Холодно, тепло, горячо!

Так холодно и одиноко. Шервин ожидал и боялся этого с самого первого взгляда на свою безумную, притягательную, сексапильную, сногсшибательную одержимость. Джонатан. Идеальное имя для идеального мальчика. Имя, что густой патокой струится на языке, оставляет после себя сладкое-пресладкое послевкусие с ноткой терпкой, пряной горечи. Шервин прерывисто выдыхает, морщится от неприятного пощипывания в носу, смаргивает первую подступившую слезинку и трет виски, тщетно пытаясь выбросить из головы навязчивые воспоминания. Льдисто-голубые глаза смотрят в упор удивленно, непонимающе. Красивые, тонко очерченные губы приоткрыты в изумлении. Тонкие брови испуганной птицей взлетают на лоб. Сердце с треском и жалобным звоном раскалывается на две половинки, одна из которых остается в тонких ухоженных пальцах. Так холодно и больно любить кого-то так сильно, безнадежно. И безответно. Так холодно вечер за вечером засыпать на растрепанной, распростертой кровати, хватая растрескавшимися губами потяжелевший воздух. С идеальным именем идеального мальчика на кончике языка кусать пальцы, чтобы сдавленные, полузадушенные стоны не услышала мама. Раз за разом созерцать небо в рассыпающихся алмазах на потолке комнаты. Так холодно чувствовать себя разбитым и отвергнутым, даже заранее зная, что в любом случае будет больно и пусто в груди слева. Но теплый, полный сочувствия и безмолвной поддержки взгляд обычно холодных льдисто-голубых глаз обескураживает Шервина, сбивает с толку, лишает дара речи. Теплые, невесомые прикосновения смуглой руки к его, успокаивающие поглаживания ненавязчиво ослабляют хватку напряженных, сомкнувшихся вокруг половинки его разбитого сердца, пальцев. Это кажется Шервину сбывшейся мечтой. Он пораженно хлопает слипшимися от слез ресницами, неверяще всматривается расширившимися карамельными глазами в лицо, которое уже успел изучить до мельчайших подробностей. Любовь всей его жизни смотрит на него глаза в глаза, тонкие чувственные губы изломились в ухмылке, но не насмешливой или издевательской, а в такой нежной и теплой, что воскресшее и ожившее сердце Шервина заходится в трепете и восторженном неверии. Шервин мечтал об этом с их самой первой встречи. Шервин молился на эту обезоруживащую улыбку и искрящиеся глаза. Шервин буквально превратился в оголенный нерв. Его трясло от волнения, смущения, бьющей через край неловкости и вида их переплетенных пальцев. Он старательно пытался избежать прямого взгляда Джонатана, потому что чувствовал, что еще немного, и он бухнется в обморок от переизбытка чувств. Но не тут то было: цепкие пальцы схватили за подбородок и заставили поднять взгляд на их обладателя. В льдистых глазах играли искорки веселья. — Эй, ты что, боишься меня? Мягкий, чуть хрипловатый смешок прошелся горячей волной по позвоночнику, оседая жаркой тяжестью в районе паха. Джонатан сидел так близко, что его было одновременно до дикого много и катастрофически мало. Горячее дыхание прямо в приоткрытые губы, не менее горячие и сильные руки, незаметно перекочевавшие с кистей на талию, глаза, сейчас пылающие каким-то дьявольским огнем. Слишком горячо. В паху потяжелело мгновенно, и единственное, на что хватило Шервина, так это на неопределенный кивок головой да рваный выдох сквозь стиснутые зубы. Боже мой, как же стыдно. Очередной смешок заставил рыжего нервно скользнуть языком по пересохшим губам, на что в ответ получил сбившееся дыхание. Джонатан прикрыл глаза и шепнул: — Спроси меня, что я вижу. Шервин тяжело сглотнул. Он был так непозволительно близко, что можно было без труда пересчитать реснички на трепещущих веках; приближался: медленно, чтобы не спугнуть, но неумолимо, надвигался, словно скала, от чего внизу живота завязывался тугой горячий узел. — Ч-что ты видишь? — Только тебя одного. Поцелуй был сродни взрыву. Жадный, голодный, сметающий на своем пути все границы