Ноль по Цельсию

      Холодно.       Уже до такой степени, что не получается скрывать дрожь, даже растирая плечи ладонями и тряся коленями. Юнги зыркает злобно от противоположной стены, ему явно еще хуже, но он держится молодцом, несмотря на то, что оба понимают — они в ловушке.       Чонгук снова встает и обшаривает комнату на предмет хоть какой-нибудь тряпки. Отсек лаборатории сверкает хромом и стеклом в свете тускло-желтых аварийных ламп, повсюду железо, отключённые от сети компьютеры, стеллажи с образцами результатов опытов, и всё это до боли знакомо, потому что рабочее место. И Чонгук прекрасно понимает, что нет здесь никакой одежды, а тем более одеял, но упрямо ищет, слыша, как Юнги в углу шипит от холода.       Оборачивается, смотрит в глаза цвета «яд для Чонгуков, сдохни уже наконец» и понимает, что озвучить «если бы мы не были такими идиотами, не сидели бы сейчас тут взаперти» будет лишним, и так туго.       Но они реально идиоты, потому что в запале очередной перебранки на тему взаимного выбешивания друг друга не обратили внимания на общее объявление, прозвучавшее из динамиков, и прошляпили эвакуацию, и теперь выходы заблокированы, компы отрезаны от сети, температура в помещениях — ноль градусов, и это — на сутки, потому что именно столько нужно, чтобы вирус, который упустили в вентиляцию криворукие олени с третьего яруса, был замедлен до состояния гибернации и погиб от температуры, непригодной для его жизнедеятельности.       На мониторах мелькает надпись «до окончания карантина осталось двадцать часов тридцать четыре минуты», и эта красная табличка бесит, потому что ее цвет теплый, а им тут холодно. Две чашки — одна на его столе, другая — на миновом, обе пустые, с разводами остатков кофе на стенках. Кофе бы сейчас не помешал, да…       Кофе!       Юнги скептически провожает взглядом то, как Чонгук резко, будто что-то вспомнив, идет к столу и хватается за чашки. Контейнер с дистиллированной водой булькает, Чонгук пересекает помещение, открывает в стене нишу термообработки, сует туда чашки, выщелкивает комбинацию на кнопках настройки, закрывает и ждет. Юнги тихо хмыкает — сообразительный, гад. Чайник-то в соседнем помещении, и даже Юнги не сразу догадался бы использовать их «термилку» как микроволновку.       Чонгук вообще умный. Слишком даже, если честно, поэтому они и собачатся с первого дня знакомства. Он пришел, шикарный такой весь из себя, за ним — стайка лаборанток, ожидавших взгляда, как голуби крошку хлеба, «ой, Мин-сонбэ, вы Чонгук-и не обижайте, он к нам из института только что, молоденький совсем, но умница, позаботьтесь о нем», бла-бла-бла…       К Юнги лаборантки не бегали никогда. То ли потому, что он вечно был угрюмый, в халате на три размера больше и очках, постоянно сваливающихся с носа, то ли из-за его неразговорчивости и слишком требовательной натуры, если дело касалось работы, но недолюбливали его все, кому он хоть раз вынес кукушку придирками по отчетам исследований или просто за бойлер, вечно забрызганный кофе.       Чонгук смолчал целых три раза, и длился этот период терпения около трех месяцев. На четвертый раз встал со стула, отвесил поклон и очень красиво запустил в Юнги стопку бумаг, которую тот минуту назад с воплями «косячник грёбаный, переделывай нахрен!» грохнул ему на стол. Когда листопад закончился, сказал:       — Во-первых, это твой отчет. Во-вторых, я всё исправил верно, и ты это заметишь, если включишь мозги и внимательно просмотришь подсчеты. А в-третьих — иди ты нахрен, Мин-сонбэ! Задолбал!       