Когда тебе не с кем поделиться одинокими мыслями, мысли начинают делить тебя между собой. Харуки Мураками
Тебе всего десять, но ты уже знаешь, что ты другой. Тебе намного проще проводить время в одиночестве или в окружении семьи и книг, чем со сверстниками. На улице тебя дразнят, потому что ты всегда слишком – слишком маленький и тощий, эмоциональный, слишком умный. Заучка – это слово не раз кричали у тебя за спиной, а иногда и прямо в лицо, не сдерживаясь и скаля зубы в усмешке. Заучка – и ты не понимаешь, что в этом такого плохого. Почему тебя нужно сторониться? Почему нужно кричать это так, как будто это какое-то нецензурное ругательство? Тебе нравится учиться, нравится узнавать новые, необычные вещи, хочется делиться своими открытиями с другими. Но отдачи нет, только жалость, презрение, почти ненависть. Постепенно ты понимаешь, что твои знания никому не нужны, что и ты, в общем, никому не нужен, и начинаешь прятаться. Библиотека отца становится твоим миром. Ты уверяешь себя, что общение с людьми тебе ни к чему, тебе хорошо и так. Однажды отец устает от безрезультатных попыток вытащить тебя из дома – ведь, Дэвид, тебе нужно чаще проводить время со сверстниками, нужно общаться не только со взрослыми старыми ворчунами вроде меня, но и с другими детьми – и решает перевести тебя в другую школу. Школа Катлера находится на другом конце города, но отец уверяет, что езда на велосипеде пойдет тебе только на пользу, как и новая обстановка. Ты не возражаешь, перевод в новую школу тебя мало волнует, лишь бы только там была хорошая и большая библиотека, ведь дома ты уже все перечитал по несколько раз. Не заботят тебя и новые одноклассники, пока ты не знакомишься с Адилем Ахтаром, Стюартом Дейкином и Дональдом Скриппсом. Пока ты даже не представляешь, насколько эти люди изменят твою жизнь.***
Ахтар первым подходит к тебе и приглашает сидеть вместе за одной партой. От удивления в твоих глазах наворачиваются слезы, ведь никто и никогда не просил тебя о подобном. Но улыбка мальчика такая заразительная и искренняя, что ты робко киваешь. Первое время в школе ты все время молчишь, только односложно отвечая на вопросы. Ты страшно боишься, что Адиль так же, как и уличные мальчишки, поймет, что ты всего лишь заучка и не захочет с тобой больше разговаривать. Поэтому даже зная ответы на вопросы, ты молчишь. Учителя не особо обращают на тебя внимания, за исключением учительницы истории миссис Линтотт. Иногда ты ловишь ее заинтересованный и вопрошающий взгляд, но, краснея, поскорее отворачиваешься. Однажды она устраивает что-то вроде викторины, делит класс на две команды и задает каверзные вопросы. Обе команды набирают одинаковое количество баллов, и вот финальный вопрос – полное имя матери королевы Елизаветы Первой. Все переглядываются, звучат предположения – Мария, Анна, Екатерина... Пока твой еле слышный голос не произносит – Анна Болейн. Повисает пораженная тишина, а потом голос миссис Линтотт объявляет итоги – вы победили. Весь красный, ты хочешь провалиться сквозь землю, а потом пораженный голос Ахтара выдает: «Дэвид! Ты крут!». Вот как, оказывается, любить читать и учиться – это круто. Постепенно ты замечаешь, как прав был отец, что отдал тебя именно в эту школу. Здесь больше никто не назовет тебя заучкой.***
Тебе двенадцать и однажды, оставшись дежурить после уроков, ты напеваешь себе под нос какую-то мелодию. — У тебя красивый голос, жаль, что я так не могу, – слышишь ты за спиной. Обернувшись, ты видишь Дональда Скриппса. – Слушай, Дэвид, может исполним вместе песню на предстоящем концерте к Рождеству. Я играю на пианино, но петь не очень люблю, а без слов музыка кажется какой-то неполной. Есть что-то милое в нерешительном голосе Дональда, в том, как он ерошит свои и без того растрепанные волосы, в том, как его галстук запачкан чернилами. — Давай, – неожиданно для себя самого соглашаешься ты. Раньше ты сам всегда себе аккомпанировал, но, услышав, как играет Дональд, сразу же понял, что у того настоящий талант, и тебе вряд ли суждено достичь такого же мастерства в игре на инструменте. Теперь вы всегда выступаете вместе — идеальный, неразделимый дуэт. Постепенно ваши рабочие отношения перерастают в самую настоящую тесную дружбу. С Дональдом тебе легко: у вас очень много общих интересов — вам нравятся одни и те же старые фильмы, классическая музыка, вы оба любите поэзию и вам обоим