Играй грязными, играй по-грязному

      «Нет-нет-нет, ты сломаешь его, он не я, хули ты с ним так? Отпусти его, он другой, он не я...»       — Курить будешь? — Мирон садится прямо на бордюр у дороги, протягивает ему сиги из смятой пачки "уинстона". Время за полночь и машины уже не носятся как угорелые — хотя, здесь сильно и не разгонишься.       Слава шморгает разбитым носом, рукавом замшевой куртки вытирает кровь, смотрит на пятна — сука, не отстирать ведь, а он так привязан к этой куртке «привет из девяностых» — и качает головой:       — Не, я не по этому делу. — ему не хочется смотреть на Мирона сейчас, не хочется смотреть даже на себя, не то что на Мирона после этого пиздецки правильного раунда, в котором он, Славка, предсказуемо продул. — Я в норме, че. Только выпить бы.       Славка говорит это вслух, нехотя, приправляя свои слова коротким смешком, запрокидывает голову — говорят, что это уменьшает кровотечение, врут, конечно, но звезды охуеть какие яркие, и он зависает, чуть приоткрыв рот. Почему-то хочется плакать, разреветься по-детски совсем, но… Мирон сидит рядом, чиркает зажигалкой четыре раза — на пятый шипит сам и шипит зажигалка — красный уголек (обманка, не звезда), наконец, зажигается.       — Он тебя так? — уточняет Миро и, услышав ироничное фырканье в ответ, тут же торопится спрятать взгляд в асфальт (ямка на ямке, трещина на трещине узорами прямо под подошвы, ступи чуть сильнее и провалишься на хуй, что там снизу? Преисподняя? Или горячая лава фекалий? Мерзость при любом раскладе), а затем криво усмехается, качая головой: — За что?       — А не похуй ли? — как-то слишком резво ведет плечом Славка, продолжая пялиться в ночное небо. Вообще-то, ему не похуй, потому что Дима бьет его не часто, в основном как суку дерет безбожно (не сказать бы, что Славке это прям уж так противно), но сегодня, почему-то, Дима отволок его в сортир и, вместо всей этой пиздецки крутой страсти, просто разьебал ему морду. Все потому что….       «Че за хуйня? Сонька, иди сюда, слышь? Хули ты пыришся в этот мобильный, иди сука блядь сюда, Слава, глухой или как?.. Это от него? Это от этого уебка, блядь? Иди нахуй сюда, я сказал!»       Все потому что Оксимирон вдруг решил прислать ему презабавный комментарий, на который невозможно, просто н е в о з м о ж н о не ответить — и прислал именно сейчас. Именно в этот момент он, сука, решил постебаться над его новым сэтом антихайп. Слава не может сдержать ухмылки и глаза его горят, потому что отвечать Мирону — это прикольно, это разминает мозги и пальцы. Но Диме это не нравится.       — Че ты в нем нашел? — Мирон кривится, как от горькой пилюли, когда снова невольно бросает взгляд на беззащитно выставленную шею Славки, на подсыхающую кровь, которую тот не смог окончательно слизать с верхней губы. — Нахуй он тебе сдался?       — Он от меня тащится, — просто отвечает Славка, и Миро неверяще приподнимает брови: да ладно, ОН от тебя тащится? Я прям охуеть как вижу, насколько он тащится.       «Я от тебя тащусь, уеба. Я! А не этот…блядь, пидр. Славка, как же так. Ты же не дурак, ты же умный парень, умный парень с блядскими губами и шальным взглядом, не зря ты его прячешь за очками, Я ЗНАЮ, что это не похмелье за ними прячется трусливым зайцем, это все твои шальные глаза. Славка…»       Они еще какое-то время просто молчат, Карелин опирается ладонями об асфальт, чтоб не дрожала от напряжения спина, и в беззащитные, испачканные кровью, ладони впивается шероховатая поверхность асфальта, мелкие осколки то ли от бутылки, то ли от окна этажом выше, то ли от фонаря, который тут разбивают часто — почти так же часто, как Слава сбегает от Хинтера. Так, чтобы дать перевести дух. Он, конечно, долбоеб — Славка, не Хинтер — но не настолько, чтоб сдохнуть от внутреннего кровотечения из разьебаного ануса. Нет, Слава заслуживает — в большинстве случаев. Он невнимателен, не всегда понимает, о чем Димка говорит, не всегда просекает его шутки и периодически не может вытянуть рифмы.       