И вышел, эффектно влепив пропуском по электронному табло у двери, бросив на прощание хмурый взгляд. Юнги еще с минуту посидел в шоке от такой наглости своего помощника, потом бросил взгляд на лист, упавший прямо на стол перед ним, и взялся за перепроверку с целью доказать выскочке, что он засранец.       Но выскочка действительно оказался молодцом, причем настолько, что, если бы не исправил расчеты, дрянь, которая могла бы рвануть во время опыта во все щели их подстанции, была бы намного хлеще той, что сейчас упустили олени с третьего, и тогда оленем был бы Юнги, причем оленем с увольнительной без выходного пособия…       Чонгук заглядывает внутрь ниши, оценивает степень нагрева воды, опять закрывает дверцу и что-то снова нащелкивает, ждет еще минуту, открывает и улыбается.       — У нас будет кофе, е-е!       Тащит чашки до стола, достает из него кофе, сахар, болтает в обе, радостно грея руки о горячее, подходит к Юнги и протягивает ему одну. Он меряет презрительным взглядом для приличия, но мелкий говорит:       — Жаль, у нас нет яда в разлив, я бы тебе повкуснее кофе сделал, чем этот.       Юнги злобно щерится, отбирает чашку и двигается на кушетке, давая место Чонгуку сесть, потому что другой поверхности с мягкой обивкой здесь нет, и за кофе тот точно заслуживает пересесть со стула сюда. Кофе обжигающе приятно греет закоченевшие руки, запах бодрит, и пусть дистиллянт, неважно, им сейчас нужна не вода, а тепло.       — Сладко слишком!       — Я люблю сладкое, — невозмутимо отвечает Чонгук, отхлебывая и довольно жмурясь.       — А я нет!       — Ну и не пей. Можешь мне отдать.       — Ага, как же.       — Молченько тогда, хён. Мол-чень-ко.       — Как же ты меня бесишь!       — Если бы ты не завел свою нудотину под конец дня, мы бы тут не торчали.       — Если бы ты слушал, что тебе говорят…       — Если бы я тебя слушал, ты бы уже смастерил зомбака, который нас всех сожрал бы!       — Ты, значит, умнее меня, что ли?       — Может, и умнее! Нас тут в команду поставили, а не «Чонгук-принеси-подай-пошелнахрен-немешай!».       — Я твой сонбэ!       — И чо?       — Через плечо!       — Было б тебе пятьдесят, еще ладно.       — Чё ладно?       — Чисто за возраст скидку делал бы.       — Ты сейчас намекаешь, что я псих?       — Ты псих, хён. И я не намекаю. Пей кофе молча, я задрался с тобой гавкаться!       Юнги еще немного сверлит взглядом игнорящего это Чонгука и отворачивается, незаметно ухмыльнувшись. Холод снова напоминает о себе, и приходится покрепче сжать ладонями чашку, согреваясь. Чонгук давно заслужил перевод из разряда новенького раздражающего объекта поблизости в статус надежного и сообразительного напарника, просто червячок по имени Скотина не позволял это принять, а тем более показать это мелкому. Непонятно почему. Так и жили — Юнги давно уже не ненавидел Чонгука, даже испытывал дружескую симпатию и благодарность за то, что такой расторопный, но продолжал доставать упреками и придирками, сильно стараясь не спалиться смехом, когда тот в очередной раз заводился и реагировал, устраивая скандал в стиле «как же ты задолбал меня, хён».       Через час они пьют кофе снова, потому что замерзают еще сильнее. Температура зимы как-никак, пусть без ветра и снега, но всё равно тяжко, учитывая, что на них только рубашки, брюки и белые халаты, и укрыться нечем. Чонгук снова и снова обшаривает шкафы и ниши, вываливает застарелые стопки бумаг и хлама на пол, забирается в такие углы, в которые еще до Юнги уже сто лет никто не заглядывал, но всё тщетно. Злится, лупит ногами по стеллажам, испуганно ловит и ставит на место банку с недорощенным образцом биоткани, и это слегка отрезвляет. Юнги наблюдает молча, дрожит и ёжится на кушетке, обнимает колени, прижимает их к груди и растирает себя во всех местах, что, впрочем, плохо помогает, когда не двигаешься. Чонгук вон носится, ему нормально, а Юнги, он холод ненавидит в принципе, спит под двумя одеялами летом. Когда замерзает, датчик его энергии падает до нуля, как у карманных этих тощих собачек, что, пробежав несколько метров по снегу, падают обездвиженно, потому что ноги промерзают насквозь, и встать уже не могут.       