книги нужны больше, чем люди. Дональд тесно общается не только с тобой, у него есть еще один друг. Стюарт Дейкин – самый харизматичный мальчик в классе – красивый, умный, смелый, дерзкий. Самый главный отличник в школе, ее гордость. Все учителя его обожают, старшеклассники уважают, а ученики младших классов хотят быть на него похожими. Ты завидуешь ему. Знаешь, что зависть – плохое чувство, но ничего не можешь с этим поделать. Ты тоже хотел бы быть таким же дерзким, открыто насмехаться над учителями и быть главным зачинщиком всех школьных пакостей, но при этом оставаться всеобщим любимцем. Впервые в жизни ты хочешь быть в центре внимания, а не прятаться за книгами в библиотеке. Иногда и ты делаешь какие-то попытки заявить о себе, но одноклассники только смеются. Ах, да, ты же еще самый младший в классе. Ахтар старше тебя на год, Стюарт на полтора, а Дональд – почти на целых два года. Между вами практически пропасть. Тут-то и начинаются все эти: «Дэвид, ты не поймешь», «вот вырастешь и…» и «тебе еще рано». Конечно, все это говорится с улыбкой, без желания обидеть, но как же тебя это иногда бесит. Ты снова ощущаешь себя по другую сторону, снова ты не такой, как все. Кажется, только Дональд никогда не говорит тебе ничего подобного, но в последнее время вы общаетесь реже, почти все время Дон занят со Стюартом или Джимми. Ты пытаешься убедить себя, что тебе все равно.***
Тебе шестнадцать, и ты вдруг понимаешь, что у тебя есть еще одно отличие от остальных – тебя совсем не интересуют девушки, о которых, кажется, все вокруг только и говорят. Конечно, ты не считаешь их глупыми и надоедливыми, как в детстве, просто ты никогда не смотришь на них так, как, например, это делают Локвуд и Тиммс. Ты смотришь... Да, только на Дейкина. Раньше ты как-то обращал внимание на его лидерские качества, а теперь просто не можешь оторвать глаз от его тела и лица. Как бы ты хотел быть таким же высоким, иметь широкие плечи, кубики на прессе, смотреть на мир таким же невероятными черными глазами, уметь также очаровательно изгибать темную густую бровь. Когда ты рассказываешь о своих мыслях Скриппсу (вы снова тесно общаетесь, но теперь он Скриппс или Скриппси, а ты – Познер или Поз), он буквально припечатывает тебя словами, что это не зависть, а влюбленность. Нет, конечно, ты догадывался, что могут означать твои чувства, ты читал разную литературу на эту тему. Кто-то писал, что это болезнь, ущербность, грех, кто-то – что это только этап в пубертате у подростков, кто-то – что это совершенно нормально. Ты не уверен, что понял все правильно и сомневаешься, что это только краткий период, а потом все пройдет. У тебя было достаточно времени разобраться в себе — в одиночестве это делать очень легко — и, в конце концов, ты решил, что вовсе и не хочешь, чтобы все проходило. Ты принял себя тем, кто ты есть. Другой. Снова. Вот только примут и поймут ли тебя окружающие? Поэтому слова Скриппса вводят тебя в такой ступор. — Так ты знаешь? И Дейкин, стало быть, тоже? — Поз, на самом деле все знают, даже учителя, Гектор, например. — И ты и дальше хочешь со мной общаться? Тебя не напрягает, что я гомосексуалист, что я гей? — А разве должно? — Скриппс, но твоя же вера говорит, что гомосексуализм – это грех и извращение. Разве нет? — Поз, это говорят люди, а не Бог. Я уверен, что Бог любит нас всех одинаково, какими бы мы ни были. — То есть мы по-прежнему друзья? — Конечно… друзья... Голос Скриппса немного сбивается, и он долго и пристально смотрит тебе в глаза. Ты хочешь спросить, что означает этот странный взгляд, но в класс заходит Дейкин, и все мысли вылетают у тебя из головы.***
Тебе семнадцать, ты учишься в Оксфорде и влюблен в Дональда Скриппса. Во время своего помешательства на Дейкине ты считал, что в полной мере познал, что такое безответная любовь, какое это прекрасное и одновременно разрушительное чувство, но сейчас ты знаешь, что те чувства любовью никогда и не были – только влечение, привязанность, восхищение. Со Скриппсом все иначе. Ты не понимаешь, когда все началось, откуда все выросло. Просто однажды вы сидели в комнате Дональда и, как обычно, готовились к семинарам, пока ты не поймал себя на мысли, что не слушаешь, о чем рассказывает Дон, а зачарованно смотришь, как двигаются его губы. Встрепенувшись, ты поднимаешь взгляд на своего друга и почти тонешь в теплой кофейной глубине его глаз. Тебе хочется