Мирон находит его всегда, по-звериному находит, но Славка не задумывается — совпадение, хуйня, плевать, есть и есть. Хотя, если честно, Карелину куда легче от того, что рядом Мирон, а не Дима, от которого все тело словно в воздухе без парашюта, зажатое и тугое — не снаружи, а там внутри. Мирон похож на запретный плод, потому что Хинтер бил его всего четыре раза — и все четыре так или иначе задевали образ Окси. Слава невольно ведет ладонью поверх футболки в том месте, где совсем недавно был забой грудной клетки, ведет ладонью, словно напоминая себе — беги, как блядская собака Павлова, неужели не понял, что от этого ебашит током в двести двадцать? — но на деле только стирает вжавшиеся в кожу осколки. Держаться тяжело и какая хуй разница? Слава ложится прямо на асфальт, раскинув руки так, словно он сраный Икар, сиганувший с самых небес, и Мирону становится страшно, потому что разьебанное лицо и стеклянные глаза — кукольные глаза, забавные глаза, смешливые чертята-баламуты — кажется, вот-вот кровь расползется неаккуратным бархатом вокруг его головы.       — Слав…       — Тшш. — неуверенно поднимает руку Карелин, накрыв указательным пальцем собственные губы, — Завали, Миро.       Мирон послушно замолкает. Уголек сигареты тлеет, осыпаясь пеплом на новые кроссовки. Похуй.       «Хули ты лезешь? Он же кукольный он же, блядь, ребенок, он не я, не трогай, не трогай НЕ ТРОГАЙ, Дима, откажись, он не я, он льнет, потому что ты зовешь его, ты ласкаешь, чтоб потом выпотрошить его, как рыбешку паршивую, изнутри, не трогай его, ну пожалуйста, за себя блядь так не просил бы, Дима. Пусти его »       Дима не слышит, Дима обещает сломать Карелина, довести до психоза и столкнуть с крыши на глазах у Мирона, он обещает «уложить эту суку в свою кровать, опустить ниже плинтуса и растоптать все, что останется».       Дима обещает подарить Мирону, это «ВСЕ», что останется от Славки потом, к Новому Году, перевязанным бинтами и раскрашенным маркерами, с ювелирной гравировкой «это все ты виноват, уебок». Дима говорит — « я не при делах, он сам пришел ко мне. Я сделал ему одолжение, я сделал ему хорошо, посмотри, как ему пишется»       Дима вторит слова Мирона, у которых не вышел срок годности — не выйдет ни через пять, ни через десять, ни через двадцать лет. И Мирону это как пощечина — ему ни хуя не стыдно за то, что он сделал с Хинтером, ему болит, что Слава, разрисованный как дешевая шлюха, неумело, но так искренне в своем желании угодить извивается перед Димой, насрав на мнение окружающих, стягивает свою футболку, расстегивает джинсы. Ему болит, что Дима, убрав Славу до невменяемости, ебет его в рот прямо в коридоре, не доходя до сортира, прижав к стене, не думая о последствиях. Ему болит, что это его вина и что Хинтер ни хуя не повелся бы на Славкины ужимки, если бы не знал, как на мальчишку (а иначе ведь и не скажешь, глядя на Карелина) смотрит Мирон.       — Ночь. Ночь распростерлась надо мной….как там дальше, жида? — Мирона бьет по ушам это «жида», потому что так его называет только Ванька в последнее время, но, впрочем, его бьет по ушам и усталый вздох Славки, так что он нехотя бубнит под нос, туша сигу о бордюр (отчаянно борясь с желанием затушить ее о собственную руку):       — Отвечает мертвым взглядом на…       — Точно-точно! — перебивает его Славка с таким энтузиазмом, словно они вспоминают совместный уик-энд в Питере или Москве или Воронеже, или Челябинске или… У них не было совместных уик-эндов, потому что за них Хинтер покалечит Карелина. Буквально. — На тусклый взгляд души больной, облитой острым, жгучим ядом.       — Сладким, — машинально поправляя Федоров, чуть приподнимает брови, кажется, что насмешливо, но на самом деле иначе (как отец смотрит на тело своего ребенка в коме) — поворачивает голову в сторону Славки, мол, серьезно? Допустил такую ошибку, что с твоей памятью?       — Ни хуя, Мирон. — вдруг усмехается Славка и, наконец-то, отводит взгляд от звезд, — Жгучим.       Мирон понимает, что речь не в стихе — не в том, каким его помнит каждый, кто когда-либо учил классику — а в том, что пожирает самого Карелина изнутри. Растерянный, раздавленный, размозженный о бетонные плиты непонимания.       «За что? Что я сделал не так? Почему он блядь…так со мной? Я же все для него, все. Хочет блядские вписки — да пожалуйста, хочет ебать шлюх — нехуй петь, хочет меня убранным и в помаде цвета блядского коралла? П о ч е м у б ы н е т. За что он так со мной?..»       — Куртку испачкал. — вдруг рассеяно подмечает Славка, подняв руку перед глазами так, чтобы посмотреть при тусклом свете фонаря на рукав.       «Играй по грязному, играй грязными, черпай ладонями все, что падает, я падаю, это пепел, жида, все что осталось, как осенние костры тянет по воздуху, стелется, я в порядке, я выдерусь, первый снег у меня внутри, играй по грязному, играй…играй, сука, грязными, не пускай ближе, держи меня у своей двери.»       Славка знает, что Дима его прикончит за это: за то, что лежит расхристанный на асфальте («больной, блядь, простудишься я тебе мандарины таскать не стану»), за то, что читает стихи Блока («на хуй надо, читай что-то посущественней, Набокова, например или Драйзера»), за то, что рядом Миро, таким запретным теплом светится, словно бы Славка в одночасье превратился в воришку и крадется к дорогой картине по особняку, не зная, когда нагрянут хозяева (может, уже сейчас?)       — Поцелуй меня, жида.       — Что?       — Ни на хуй. Не переспрашивай. Или брезгуешь?       Мирону хочется его поцеловать — охренеть как хочется, и он даже почти наклоняется, чувствуя, как трепещет сердце — подарок на Рождество, на дни рождения (все до единого) на двадцать третье и на все остальные праздники — всего два слова, одиннадцать букв, тяжелые как вагон со щебенкой, сладкие как сироп вишневый, вязкие как хурма переспелая. Мирон чувствует себя мухой, попавшей в ловушку, сердце сжимается до крохотных размеров, давится кровью, выплескивает ее, горячую — кипяток — прямо на внутренности — и Мирон понимает, почему Славка говорит «жгучим».       «Играй по грязному, играй грязными, держи меня у самой двери. Не пускай ближе, не смотри даже — я порушу разом твой третий Рим.»       — Подбросить тебя домой? — спрашивает Мирон, цедит, словно бы Слава пошутил, прикололся, постебался (совсем не смешно, сердце все еще жмется скисшим лимоном и горчит в глотке — САМ ОТКАЗЫВАЕШЬСЯ САМ еблан)       Славка смеется, громко и безнадежно, накрывает лицо ладонями — в какой-то момент Мирона кидает к нему, чтобы отвести эти руки от лица, чтобы…       « Неужели плачет? Карелин? Этот гаденыш, что, даже получив по морде от Хинтера, скалился, требуя еще, неужели плачет»       …Но тут же подрывается на ноги, так и не прикоснувшись к чужим рукам. Потому что такие прикосновения — табу. Потому что дотянется — тогда не выпустит и поцелуями дело не кончится.       — Не, Хинтер заберет. — сдавленно цедит Славка в собственные скользкие ладони и цепляет улыбку, больную такую, словно скальпелем по щекам улыбку, прежде чем отвести руки: — Ему не впервой.       Хинтер.       Заберет.       …Слава пахнет фруктовым шампунем, немного ментолом от чужих сигарет, немного затхлостью старых подъездов. Слава пахнет сладкой ванилью, новым плюшевым медвежонком и немного лилиями.       