And our world was so fucking gone

Скуало приходит заполночь. На кителе — грязь и бурые разводы засохшей крови. От него разит смертью, пламенем и зашкаливающим адреналином. Вернулся и сразу к нему — Занзас отследил и ждал. Сел ровнее, прекратив делать вид, что все еще работает, хотя уже час залипал в фильм. Поднял взгляд, экран ноутбука голубоватым свечением выхватывал на свет лицо в три четверти и темную радужку глаз. Скуало дышит надломано, шумно. Он скалится и быстрым движением обводит языком кромку зубов — сегодня победил. И ждет поощрения, ждет подтверждения того, что ему, Занзасу, не плевать на все эти победы. Вдоль спины неприятно тянет затекшие мышцы, — он не отказывает себе в удовольствии потянуться. Спина отзывается глухим хрустом и перестает ныть. Захлопывает ноутбук и зовет к себе, манит протянутой ладонью. Это — приглашение. Супербиа зол и неудовлетворен чертовски, фонит силой и яростью. Звенящей вибрацией воздуха заполняет вязкую пустоту помещения; он нарочито медленно отстегивает меч от протеза, возится с грязной железкой, а самого трясет. Трахаться хочет, как пить дать, и глаза — бешеные и шалые совсем. — Мусор, ну, — зовет Занзас тихо и требовательно. Патлатый, наконец, отставляет меч к двери, — он бы даже в психах не стал бы швырять, эстет хуев, и подходит, нет, подлетает ближе, будто порыв ветра, оставляя за собой взмах длинных прядей и жалкие четыре метра помещения. Облизывается-скалится, в кои-то веки молчит. Он наваливается сверху, тяжелый, сука, и лезет целоваться. Как умеет — запально и суматошно, будто подыхать собрался. Занзас кривится и за волосы оттягивает его от себя. — Раздевайся, воняет от тебя. Еще и рубашку мне испачкал, мудак, — отпихивает от себя, брезгливо рассматривая некрасивое пятно грязи на белой ткани. — Брюзга, — клацает Скуало в ответ, поджав бескровные губы. Берется за китель, расстегиваясь, вытряхивает себя из формы. Нетерпеливо дергает пуговицы из петлиц, оторвав пару, звенит пряжкой. Одежда летит на пол смятой кучей тряпья — в отличие от оружия, со шмотками он никогда не церемонился. Перекидывает волосы на одно плечо, колюче смотрит сверху-вниз, переминаясь с ноги на ногу. Ступает ближе, уже не так суматошно, но настойчиво, по-прежнему полыхая остаточной злостью. — Перчатки тоже, — Занзас кивает, расстегиваясь тоже, смотрит, не отрываясь, из-под отросшей челки. Протез Супербиа демонстрировать не любит и не хочет. Он цыкает, зажимается на минуту, но потом бешеное возбуждение, колотящее тело в необходимости выветриться, берет верх. Тянет по одному пальцу, зубами, и бросает на стол: на, подавись. Он усаживается сверху, целуя наконец, заражая своим беспокойным жаром. Ему надо, ему хочется до одурения, член тычется влажной головкой Занзасу чуть выше пупка. Скуало тяжело дышит, когда отрывается хапнуть воздуха, оттягивает темные пряди и елозит бедрами, имитируя фрикции. Сминает большими пальцами контуры ребер, вдавливая кожу, зажимает в тиски, царапает росчерки шрамов и облизывает. — Хочу, — рычит, вгрызаясь ртом в рот, получает тычок в живот и забрасывает жилистые икры на подлокотники. Прижимается теснее, ближе, кожей к коже, смотрит горящими глазами, доставая до самого дна. Течет сквозь пальцы натянутой материей тугих мышц, обхватывает губами кожу над кадыком. Злой и опасный. Красивый, блядь. Будит нечто первородное такими взглядами, вытаскивает из памяти отголоски прошлого, когда ради этого хотелось выебываться и брать приступами города. Занзаса тащит следом за его сворачивающейся в жгуты яростью, задевает взрывной волной. Под кожей невнятно гудит, требуя выхода, растревоженное пламя, он проводит нагревшейся ладонью у кромки волос на затылке, тянет, вынуждая запрокинуть голову. Сбрасывает