сесть ближе, обнять Дона, большим пальцем провести по его щеке, задержаться на линии подбородка, хочется взъерошить волосы и зарыться лицом в его шею. С тех пор как вы поступили в университет, ты начал чувствовать постоянное всеобъемлющее желание находиться с ним рядом как можно больше времени, тебе было практически физически больно прощаться, ты готовился к вашим встречам и специально тщательно выбирал одежду. Тебе хотелось производить хорошее впечатление на Дональда, ты специально запоминал какие-то факты, которые, как ты знал, точно будут интересны Скриппсу и вызовут у него одобрительные возгласы. Ты хотел слушать и вслушиваться в его голос, этот бархатный сочный баритон, вызывать звучный раскатистый смех, наслаждаться им, ведь когда Дональд Скриппс хохочет, кажется, что весь мир смеется вместе с ним. Ты делал все это и раньше, но не позволял себе задумываться, что, черт возьми, это может означать.***
И речи не может быть, чтобы признаться в своих чувствах, и у тебя есть на это множество причин. Во-первых, ты точно, абсолютно и всерьез уверен, что твои чувства безответны и всегда останутся таковыми, ведь Дональд Скриппс совершенно на сто процентов не гомосексуален. Все, на что ты можешь рассчитывать, это дружба. И это и есть самая важная причина – больше всего на свете ты боишься, что, признавшись или выдав себя, ты потеряешь своего лучшего друга, самого близкого друга. Конечно, Дон бы не стал на тебя кричать, злиться, обижаться и реагировать как-то негативно, нет, просто бы, скорее всего, грустно улыбнулся, тяжело вздохнул и снова повторил: «Ох, Поз, со своим заячьим сердечком», сказал бы, что «Польщен, но нет, извини». Вероятнее всего, вы бы продолжили дружить и общаться, но между вами появились бы напряженность и неловкость, Скриппс бы чувствовал себя виноватым, постепенно вы бы стали видеться все меньше, а потом… Стоп, нельзя об этом даже думать. Ты просто будешь молчать, дружбы со Скриппсом тебе вполне достаточно. Итак, тебе восемнадцать, ты по стипендии поступил в Оксфорд изучать историю, тебе, наконец, выпал шанс как-то устроиться в жизни, доказать родителям, учителям, знакомым, что ты тоже чего-то стоишь. Ты должен быть если не счастлив, то хотя бы доволен, но ты не можешь. По учебе все прекрасно складывается и дается легко, но тебе все равно. Ты снова чувствуешь себя маленьким мальчиком из Шеффилда, заучкой, неудачником, и тебе снова не с кем разговаривать. Ну не станешь же ты обсуждать влюбленность с ее предметом? А кроме как со Скриппсом, ты ни с кем и не общаешься. Дон рядом, вы вместе обедаете, готовитесь к занятиям, гуляете по выходным, а иногда даже подолгу занимаетесь музыкой. Ты избегаешь петь серенады или песни о любви, предпочитая им что-то отвлеченное, иногда даже патриотичное. Если Скриппса и беспокоит такая неожиданная смена репертуара, он никак это не комментирует, чему ты только рад или что-то около того. Радость, счастье — все кажется таким далеким, недостижимым. Когда Дон в очередной раз зовет тебя порепетировать, ты отказываешься, сославшись на излишнюю занятость. Скриппс обижается, ты ясно это видишь, но ничего не можешь сделать. Петь совсем не хочется. Больше приглашений заняться музыкой от Дона нет. Большую часть времени во время ваших встреч ты смотришь в стену или на свои ботинки. Когда Скриппс все же заставляет тебя поднять взгляд, ты приклеиваешь вымученную пародию на улыбку. Дон, конечно же, все прекрасно видит, вот только не понимает истинную их причину, и поэтому продолжает винить в этом Дейкина. В основном, ты отвечаешь односложно или вообще меняешь тему. Так что Дон по-прежнему уверен, что Стюарт Дейкин – это все, о ком ты думаешь. Ты не пытаешься его в этом разубедить, так легче. Меньше соблазнов. Дейкин. Удивительно, как быстро то, что было для тебя целым миром, сошло на нет. В самом начале семестра вы встречались вместе с бывшими одноклассниками в пабе, но при виде Дейкина ты почти ничего не ощутил. Сначала ты испугался и в течение всего вечера продолжал следить за ним взглядом, ловить каждое слово, — словом, был тем Познером из школы, влюбленным в Дейкина, каким все привыкли тебя видеть. Ничего. Ни намека на былые чувства. Затем пришла радость — наконец, ты свободен и можешь двинуться дальше. Но потом все снова все полетело к чертям. Кто-то из русских классиков сказал: «И однажды в твоей жизни появится новое имя, которое