мужчина сделал несколько шагов к кровати и внимательно посмотрел на ребенка. Болезнь не запущена, и девочке еще можно было помочь. — У меня нет с собой лекарств, я могу только рассказать на словах, что ей нужно, — предупредил Маккой. — Спасибо, — солнечно улыбнулся юноша, и доктору неожиданно стало почти тепло. — Твоя сестра? — поинтересовался он, когда комнату, пропитанную запахом благовоний и болезни, сменил более свежий воздух улицы. Время лениво двигалось к полуночи. — Нет, — покачал головой Павел, — Они мне помогли, когда мама…когда ее не стало. Маккой понимающе кивнул, не требуя продолжения. Случается. Юноша пристально посмотрел на Боунса, видимо, подбирая слова. У Павла был легкий акцент, но доктор без труда понимал его. — Простите, но у меня нет денег, чтобы заплатить вам. Но… я мог бы… я симпатичный… — он покраснел так, что это стало заметно даже в бледном свете луны, поднявшейся над домами. Боунс хмыкнул и оценивающе оглядел мальчишку. Что ж, и правда, симпатичный. Только вот он не какой-нибудь обрюзгший церковник или лощеный аристократ, пресытившийся тем, что может взять по праву, чтобы соглашаться на такую сделку. Просоленный до самых костей корабельный доктор верил если не в любовь, то во взаимное желание. А что мог знать об этом такой юнец? — Мне ни к чему твои деньги, — сказал Маккой. Да и на кой черт ему бесполезный металл? Богатство давно перестало иметь значение для любого из экипажа «Энтерпрайз». Но Павел понял его слова по-своему и, поднявшись на цыпочки, неловко коснулся губ Маккоя. От него пахло календулой, и теплое дыхание приятно щекотало подбородок. Но вместо того, чтобы ответить, доктор отстранил мальчишку. — Если хочешь отблагодарить — составь мне компанию до утра, — предложил он. Юноша вел его путаной дорогой через поместья и сады вверх, на холм, с которого видно почти весь город. Небо нависало над ними широким покрывалом, с которого горстями можно было черпать звезды. В духоте южной ночи трещали цикады. — Я знаю, как называются они все, — заговорщически признался Павел, указывая ввысь. И Маккой внимательно слушал, когда тот начал рассказывать про Арктура, Спику, Капеллу, Ригель. — Еще я знаю наизусть карты морей, океанов, островов. — Неужели? — с сомнением произнес Боунс. — Не много ли для твоего возраста? — У меня очень хорошая память. И мне уже семнадцать, — честно ответил Павел. — А когда Ира выздоровеет, я уйду в плаванье под парусами «Святой Марии», если меня возьмут. — Думаю, возьмут даже навигатором, если не врешь о том, что знаешь. Откуда ты такой гениальный взялся? — Гардарика, — признался мальчишка, и гордость, которая сквозила в словах Павла при воспоминании о родине, заставила Боунса невольно улыбнуться. Наверное, это была его лучшая ночь на суше, не приукрашенная доброй порцией алкоголя или умелыми ласками портовой шлюхи. Но одной ночи было мало, чтобы сожженное прошлыми потерями сердце, как феникс, вмиг восстало из пепла. Отпущенный срок, чтобы быть собой, закончился с первыми лучами солнца. — Я забыл спросить, как вас зовут. Вы помогли мне, Ире, а я даже не знаю… — Маккой. Леонард Горацио Маккой. — А меня Павел… просто Паша. — Паша, — попробовал на вкус диковинное имя доктор. И когда выговорить непривычное «ш» удалось с первого раза, юноша засиял ярче Полярной звезды, довольный успехами Боунса. Маккой совсем забыл, каково это, когда ты кому-то важен. И чтобы избавится от подступившего к горлу кома, горького и удушающего, пришлось сплюнуть. Но это не помогло. Он был уверен, что много следующих ночей, сидя на баке корабля, будет вспоминать эту искреннюю улыбку и то, как Павел ловил каждое его слово, когда он рискнул рассказать про их плаванье. Немного, вскользь, но юноше хватило с головой. Этой ночью Боунсу до безумия хотелось совершить ошибку, но он побоялся. Они попрощались, когда звезды начали блекнуть и почти исчезли, словно пятна крови на выстиранной одежде. Маккой вспомнил, как уходил, когда проклятье впервые звало его обратно в море. Как оно ломало волю, не оставляя даже права с рассветом рассыпаться пеплом на берегу, будто твари из темных сказок. Но все равно это было в тысячу раз легче, чем сейчас, когда ему было с кем расставаться. Как случилось, что случайный собеседник стал для него настолько важным — Маккой не знал. Но его сердце хотело остаться в руках Паши, не слушая доводов разума. Юноша улыбнулся нежно и прежде, чем доктор успел что-нибудь сказать, его опять поцеловали. И на этот раз Маккой сдался во власть мягких губ и теплого языка. Кровь набирающей скорость джигой застучала в висках, и он невольно прижал мальчишку ближе, сильнее, желая поглотить его целиком, забрать с собой на темное дно океана. Навсегда. Но не имел права — это было слишком большим соблазном. — Спасибо, — прошептал Боунс и ушел. Где-то за оградами закукарекали первые петухи. — Поторопитесь, черт вас подери! — кричал Кирк, командуя отшвартовываться от пристани. Ветер яростно трепал паруса. Надвигался