суматошный темп, с которым Супербиа в него тычется, куда придется, переходя к медленным поцелуям в шею и грудь, смыкает зубы на плече, гладит мозолистыми пальцами бедро, обтянутое тонкой кожей. На боку у патлатого наливается синевой свежий синяк: Занзас кивает на него вопросительно. — Это не он, это уже под конец налетел на обломок стены, — на автомате поясняет Скуало, приподнимаясь, устраиваясь удобнее. И, опомнившись, сразу щетинится. — Блядь, серьезно? Тебя это волнует? В такие моменты рубит на корню любое проявление внимания и заботы, хочет только чтобы грубо и горячо. Занзас гладит его челюсть и скулу, потом отталкивает, поймав настроение, скалится зло. — На стол. Животом вниз, ноги расставь шире. Скуало тяжело сглатывает, выдыхает гортанно и пошло обводит губы языком. Ему, чертову сукиному сыну, это нравится. Он запально сует две папки и ноут в ящик стола, отодвигает органайзер и отклоняет настольную лампу к самому краю, чтобы не мешалась. Укладывается, — столешница холодит соски и щеку — пальцами живой руки отводит в сторону половинку задницы. — Ну, — требует нетерпеливо. Его мелко потряхивает от возбуждения и бурлящего в жилах шквального азарта, на спине и плечах мелко блестят бисерины пота, волосы стелются беспорядочным ворохом по темному дереву. Занзас наваливается сверху, сжимает протезированное запястье, безотчетно обводит пальцами каждую деталь, лижет шею и загривок, течет бешеным пожарищем в крови, перехватывает пальцы второй руки и пропихивает патлатому же в задницу. Сперва один, так и быть. Тот назло сам насаживается, рычит и скалится, дергается под ним, требуя дать больше, полнее. — Да блядь, — Занзас злится уже всерьез на его психи, выламывает левую, подумав, выкручивает и правую тоже, чтобы не рыпался, урод. Скуало тяжело дышит и кусает губы, не прекращая полубезумно скалиться под ним. Ебаный мазохист. Перехватывает заломанные руки одной кистью, вторую вплетает в спутанные тяжелые пряди. Смотрит на излом бровей и проступившую вену на лбу, протискивается в горячую задницу, двинув бедрами на пробу. Скуало мало, Скуало насаживается сам, матерится сквозь зубы и снова двигается. — Придурок, плечи вывихнешь, — Занзас перехватывает руки у его головы, чувствуя под пальцами прохладную сталь протеза и бугристый рубец на стыке с кожей. Патлатый вскидывается, получив грубые касания тлеющих искрами пламени рук, и поворачивает голову, алчно смотрит глаза в глаза. — Дай мне больше,— Супербиа целует в подбородок, кусает там же, обводит языком нижнюю губу и запрокидывает голову, отплевываясь от волос. — Дай же, черт тебя дери, — зло рычит, передернув плечами. Выгибает спину, хрипит на сильном толчке, раскрыв рот и закрыв, наконец, свои блядские глаза с нечитаемым выражением. Занзас медлит минуту, давая возможность передумать, и закрывает глаза тоже, отпуская пламя окончательно. Стонет глухо — от того, насколько легче становится существовать, не будучи сжираемым этой силой изнутри. Огонь течет по рукам, струясь над поверхностью кожи, — не в полную силу, но и этого достаточно им обоим. Он разжимает покрасневшие запястья и проводит от лопаток вдоль позвоночника. Вгрызается в плечо,сжимает челюсти пока их не сводит: до того физически нужно сейчас причинить осознанно боль. Скуало отзывается сразу, всем существом, стонет низко и в полный голос, подставляется под руки, на коже вспыхивают свежие борозды ожогов, остро тянет кровью. — Дай повернусь, — просит патлатый изменившим, севшим голосом, содрогаясь от каждого прикосновения. Привстает на локтях, укладывается спиной на столешницу, обхватывает ногами, не давая отстранится, цепляется за взмыленные бедра, вынуждая двигаться, требует срывающимся до шепота голосом большего. Занзас выжигает грудь и