превратит предыдущее в пыль»*. В самую точку. Теперь все, о ком, ты способен думать, это Скриппс. Конечно, ты сравниваешь чувства к Дейкину и Скриппсу, раз за разом понимая, как же сейчас все по-другому, по-настоящему. Дейкин был лишь предвестником, подготовительным этапом. Вы не были с ним друзьями, ты едва его знал настоящего, только тот образ, который он успешно о себе создал, остальное придумал и додумал твой гиперактивный и воспитанный на романтической поэзии разум. Со Скриппсом все иначе, ты по-настоящему знаешь его. Ты с успехом можешь предсказать каждый его комментарий еще до того, как он будет произнесен. Знаешь, что его любимое стихотворение «Сонет №75» Шекспира, любимый фильм — «На западном фронте без перемен», композитор — Бетховен. Ты точно уверен, что каждое воскресенье с девяти до одиннадцати Скриппс неизменно будет находиться на мессе в церкви. Ты знаешь о его чувствах к Богу и отношении к религии в целом, и пусть не до конца понимаешь такое странное увлечение для парня двадцати лет, ты восхищаешься этим и уважаешь его выбор. Вера – еще одна из вещей, по которым вы точно никогда не сможете быть вместе так, как бы тебе хотелось. Да, он спокойно воспринял то, что ты – гей. Но сам Скриппс? Что произошло бы, если бы Дон им оказался? Скорее всего, возненавидел бы себя и потерял веру. А это то, что ты никогда не сможешь и не захочешь у него отнять. В этом главное отличие твоих чувств к Дону от влюбленности в Дейкина — ты больше переживаешь за Дональда, чем за себя. Ты снова вспоминаешь себя в школе, в памяти всплывает, как ты вел себя с Дейкином и как весь класс смеялся над тобой. Ты убеждал их, самого себя, что тебе наплевать, но это никогда не было правдой. Тебе было обидно и больно. Клоун и шут — так всегда воспринимали тебя другие, но не Скриппс. Да, он тоже смеялся, но никогда не издевался, а наоборот поддерживал тебя. Ты точно не готов пройти все это еще раз. Без Скриппса рядом ты просто не сможешь пережить все это по второму кругу. Ты молчишь, да и разговаривать все равно не с кем. С Ахтаром вы почти совсем не видитесь, Дейкин не захочет тебя слушать. Остается Радж, но сама идея кажется абсурдной. Иногда ты прокручиваешь в голове сценарий вероятного разговора с самим Скриппсом — слушай, Скриппси, я тут понял, что в тебя влюблен, давай займемся сексом — и истерически до слез из глаз хохочешь.***
Желание. Ты знаешь, что это такое — в конце концов, ты помнишь, как часто просыпался среди ночи от грязных снов о Дейкине, снов, от которых по утрам горели щеки. Но в отношении Скриппса ты долгое время не позволял себе о таком и думать. Это казалось нелепым – представлять секс с лучшим другом, тем более с натуралом или вообще асексуалом, который к тому же придерживается целибата. Нет, конечно, ты не раз видел друга обнаженным, у вас были общие уроки физкультуры, но раньше мозг просто не задерживался на мыслях в этом аспекте. И вот вы встречаетесь с Дональдом в теплый майский день после занятий. Дон явно в хорошем настроении, он постоянно шутит, подмигивает и улыбается тебе, и ты почти чувствуешь себя счастливым. Почти… В голову лезут мысли, что однажды Дон все же начнет встречаться с девушкой, а может и женится, и уж точно не будет проводить столько времени с тобой. Даже от этих мыслей сердце проваливается куда-то в район желудка, и в глазах начинает подозрительно щипать. Неожиданный сильный дождь вырывает тебя из грустных размышлений, и вы во весь опор бежите к колледжу Скриппса, ведь до него совсем близко. Вы забегаете к нему в комнату, Дон пытается найти в бардаке пару чистых полотенец, а ты вдруг бросаешь взгляд на четко виднеющуюся под мокрой белой рубашкой рельефную грудь, и то, что ты так долго прятал где-то глубоко в подсознании, накрывает тебя с головой. Дыхание перехватывает, сердце бьется где-то в ушах, каждый вдох судорожный, как будто ты пробежал многокилометровую дистанцию, ноги буквально подкашиваются. Желание, возбуждение, похоть несутся по твоим венам, разгоняя кровь и заставляя ее устремиться в низ живота. — Поз? Все хорошо? Ты чего весь красный? Налить тебе воды? – спрашивает Скриппс с тревогой в глазах. — Нет, все нормально. Просто запыхался от бега. — Держи полотенце, вытрись. Я пока чайник согрею. — Прости, Скриппс, я должен идти, я вдруг вспомнил, что мне срочно нужно кое-что сделать. — Ты что, совсем сдурел? Там же льет как из ведра, а