Слава пахнет домом и что-то в животе переворачивается, при мысли о том, как Хинтер — выблядок со стажем — врывается в этот дом, чтоб сделать из него притон для себя. Чтобы сделать хоспис для собственной ненависти.       «Ты, Мирон Янович. Ты виноват. Это ненависть к тебе била по лицу его, твоего Славку, не твоего Славку, неа. Это ненависть к тебе унижала его на публике в клубе. Это ненависть к тебе сломала ему ребро два месяца назад. Это ненависть к тебе жрет его как голодная попрошайка из Древнего Рима»       Мирону болит то, как беззащитно он лежит на повороте в темную улочку, в которую смотрит черный вход семнашки. Мирону болит то, что….       «Поцелуй меня»       Он не может его целовать. Не может стирать кровь полотенцем — белым-белым, как снег на Алтае — не может забрать его себе (не полотенце, а Славку).       Потому что Дима раскрошит его хрупкие челюсти в хлам, раздавит грудную клетку и вывернет нахуй все, что прячется там, за глазами. Вывернет все подсознание, перемелет в фарш и запихнет обратно — как чучело, оставив себе напамять.       Хинтер скорее сдаст на скотобойню, чем выпустит этого бездомного щенка, если Мирон осмелится…осмелится к нему прикоснуться.       Федоров пинает некстати попавшуюся под ноги бутылку, прячет руки в карманы и поворачивается к нему спиной.       — Давай, балда, до завтра. Не валяйся долго. Земля холодная. — и добавляет севшим шепотом, чувствуя как остро режутся невесть откуда взявшиеся под склерами осколки — хули так больно блядь хули? — Простынешь еще.       «Дима лечить не станет. Дима не умеет лечить. Он не пустит к тебе врачей и позволит сдохнуть на тряпке у стены, пока сам будет писать охуенные тексты на скорую руку в блокноте с пометкой VGB».

***

      Дима ждет, пока Оксимирон — этот лысый уебок — не решается все-таки свалить, но Мирон сидит со Славкой слишком долго, что-то ему говорит, хмурится, оборачиваясь, чешет большим пальцем морщинку на лбу и Дима, в какой-то момент, полагает, что тот обожжется пеплом догорающей сигареты, зажатой в той же руке. Ни хуя. Слава ложится на асфальт в своей привычной распиздяйской манере, вытирает нос рукавом куртки и у Димы сосет под ложечкой… нет, не сосет — сверлит стоматологическим фрейзером, доставая до самого нерва. Потому что не стоило его ебашить. Потому что Слава как блядский щенок, заглядывает тебе в глаза, неуклюже таскается рядом и виляет хвостом каждый раз, когда ты кладешь ему ладонь на голову. Потому что это ж каким сукиным сыном надо быть, чтобы уебать беззащитную животину?       Дима ждет, пальцы нервно вертят пустую зажигалку и в какой-то момент она падает, но… Ни черта не слышно падает, как раз в выбоину на асфальте, с грязной дождевой водой — Хинтер еще раз косится на бритый затылок Мирона, выдыхает, приседает на корточки, наугад в темноте ищет пальцами упавшую жигу, но, когда находит, уже не хочет подниматься: просто прижимается спиной к бетонной стене подворотни.       Слава накрывает лицо руками и плачет — Хинтера прошибает это не хуже хороших таких 220, он почти срывается с места (Нахуя? Просить прощения?), а там внутри все вмиг замерзает, просто как фреон вырвался из старого холодильника, но…. Слава на самом деле смеется.       Нет, не смеется, Дима знает, как ему болит — голова, гематомы на ребрах, лопнувшая губа, расквашенный нос, перемолотое в мясорубке и степлером склеенное сердце.       