шторм. Впрочем, как всегда, когда они отходили от берега. Маккой сидел на палубе и безучастно наблюдал, как Сулу кидает куски хлеба за борт, а чайки с противным криком ловят их, не давая долететь до воды. — Леонард, — звонкий голос заставил Маккоя удивленно взглянуть на берег. Павел стоял у трапа и внимательно, будто ожидая чего-то, смотрел на него. Боунс спустился, замирая на самом краю деревянного настила. Он не знал, что спросить или сказать. Даже не понимал, почему тот пришел на пристань. Проводить? — Я знаю названия звезд и созвездий. Я изучил все карты, — Боунсу показалось, что Паша смотрел своими серыми глазищами в саму его черную, проклятую душу. — А еще я знаком с легендами о кораблях… Окончание повисло в воздухе вопросом. Мальчишка улыбнулся. И доктор рискнул совершить ту ошибку, от которой уберегла его ночь. — Уверен, капитан не откажется от одаренного навигатора, — усмехнулся Маккой и протянул Паше руку… …Острие клинка замирает у чужого горла за секунду до прикосновения. Это — инстинкт, въевшийся под кожу как татуировка. Он срабатывает быстрее, чем Боунс успевает понять — кто перед ним. Павел не двигается. В его взгляде нет ни страха, ни сомнений, он не верит, что Маккой может навредить ему. И тот убирает нож так же быстро, как выхватил его. — Что-то случилось? — интересуется доктор, всматриваясь в темноту. — Нет, — качает головой юноша и, предупреждая все последующие вопросы доктора, добавляет, — я хочу сегодня остаться с тобой. Маккой смотрит внимательно, испытующе, недоверчиво. Ему не нужны жалость и подачки. Но Павел не оправдывается. Так же, как и не ждет приглашения, ложась поверх одеяла с самого краю постели. Он всегда делает первый шаг. Засыпая, Боунс чувствует прохладную ладонь юноши, аккуратно касающуюся его лба. Никто не говорил, что перемены необратимы. И тонкий оскал полумесяца, пойманного в проем окна, зловеще смеется над ними, такими глупыми, украдкой обнимающими друг друга.***
За пистолеты! Мир запомнит наши имена. Конец куплета Вдаль уносит пенная волна. Прибавим жару, Пусть повеселится экипаж! Идут корсары, идут корсары На абордаж, на абордаж, На абордаж! © Йовин
Полуденный зной доктор коротает в «мясницкой», лениво перерисовывая потрепанные карты и иногда позволяя себе подремать, откинувшись на спинку стула. Легкие шаги навигатора Маккой узнает мгновенно. Паша, забыв о вежливости, открывает дверь с ноги, и доктор невольно улыбается, зная, что тот, восстановив дыхание после бега, выдохнет одно-единственное слово: «Фрегат». — Кристина, вы спрашивали, как нам удается не умереть со скуки. Еще хотите узнать ответ? Девушка кивает, и Боунс приглашает ее за собой на верхнюю палубу, спешно подхватывая сюртук и треуголку. Впервые за последние несколько месяцев линкор похож на разворошенный муравейник, в гущу которого они попадают, поднявшись на дек. И только Спок стоит неподвижно, заложив руки за спину. Он не обращает внимания ни на кутерьму вокруг, ни на новоприбывших. Его взгляд прикован к фигуре капитана, рьяно отдающего приказы с юта. И Кристина вздрагивает, замечая опасный блеск в глазах боцмана. Впрочем, ей еще много к чему предстоит привыкнуть, думает Маккой. И странные отношения между Джимом и его боцманом — только один из симптомов безумия, переполняющего «Энтерпрайз». Корабль, наперерез которому они летят по гладкой как стекло толще воды, похож на пеструю рыбку. Яркие паруса беспечно дрожат на ветру, экипаж фрегата еще не догадывается о своей участи. Девушка ждет объяснений и непонимающе смотрит на Боунса. Но тот просто указывает куда-то вверх, где на центральной мачте флаг Федерации сменяет красное полотнище, украшенное Веселым Роджером. — Но как? Это невозможно. Мистер Спок сказал, что мы заперты на корабле и можем ступать на землю лишь в отведенную нам ночь. — Этот дьявол не лгал, и нам действительно запрещено сходить на берег, — смеется доктор, — Но в море другие правила, и капитан знает это. Павел прячет непослушные волосы под платок и откровенно по-хулигански подмигивает Маккою. Тот протягивает навигатору забытый в каюте кинжал и убирает за ухо выбившийся локон. Глаза юноши лихорадочно сверкают в предвкушении сражения, и доктор уверен, что это единственный шанс расставить все точки над «і». Он легко касается губами ладоней Паши, заставляя Кристину поспешно отвернутся, смущенную столь откровенной лаской. — На абордаж! — раздается командный голос Кирка и полтора десятка острозаточенных крючьев впиваются в бока фрегата. — На абордаж! — подхватывает Павел. И Боунс разрешает себе любоваться, как грациозно тот перепрыгивает на ощетинившийся сталью корабль противника, сжимая в зубах клинок. Воздух горчит от едкого дыма и пороха, оседая на плечи серыми хлопьями. Маккой поправляет съехавшую на бок треуголку, занимая место у штурвала. Ему неинтересно наблюдать за боем, заведомо зная его итог. Он ни о ком не беспокоится — бессмертие экипажа иногда бывает чертовски удобным дополнением к работе.