ты весь мокрый. — Вот именно, так что больше точно не промокну, до скорого. И, прежде чем Скриппс мог бы сказать еще хоть что-то и как-то тебя остановить, ты сбегаешь. Под проливным холодным дождем ты мчишься к себе и с облегчением чувствуешь, как возбуждение спадает. После этого случая ты стараешься не встречаться с Доном, но ничего из этого не выходит. Проходит пара дней, и ты все равно выискиваешь в толпе студентов знакомые широкие плечи и светловолосую макушку, а потом у себя в комнате набираешь привычный номер. Ты проклинаешь себя за слабость, знаешь, что только себе же делаешь хуже. После ваших встреч всегда одно и то же — ночи, полные твоих отчаянных задушенных одиноких стонов. Ты пытаешься отвлечься, много занимаешься, даже пытаешься общаться с сокурсниками. Точнее притворяться, что общаешься. Тебе нет до них никакого дела, и ты уверен, что им тоже на тебя глубоко наплевать. Однажды они зовут тебя в паб, ты отказываешься, ведь ты не особый любитель выпить, да и алкоголь плохо на тебя действует, но они не отстают. «Наверно, им любопытно посмотреть на пьяного Познера–заучку», — шепчет в голове насмешливый голосок. В конце концов, под их уговорами ты сдаешься и идешь с ними. В пабе царит полумрак, и почти никого нет. Ты пьешь свою пинту и постепенно немного расслабляешься. Твои сокурсники идут играть в бильярд, но ты остаешься за стойкой в таком привычном одиночестве. Тебя почти клонит в сон, но внезапно ты чувствуешь чей-то настойчивый взгляд за спиной и оборачиваешься. Распахнув глаза, на секунду ты замираешь. Черные, уложенные гелем волосы и темные глаза, насмешливая и вызывающая улыбка. Дейкин! Конечно, нет, но сходство просто поразительное. Вот только Дейкин никогда бы не посмотрел на тебя с таким интересом. То ли всему виной алкоголь, то ли отчаяние, то ли осознание, что хоть кто-то тебя хочет, но ты улыбаешься. Сначала робко, уголки губ едва приподнимаются, потом уже смелее. Глаза незнакомца довольно прищуриваются, и он подсаживается к тебе. Беседа не клеится, да и ни тебе, ни ему не нужны разговоры, поэтому некоторое время спустя он берет тебя за руку и выводит из паба в темный переулок. Тебе тревожно и страшно, ты почти готов сбежать и неловко оправдываешься, но парень наклоняется ближе и накрывает твой рот своим. Это твой первый поцелуй, ты понятия не имеешь, что нужно делать, поэтому сжимаешь губы и позволяешь рукам повиснуть где-то в воздухе. Но твой новый знакомый явно опытный — он кладет твои руки себе на бедра, а языком раздвигает твои губы и целует уже более откровенно, попутно бесстыже расстегивая замок на твоих брюках. Поцелуй как огонь, он плавит твои внутренности, и тебе кажется, что ты вот-вот вспыхнешь. Похоть оглушительными и тяжелыми волнами проходит сквозь все твое тело, а потом ты чувствуешь холодные пальцы на своем члене. Его прикосновения как вспышки молнии, тебе хорошо, очень хорошо, но все же какая-то часть сознания еще сохраняется и кричит тебе, что все не так, неправильно. Парень ускоряет свои ласки, крупицы контроля ломаются под ними, ты закрываешь глаза и представляешь, что это большие крепкие руки Скриппса сейчас прикасаются к тебе, его мягкие губы касаются твоих, и это его бархатный голос шепчет: «Ну, давай же, кончи для меня». На секунду ты удерживаешь этот образ, а потом просто перестаешь существовать, растворившись в ошеломительном оргазме. Ты открываешь глаза, незнакомец все также насмешливо улыбается, то ли надеясь на благодарность, то ли на ответную услугу, но ухмылка быстро спадает, когда он ловит твой остекленевший взгляд. В неярком неоновом свете уличного фонаря ты бледный и застывший, как покойник, тебя пошатывает. Осознание того, что ты только что натворил, тяжелым молотом падает на тебя. Ты, так клятвенно уверявший себя, что любишь Дона и что, кроме него, тебе никто не нужен, только что целовался и почти занялся сексом с первым встречным. В голове кружится так, что, даже не попрощавшись и не разбирая дороги, ты несешься обратно в паб. В туалете тебя долго и мучительно тошнит, как будто все твое тело пытается исторгнуть из себя любые намеки чужих прикосновений. Потом ты долго сидишь на полу туалета, прижавшись к холодным плиткам стены, снова дрожа и чувствуя во рту соленый вкус, даже не пытаешься разобрать, что за влага течет у тебя по щекам — пот или слезы.***