Диме болит не меньше, горчит изжогой в солнечном сплетении, жжет перегаром в горле, щекочет гнилью все органы — Мирон пинает бутылку, досадливо поджимает губу, прячет руки в карманы куртки и смотрит прямо на него, на Диму. Нет, конечно же не на него, а сюда, в темноту, в слепые глаза заднего двора семнашки. Смотрит своим пронзительным, укоризненным взглядом — таким же, каким смотрел всегда, когда Дима выебывался, доебывался или ебался. Таким же, как смотрел на него следующим утром после того, как Дима ужрался настолько, что позволил ему взять себя, вытрахать как дешевую суку вот в такой же подворотне…или это было на вписке? Нет, в подворотне это было потом, на трезвую. И еще раз на набережной, в трейлере. Дима не знает, за каким хуем ему сдалась эта поломанная раскуроченная и пустая зажигалка, но с пальцев стекает мутная жижа, а он по-прежнему, привычно, вертит ее в руках.       Мирон уходит и его злоебучий профиль, наверное, будет преследовать Хинтера до конца жизни в этих пиздоблядских снах. Он сидит еще минут пять, может быть восемь, а Слава так и не собирается вставать. «Уебок, блядь.» — мысленно ворчит Дима, поднимаясь на ноги, —« Вот уж кто подстилка от Бога, только дай поваляться на земле. Просил же, суку, не…»       — Подрывай свой зад. — он выходит из тени, нарочно шумно: пинает мусорный бак, шорхает вытертыми кроссами по разьебашеному дождями и временем асфальту, — Вставай, блядь, уебок. Чего разлегся?       Слава молчит, шморгает разбитым носом снова, но даже не пытается встать, только пальцы на ладонях дергаются, как у мертвеца. Диме от этого жутко и немного противно, но в целом, хочется Славку даже больше чем обычно — вот таким, безвольным, немым, слабым.       — Не хочу, — вяло мямлит Слава, стараясь не смотреть на Хинтера, как завороженный, жадно пялится в небо, словно бы боится пропустить чудо. Он смотрит туда настолько отчаянно и долго, что Дима и сам задирает голову, при этом чуть пошатываясь от пары шотов: ни хера, обычное себе, серое небо.       — Не понял. — пиздеж, конечно, все он понял: Славка не хочет идти с ним, Славка устал на сегодня, Славке болит каждый миллиметр тела внутри и снаружи от этого дурацкого напряжения, рядом с ним, с Димой.       — Я сам…домой доберусь. — еще тише мямлит Карелин, накрывая лицо уже грязным донельзя рукавом, и футболка под его расстегнутой курткой тут же задирается, открывая беззащитный живот. Дима сглатывает, потому что на деле хочется задрать эту футболку до самого подбородка и вылизывать открытое взору тело прямо здесь, в свете фонаря, на проходной, но Славка закашливается — то ли от крови, то ли слюной подавился, то ли просто — и Дима едва ощутимо пинает его в бедро носком кроссовка: ему не хочется, совсем не хочется (не бей сука лежачего, он и так покойник в твоих руках), но по-другому он не умеет теперь, не знает как, тело само все это делает, потому что блять, ну…закон жанра такой. Играй грязными — играй по грязному, а Хинтер далеко не диснеевская принцесса.       — Охуел? — уточняет он, стараясь произнести это не слишком зло, но Славка все равно сжимается весь, перекатывается туловищем на бок, опирается на локоть и, наконец, садится.       — Обивку испачкаю.       Дима пялится на него сверху вниз, пытаясь осознать, что он только что спизданул и не послышалось ли ему: вот так вот просто. «Обивку испачкаю». Обивку сука испачкаю.       Слава опускает руки на собственные колени — грязные, окровавленные ладони — и осторожно приподнимает голову, чтоб глянуть на Хинтера. Тот выглядит хмуро и озадачено, смотрит в ответ нечитаемым взглядом, а затем замахивается, вынуждая Карелина рефлекторно сжаться, прикрывая лицо руками.       Нет, ни хуя, Дима не хотел его бить — ни тогда, ни сейчас. Просто этот выблядок еврейский…он как чертова катастрофа, тотальное бедствие, Катрина в девять баллов. Он просто приходит и херит все, что есть — разъебывает твой телефон, крушит твое самолюбие, выковыривает ложкой твое самоуважение, срет на все твои чувства, а затем…затем забирает все, что осталось. Типа «извини, чувак, но эта тема себя изжила».       