и рамки, со сплетенными языками и мягкими укусами, тягучий, до ноющей боли в паху возбуждающий. Горячий. Такой, какой Шервин не мог себе представить даже в самых нескромных фантазиях. В рыжеволосую голову заскочила шальная мысль: ближе такого поцелуя может быть только секс. И эта простая фраза, прошившая затуманенное сознание, словно молния, заставила Шервина выгнуться до хруста в спине и хрипло простонать в поцелуй. Возбужденный член изнывал в плену узких школьных брюк, головка то и дело больно вжималась в молнию, но это было так невероятно, ощущалось так пьяняще-остро, что единственным желанием было подставлять Джонатану тонкую шею для пурпурных меток и горячих влажных поцелуев и стонать, стонать, стонать до сорванного голоса, потому что он был везде: кусал, лизал, целовал, посасывал, ласкал, гладил, прижимал к себе так сильно, что Шервин молился всем известным богам, чтобы это был не сон, не плод его воспаленного, больного воображения. Обжигающе горячие руки задрали форменный свитер, скользнули под рубашку, огладили бока, обвели по кругу и ущипнули чувствительные соски, заставляя Шервина распахнуть рот в беззвучном крике и подавиться горячечным вдохом. Джонатан довольно хмыкнул и мягко толкнул рыжего на траву, сразу же подминая под себя. Тот смотрел так забито, так испугано, выглядел таким умильно-беззащитным и в то же время натянутым до предела, словно струна, напряженным, что невольно хотелось зацеловать-заласкать настолько, чтобы рыжик не то что боятся, имя свое позабыл. Шервин нетерпеливо зарывается пальцами в идеально уложенные волосы, балдея от ощущений, в то время как Джонатан выцеловывает торчащие тазовые косточки и борется с пряжкой ремня. Через пару мгновений ремень оказывается побежденным и отброшеным куда-то в кусты, а брюки спущены до колен. Рыжий явственно ощущает, как жаркий румянец разливается по щекам и ушам, а кислород из легких куда-то стремительно испарился, стоило ему только опустить взгляд на Джонатана. Их взгляды пересекаются: его — расфокусированный, плывущий, неуверенный, Джонатана — горящий, искушающий, почти голодный. В льдистых глазах вопрос. «Можно? » Тысячу раз да. Горячий язык проходится по крохотной дырочке, слизывая капельку смазки, и Шервина выламывает, выгибает дугой, потому что прикосновения собственной руки даже рядом не стояли. Джонатан тягуче-медленно посасывает головку, а потом неожиданно отстраняется и нежно дует, от чего Шервин жмурится до цветных всполохов и почти кричит, потому что ему так невыносимо хорошо, и одно только осознание, что так хорошо ему делает Джонатан, заставляет его сознание плыть. Он шарит пальцами в темных волосах, сжимает их в кулаках, и стонет так много и громко, как ему кажется стонут самые развратные шлюхи, и ему так стыдно, что он прикусывает до боли костяшки пальцев (лишь бы не стонать), когда Джонатан проходится языком от основания до головки, очерчивая выступающие венки, вылизывает мошонку и утыкается носом в жесткие волосы в паху, урча, словно кот, объевшийся сметаны. Шервин сам почти мяукает, даже скулит жалобно, заполошно шепчет какую-то чепуху о любви, выстанывает «Джоната-ан» и понимает, что долго не выдержит этой сладкой пытки, когда тот втягивает щеки, берет до самого основания и замирает так, не двигаясь. Шервин комкает рубашку на плечах парня, в карамельных глазах туман, ему кажется, что член вот-вот взорвется, а он сойдет с ума от горячего рта, так умело ласкающего его. — Джо-о-онатан, пожалуйста-а, я…я сейчас…ах! И Шервин вскрикивает и замирает, звонким голосом распугивая сидящих на ветках птиц. Его глаза закатываются, он словно отключается, а когда он наконец усилием воли их разлепляет, первое, что он видит после оглушительного оргазма — довольное, улыбающееся лицо Джонатана. Шервин чувствует, как снова в тысячный раз краснеет, и прикрывает глаза. — Что ты видишь? У Шервина есть ответ на этот вопрос.