После всего случившегося ты делаешь все, чтобы не видеть Дональда. Теперь это делать проще, ведь ты боишься, что при взгляде на него в памяти снова оживет та сцена за пабом. Тебе бесконечно стыдно. И теперь к твоему списку причин, почему вы с Доном никогда не сможете быть вместе, добавляется еще одна – ты просто его не достоин. Кто ты? Предатель, неудачник с расшатанными нервами, никто. Ты никогда ничего не сможешь дать такому замечательному человеку, как Дон. Не стоит даже и пытаться. Проходит неделя, и в твоей комнате раздается стук. Прекрасно зная, кто пришел, сначала ты не хочешь открывать, но Скриппс своим невозможным голосом зовет: «Познер, открывай, я знаю, ты там, нужно поговорить», и ты не можешь сопротивляться, когда он совсем рядом. Скриппс раздражен и зол, ты сразу это видишь, впрочем, парень и не сильно это скрывает. — Итак, Поз, я пришел узнать, почему ты меня избегаешь. Когда мы виделись в последний раз? Недели две назад? Вчера я видел тебя в библиотеке, но ты снова сбежал, прежде чем я успел подойти. Какого хрена происходит? Может, ты себя парня завел, поэтому игнорируешь меня? Последний вопрос ставит тебя в тупик. Что? Откуда Дон мог узнать о незнакомце из паба? И этот тон, он злой, едкий, полный насмешки и отвращения, так тебе сейчас кажется. Все это заставляет тебя выпалить: — Типа того. — А как же Дейкин? С ним что, все? Опять это имя. Впрочем, уже больше нет смысла притворяться, что Стюарт еще для тебя что-то значит, кроме как одноклассник и приятель. — Все. Уже очень давно, с самого начала учебы в универе. — Вот как? И кто же этот новый счастливчик? – все это тоже поизносится с издевкой и горечью. «Ты, – отчаянно хочется тебе сказать, – уже больше года ты все, о чем я способен думать». Но ты не можешь вымолвить ни слова. В твоей голове как будто происходит суд, а одноклассники выступают членами присяжных и один за другим поднимают таблички, на которых высечены все твои доводы: Скриппс – стопроцентный натурал, он твой лучший друг и никогда не посмотрит на тебя в этом плане, у него может быть только один роман – роман с Богом, как он выразился еще в школе, и ты не можешь лишить его веры, ты вообще не способен хоть что-то ему дать. Приговор в твоей голове окончательный и обжалованию не подлежит. Потерянный в своих мыслях, ты молчишь слишком долго. Скриппс глубоко вздыхает, прощается и, пожав плечами, выходит за дверь. Из тяжелых раздумий тебя вырывает доносящееся из холла чье-то громкое ругательство, оглушительный резкий звук, как будто кто-то бьет кулаком в стену. Ты открываешь дверь, но в коридоре пусто. Должно быть, тебе показалось.***
Приближаются экзамены, и у тебя появляется еще один отличный повод не встречаться со Скриппсом и меньше о нем думать. Ну как меньше, ты пытаешься. До самой поздней ночи ты занимаешься и пишешь эссе. Темы, правда, попадаются весьма интересные: быт английских монастырей начала XVI века (вот бы Ирвин порадовался) и вторая русская революция 1917 года. Ты читаешь и пишешь, пишешь с небывалым упорством. Иногда ты так и отрубаешься прямо за столом на какой-нибудь книге, так и не добравшись до кровати. Впрочем, твой наставник очень доволен. Однажды он советует тебе либо дополнительно изучать писательское ремесло, либо педагогику, потому что в твоей манере письма и изложении фактов он находит что-то страстное, увлекающее и вдохновляющее. Увлекающее? Вряд ли это о тебе, ты слишком жалок, чтобы кого-то на что-то вдохновить. А писать? У Скриппса всегда получалось лучше. Вспомнив о Дональде, ты тянешься к телефону, но резко сам себя одергиваешь. У тебя есть еще незаконченное эссе о Ф.Д. Рузвельте и причинах вступления США во Вторую Мировую войну. Ты снова с головой окунаешься в учебу, прерываясь только на кофе, естественные потребности и сон. Экзамены, наконец, заканчиваются, у тебя по всем предметам высшие баллы. Ты лучший на курсе, но тебе все равно, ты так устал. Однокурсники идут отмечать, зовут и тебя, но ты отказываешься. Все, что ты сейчас хочешь, это вернуться в свою комнату и проспать неделю. Но тебе не спится. Измотанный организм продолжает функционировать на автопилоте, изнуренный мозг никак не хочет отключаться и больше не позволяет думать об истории и литературе, а поэтому подбрасывает тебе образы один ярче и глупее другого – наконец, ты встречаешься с Дональдом и признаешься ему в любви, а он, счастливо улыбнувшись, ерошит твои волосы и целует в губы, его руки сначала ложатся на твою талию, а потом одна из них спускается ниже и… Черт. Ты уже знаешь, куда эти мысли тебя приведут, поэтому выбегаешь из комнаты, чтобы раздобыть алкоголь. О магазине не может быть и речи, тебе все равно ничего не продадут, не в таком состоянии, но, благодаря сокурсникам, ты знаешь, где еще его можно раздобыть. Вскоре ты возвращаешься в комнату с бутылкой виски. Ты всегда пил только пиво, крепкое спиртное даже ни разу не пробовал, но сейчас тебе просто необходимо забыться. Вкус отвратительный и горький, но ты продолжаешь пить. Постепенно весь мир блекнет, а на тебя наваливается плотная, почти осязаемая тьма. Больше ничего нет.