бока, дуреет совсем от того, как Скуало выгибается под ним, сходя с ума от раскаленных касаний. Острая смесь из боли и нежности, зашкаливает, выламывает и бросает на дно бездны: взболтать, но не смешивать. Он целует его долго и жадно, очерчивая горящими пальцами кромку свежей гематомы, расчерчивает свечением и агонией тазовые кости, обхватывает лодыжку, целуя подъем ступни, вбивается в отзывчивое нутро сильно и хорошо. Супербиа срывает голос на выдохах переходящих в крики и вой, без остатка отдаваясь этой боли, кайфует совершенно невозможно и жутко от возможности чувствовать силу и мощь, магнетические и сносящие крышу, в каждом прикосновении. Как помешанный льнет ближе, безотчетно и жадно, ловит пальцы губами, шипит, обжегшись — лицо это как табу, чтобы не было лишних вопросов. Скуало тянет его к себе, прижимаясь, и Занзас отпускает себя совсем, сполохами вспыхивает всей кожей, и этой короткой вспышки патлатому хватает, — он вцепляется зубами в рубец на шее, смыкая зубы на старой ране, кончает долго и сильно, оставляя протезированными пальцами аккуратную сборку синяков на бедре. Занзас сжимает его, впитывая кожей кожу, и спускает следом, закрыв глаза, полыхая их общей агонией. *** Скуало стекает со стола резко и немного неуклюже, стоит им только отлепиться друг от друга, спотыкается, зацепив плечом обивку кресла, коротко шипит от трения о жесткую ткань свежего ожога. Он ими весь расцвечен — красные пятна наслаиваются на старые, почти зажившие, складываясь в тест Роршаха и фантасмагорические галлюцинации. Занзас смотрит, как завороженный. Ловит за локоть и отслеживает каждый оставленный им след пальцами — теперь почти прохладными. И чувствует, как вибрация тугой злости отступает и Супербиа, наконец, расслабляется, дав подкормку своей неумолимой жажде крови. Занзас знает, что это только временно, этакая сублимация: сбросить накипевшее неистовство битвы, снова войти в состояние покоя. Таким вот извращенным способом. Патлатый первыми натягивает перчатки — тонкая кожа обхватывает пальцы одним плавным движением. — Язык обжег, - без доли сожаления говорит Супербиа. Водит большим пальцем по подбородку, хмурясь. — Скуало. Такое чувство, будто Скуало постоянно ищет подтверждения тому, что единственная сила, которой он подчиняется, действительно стоит того. Что победы все, все клятвы и доказательства, — не просто так. — Что? — он вскидывается, потянувшись в расслабленной грации, поднимает с пола свои вещи, — как были, одной кучей. Тянет носом запах крови и паленого, усмехнувшись хищно и сыто. — Я в норме. Да дохуя, хочет сказать Занзас, глядя на то, как перекрывают оставленные им ожоги мелкие царапины и ушибы. Зато он теперь совершенно не в норме, вот вообще. Занзасу хочется надеяться, что когда-нибудь этому еблану хватит мозгов остановить эту нездоровую жажду огня. Как маленький ребенок, дорвавшийся до спичек. — Охуенно, — низко выдыхает Супербиа почти сразу. Подходит, целуя сухо и коротко, и сразу отстраняется, направляясь к смежной спальне и оттуда — в ванную. И одним этим словом, одним своим видом в очередной раз опровергает все надежды на то, что у него — у них, — это пройдет. Занзас тяжело усаживается обратно, водит пальцами по темному дереву столешницы, еще хранящему тепло тела. Его почти физически выламывает теперь от мыслей о том, как этот придурок сейчас будет довольно материться, обводя пальцами каждую рану, оставленную огнем. Под веками стелется мареновая пелена, хочется срочно кого-нибудь убить. Или опять потрахаться. Безумие заразительно. Занзас разжимает пальцы, оставляя на ладонях бордовые полукружия ногтей. Наверное, он тоже больной. Он поднимается и быстро идет следом. Не наверное, — наверняка. Пиздят о том, что Дождь успокаивает.