Слава пришел к нему как ебаная канарейка — яркий, легкий, нетронутый, искренний, хоть и убранный донельзя (по началу) и Дима подумал, что хули, почему бы и не да: Славка ничего не требовал, не устраивал допросов, не впадал в депрессии, не предлагал «попробовать иначе». А затем вдруг пришел Мирон со своим «не тронь его». Не ТРОНЬ? Не тронь? Это мое блядь, он не твой, ни хуя ты от меня больше не получишь, убью, сучонка, но не выпущу, не отдам, не позволю! Пиздуй в жопу, Мирон Янович, и никогда оттуда не возвращайся, ебись оно все конем.       — Оглох? — нарушает тишину Дима, его голос непривычно ленивый, расслабленный. Он кидает пустую зажигалку в карман, трет затылок грязной ладонью, и тут же добавляет, чтобы Слава окончательно уяснил порядки: — Подрывайся, блядь. Домой поехали. Расселся, сука.       Слава устраивается на заднем сидении и поминутно шморгает носом — Дима смотрит в зеркало заднего вида, чтоб убедиться, что Славка не распускает сопли — хуйня, этот пидор никогда не распускает сопли, даже если бы Дима захотел сунуть в него бутылку шампанского: только стонал бы громче обычного. Хинтер выруливает на ночные улицы и старается больше не смотреть на Карелина — только вперед.       Становится немного легче. Что-то там внутри, похожее на одичавшую кошку, думает о Славе — о том, что он едет с ним, а не трахается с Миро — и довольно сворачивается пушистым клубочком шелка прямо поверх ожогов. Лифт работает с перебоями — и ждать его долго, так что Дима поднимается на четвертый этаж пешком, Славка следом, предусмотрительно отставая на несколько ступенек.       — Блядь, ключи в машине. — хрипло констатирует Хинтер уже у самой двери, в кармане находится только пачка сигарет и старая жига.       — Неа, — Карелин протягивает ему ладонь, и Дима слышит характерное позвякивание ключей, — Я взял.       Славка заходит в квартиру так растеряно и неохотно, так обреченно, словно бы поднимается на эшафот и Диму это коверкает не хуже, чем тот его истерический смех, осевший где-то на питерском на асфальте. Дима идет следом чуть погодя, кладет ключи в пепельницу на столике и манит к себе Славу:       — Сними эту хуйню, — Дима не знает, как иначе назвать это горчичное недопонимание, которое Слава носит в качестве куртки, но знает, что Славка считает ее чуть ли произведением искусства, так что тут же добавляет: — Кинь в стирку, до утра она тебе не понадобится.       Славка сглатывает, нехотя стягивает с себя куртку, волочет в ванную, чтобы положить на корзину — потому что Дима вечно забывает постирать, а горы белья все растут. В какой-то момент, он пялится на это все, затем оборачивается на дверь и, почему, отчаянно не хочет выходить к Хинтеру.       Дима ждет его сорок семь секунд, а затем идет следом, недовольно ворча:       — Заблудился нахуй?       Слава включает стиральную машину, хоть и в душе не ебет, сколько порошка нужно для цветных вещей и зачем существуют кондиционеры для белья, когда Хинтер появляется в дверях. « Ну нахуя ты…я бы сам» — думает Дима, морщась словно от боли, потому что здесь, в холодном свете люминесцентной лампы, он видит, как сильно разбил морду Славке, он видит эти темные тени под глазами и усталый взгляд. Славка не хочет его сегодня — и Дима это видит, потому что Карелин оборачивается и, прежде чем взглянуть на Диму, невольно задерживает взгляд на отражении своей хари в зеркале. Он облизывает губы, шипит и нелепо крутит в руках злосчастную куртку.       — Блядь…— роняет Дима, резко подступая ближе, вытаскивая куртку из его рук, укладывая поверх жужжащей стиралки. — Иди сюда, уеба. Сядь… Дылда вымахала.       Слава послушно садится на бортик ванной и как-то хмуро, непонимающе косится на то, как Димка, вытянув белое полотенце из стопки чистых, мочит его под ледяной водой из-под крана.       — Не дергайся, понял? — Дима сосредотачивает свой взгляд на чем угодно, только не на глазах Славы, держит его крепко за ухом, фиксируя, и второй рукой осторожно стирает кровь, уже успевшую кое-где засохнуть.       Слава, естественно, тут же дергается и шипит, накрывая запястье Хинтера своей рукой, чтобы остановить, но Хинтер только сильнее сжимает его шею за ухом и откидывает руку с запястья:       — Я сказал, не дергайся. — Слава морщится, поджимает губу и коротко стонет, потому что вспоминает, что и губа у него тоже разбита, а затем послушно кивает, но Дима, почему-то, не может сдержаться: — Больно?       — Не, все в норме, просто…холодное.       Дима осторожно вытирает его лицо, шею и даже руки, а Слава молчит, иногда ерзая, чтоб получше пристроиться задницей на тонком насесте. Кровь кое-где снова начинает сочиться, и Дима достает из шкафчика хуй пойми как там оказавшуюся перекись, чтоб обработать ссадины.       — Теперь будет больно, — констатирует Дима, распихивая собой колени Славы, чтобы быть к нему еще ближе, практически чувствуя своим животом, как горячо он дышит — дышит через рот. — Подними голову, давай.       Славка послушно задирает голову, а его руки взлетают, как будто он собирается схватить Диму за бедра, но затем, словно передумав, опускает их по бокам, чтоб удерживаться на шатком бортике. Он закрывает глаза и чуть приоткрывает губы, сглатывая — Дима видит, как движется его адамово яблоко, и словно бы случайно проводит по нему костяшками пальцев, прежде чем приложить смоченный в перекиси тампон к ранке.       Славка не дергается, послушно сидит, лишь сильнее сжимая пальцы на бортике. Славка не дергается, потому что Дима велел сидеть смирно, но Дима на какой-то момент отъезжает из себя, каменеет, превращается в ледяную глыбу, хоть и не отстраняется от Карелина, но смотрит на все это так, как будто спит и никак не может проснуться.       Просто потому что Славка плачет. Тихо. Без истерики, без всхлипов, без завывания.       Славка плачет.       "Обивку испачкаю" — Дима на контрасте видит, как он сидит на асфальте и переживает блядь за обивку - за ебаную обивку - а не за то, что сам Хинтер дома может забить его нахуй до конца или покалечить, в лучшем случае. Дима думает о том, что всегда забывает ключи в машине и потом, матерясь, возвращается за ними, а это пиздовать с четвертого вниз или ждать лифта и, когда ты обдолбан или заебан, это целая тебе нескончаемая пустыня, но Слава... «Неа, я захватил твои ключи».       Дима думает о том, что Слава возвращается к нему каждый раз, даже после того перелома ребра: «хуйня, по пьяни ебанулся со стремянки. Не помню, за каким хреном мне нужна была стремянка»       Дима думает о том, что Слава варит худший кофе в мире, но готовит охуенную лазанью и стебется, даже не смотря на то, что получает по ебалу.       Дима думает о том, что Слава, бездомный, потерявшийся щенок, выбрал его, не смотря на то, что жить с ним — далеко не в медовухе плескаться, в отличии от того же Мирона, который весь такой из себя пиздецкий философ-интелигент.       …И Дима думает о том, что никогда не видел Славу без улыбки/ухмылки/ усмешки.       ...Он прижимает его лицо к груди, обнимает так крепко, гладит плечи и спину, ерошит пальцами мягкие волосы и Слава отзывается, цепляясь пальцами в лямки его джинсов, вжимаясь еще сильнее. Дима коротко мажет губами его в макушку, наклонившись, вдыхает его запах, бубнит что-то похожее на «прости», но так тихо, что вряд ли Слава слышит, потому и не странно, что он молчит в ответ.       Хинтер пишет до четырех утра, предварительно отпоив Карелина нормальным кофе — «учись, уебок, оно не должно вонять горелым…куда ты блять пялишься? На мой зад, что ли?» — рифмует грязное с чистым, черное с белым, мажет все это своей злостью, растушевывает немым сожалением и сохраняет как саундтрек.