***
Ты просыпаешься от страшной боли, все тело как будто пропустили через мясорубку, а потом собрали заново в беспорядке из случайных частей. В голове стучит так, что никак нельзя понять, где ты находишься, и вспомнить, что произошло. — Проснулся, наконец, – слышишь ты знакомый усталый голос, и на мгновение пелена спадает. — Скриппси?! Ты что здесь делаешь? — Пришел поздравить тебя с успешной сдачей экзаменов, да вот только увидел, что ты уже отпраздновал. С трудом ты разлепляешь веки, яркий свет режет глаза и вызывает слезы. Постепенно твой взгляд фокусируется на Скриппсе, и ты замечаешь, что тот выглядит не лучшим образом — волосы торчат во все стороны, как будто он постоянно теребил их руками, глаза воспаленные и красные. Похоже, что Дон… плакал? — Скриппс, ты в порядке? — Черт, Познер, какой же ты придурок! Ты хоть представляешь, что я почувствовал, когда нашел тебя лежащим вот так? Знаешь, как я испугался? Я сначала не понял, что ты мертвецки пьян, уже хотел скорую вызвать. Черт, Познер, как же мне хочется тебя придушить или свернуть твою прелестную головку. Да только вижу, что тебе итак хреново, поэтому вот держи таблетки. А нотации тебе я потом почитаю. Будто в унисон его словам, тебя снова простреливает боль, и ты закрываешь глаза. Наощупь ты забираешь таблетки и стакан с водой, которые протягивает Дон. Боже, как же хочется пить. Кажется, ты бы выпил море. Постепенно лекарства действуют, в голове чуть-чуть проясняется, и ты чувствуешь резкий тяжелый запах. Несет явно от тебя — скорее всего, отрубившись, ты перевернул бутылку, и виски вылилось прямо на тебя. Тебя тошнит, но с трудом ты приподнимаешься. — Ты куда собрался? – паникует Скриппс. — В душ. От меня воняет, как из помойки, нужно помыться. — Давай я тебя провожу, душ тебе точно не помешает и даже поможет. Опираясь на Дона, ты еле-еле добираешься до ванной. — Тебе помочь? – спрашивает Скриппс с какой-то непонятной интонацией. — Что? Нет! – даже в таком ужасном состоянии твой извращенный мозг способен представлять вас в душе, как руки Дональда будут скользить по твоему голому телу. – Нет, я сам. Дон кивает, оставляет чистые штаны и футболку, и выходит, прикрыв за собой дверь. Будь ты трезвее и внимательнее, ты бы заметил, как Скриппс пристально на тебя посмотрел, а потом разочарованно вздохнул. После душа и правда лучше, хотя при каждом движении и вздохе голову все еще пронзают острые иглы, но уже хотя бы не тошнит. Ты сбрасываешь грязную простынь и забираешься в кровать, а Скриппс присаживается рядом с таблетками и чашкой в руках. — Что это? — Анальгетики и адсорбенты, нужно удалить из организма весь яд. А чай с лимоном поможет от похмелья. Мне всегда помогает. Давай выпей все и засыпай. Ты пьешь лекарства и чай, а Скриппс, протянув руку, обхватывает тебя за плечи и прижимает к себе. — Поспи. Завтра все будет хорошо. Ты совсем в этом не уверен, но спорить не хочется. В объятьях Дона так хорошо и приятно, тепло, и ты почти мгновенно проваливаешься в дрему. Уже засыпая, ты утыкаешься лицом в мягкую ткань футболки, и шепчешь: — Я так люблю тебя, Скриппси. Я так тебя люблю. Ты спишь и не видишь, как озабоченное лицо Дональда озаряет робкая счастливая улыбка.***
Утром в голове еще немного гудит, но Скриппс был прав, тебе значительно лучше. Кстати, о Доне. В комнате никого больше нет, и тебе кажется, что все произошедшее ночью оказалось сном. Да и с чего бы Скриппсу здесь появиться? В последний раз вы как-то не очень хорошо попрощались. Твои раздумья прерывает появление Дональда с пакетом в руках. — Доброе утро, вижу, тебе получше. Я принес завтрак. Черт, Поз, у тебя в холодильнике и мышь бы повесилась. Я знаю, что во время экзаменов и стресса ты перестаешь нормально питаться, но это уже ни в какие ворота не лезет. Так что давай умывайся и иди поешь. — Дон, нет, не хочу, – от мыслей о еде к горлу снова подступает тошнота. — Познер, возражения и слушать не буду. Если собираешься быстрее поправиться, нужно обязательно поесть. — Ну, хорошо, – разве ты хоть в чем-то можешь отказать Скриппсу, особенно когда он разговаривает с тобой так нежно и ласково. После завтрака и правда все становится нормально, голова больше не болит. Ты снова садишься на кровать, не уверенный, что делать дальше. Скриппс все еще здесь и, видимо, уходить не собирается. Тебе стыдно, опять ты показал себя перед Доном беспомощным слабаком, коим ты и являешься. — Дон, спасибо тебе за заботу. Но нет нужды и дальше за мной присматривать, я и сам могу справиться. У тебя наверняка и так полно дел. Как твои экзамены? Я вчера так и не спросил. — Закончились пару дней назад. И Познер! Дэвид, хватит! — Что? — Хватит переводить темы и постоянно меня отталкивать. Ты делаешь это уже несколько месяцев и я, наконец, кажется, понял, почему. Вот только я хочу услышать объяснения от тебя. Что происходит? — Ничего не происходит, все нормально. — Да, конечно, именно поэтому ты напиваешься до полумертвого состояния. И Дэвид, не ври мне, я знаю, что все далеко не в порядке и уже давно. — Скриппс, только не нужно меня жалеть. Я сам вчера налажал, мне и расплачиваться. Я ценю твою помощь и заботу, но жалость больше не приму. — Жалость? О чем ты? Ты правда думаешь, что все эти годы, что я рядом с тобой, это из чертовой жалости? Ты понимаешь, что все эти годы я разучивал все новые и новые песни, лишь бы ты только улыбался? Понимаешь, сколько всего мне пришлось перечитать в школе, чтобы у нас были общие темы для разговоров? Все это время я часами выслушивал твои стенания о Дейкине, думаешь, это тоже из жалости? Познер, Дэвид, как ты со своим оксфордским образованием и стипендией еще не понял, что я люблю тебя? — Что? – все, что ты можешь вымолвить. — Я люблю тебя, с ума по тебе схожу. Давно, еще со школы. Но я никогда не надеялся, что ты способен полюбить меня в ответ, ведь я даже близко не похож на Дейкина. А потом выяснилось, что Дейкин давно в прошлом, и нет у тебя никакого парня, я специально следил за тобой. И вчера ты сказал, что любишь меня, и я подумал, что, возможно, у меня есть шанс. Ты наверно ослышался. Это сон, похмельный бред, а может, ты вообще умер в алкогольной горячке, потому что это не может быть правдой. Все это просто не может происходить, не с тобой. Дон не прав, он точно ошибается. — Скриппс, нет, ты не понимаешь, ты не можешь… – ты так и не можешь произнести слово «любить» и оставляешь его повиснуть в воздухе. – Ты же не гей! — Что за ерунду ты опять несешь? Чего я не могу? Любить тебя? Нужно быть обязательно геем, чтобы любить? Или наоборот нельзя полюбить гея? Кто это вообще придумал? — Но твоя вера!.. — Моя вера остается при мне. Я уже говорил, все эти предрассудки придумали люди, а не Бог. Бог – это создатель, он сотворил этот прекрасный мир, сотворил тебя и меня, так как же он может быть против любви? Я не знаю, гомосексуален ли я, если это для тебя так важно. Но я люблю тебя такого, какой ты внутри, поэтому мне не важно, что ты парень. — Сломанный, несчастный, разбитый? Да, Скриппси, я люблю тебя, но я просто не достоин тебя, я не могу тебе ничего дать. Я… – наконец можно все это высказать. — Позволь это мне решать. Ты итак мне уже очень много дал, просто находясь со мной рядом. И да, ты не идеальный, но ведь и я тоже, потому что это жизнь, а не мелодрама типа «Краткой встречи». Слишком долго ты купался в этой ненависти и неуверенности в себе. Дай же мне, наконец, помочь тебе понять, какой же ты потрясающий. Ты и правда такой, разве ты не видишь? Дай мне шанс показать тебе это. Дай шанс себе. Дай шанс нам. Пожалуйста. Позволь мне остаться рядом. Я хочу быть с тобой. И я хочу тебя. Во всех смыслах. Во все глаза ты смотришь на Скриппса, на его широкий нос, милые и теплые карие глаза, растрепанные волосы. Мерзкий голосок в твоей голове снова шепчет, что ты не достоин и ты никто, но усилием воли ты заставляешь его заткнуться. Ты так и не можешь вымолвить ни слова, поэтому просто киваешь. Когда сухие теплые губы Дональда касаются твоих, впервые в жизни ты думаешь, что всегда есть надежда на что-то лучшее и ты больше не один. * - Цитата из романа Ф.М. Достоевского «Игрок».