Ловит на себе обеспокоенный взгляд, фыркает и важно перестает дрожать, приложив усилие. Правда, надолго его не хватает, судорога сводит даже челюсть, и Юнги сдается, гордо отвернувшись, успев поймать выражение лица «перед кем ты выделываешься, блин».       Чонгук подходит и натягивает ему на плечи свой сложенный вдвое халат, не принимая возражений.       — Ты биохимик, тупица, — говорит он. — Ты прекрасно знаешь, как вредно для тканей переохлаждение.       И затягивает впереди узел, пока Юнги, поджав губы, следит за его жилистыми руками и завидует тому, какие они горячие. Даже через ткань чувствуется. Чонгук уходит дальше громить их лабораторию, Юнги остается наблюдать, ненадолго согретый остатками тепла тела, с которого для него сняли халат. С шипением открываются отсеки хранения, мини-склады компонентов и биопроб, Чонгук жмет на всё подряд, извлекая иногда такие штуки, на которые даже Юнги пожимает плечами, не понимая, откуда они тут взялись и что это вообще такое.       — Ты сколько тут работаешь, хён?       — Три года, — с усилием разжимает зубы Юнги.       — Не мог за три года порядок навести?       — Вот завтра этим и займешься!       — Завтра я займусь тем, что буду дрючить тех чмошников, что не удосужились проверить, остался ли кто-то внутри, прежде чем запускать режим карантина.       — Ишь ты, герой какой.       — Как думаешь, наш босс обрадовался бы, если бы его сына заморозили? — Юнги сначала не понимает, какого, нахрен, сына, потом выкатывает глаза по пятаку и даже дрожать забывает. — Что смотришь? Не ссы, завтра им всем за нас влетит. Надо только не дать тебе окочуриться, бесявый хён.       И подмигивает, смеясь, лезет дальше шариться по нижним полкам. Юнги, как загипнотизированный, пялится на его зад, а мысли бегают стайками туда-сюда.       Сын босса… Едрить твою…              Потом проскакивает мысль о дешевом разводе. Потом о понтах. Мол, вот, я такой весь дохрена молодец, мне папкины связи нипочем, я универ с отличием, и сам сюда устроился помощником вредного бесявого сонбэ…       А потом Юнги резко начинает уважать босса за то, что воспитал сына таким. Без чебольских замашек. И шкала доверия и симпатии к Чонгуку поднимается уже почти до максимума.       — Опана!       Упираясь ногами в шкаф, сидя задом на полу, Чонгук тащит за край — о чудо — что-то мягкое и толстое на вид, и когда оно целиком вытаскивается, оказывается спальным мешком, от одного вида которого Юнги становится теплее.       — Да тут и динозавра откопать можно! — довольно лыбится трофею Чонгук, трясет им в воздухе, демонстируя Юнги, потом замечает, как тот посинел, подрывается с места и спешит зачехлить куколку, пока не откинулась. Ноги и руки у Юнги задеревенели, не хотят слушаться, и горячие прикосновения чужих оставляют ожоги на озябшем теле, пока Чонгук запихивает его в спальник. Молния вжикает длинным звуком закупоренного тепла, и Юнги кажется, что усталость наваливается на него, как с потолка — так резко переход из дрожи в расслабленное тепло разморил замлевшее тело.       — Вот, — слышится голос Чонгука сквозь полудрёму. — А я еще поищу себе, спи пока.       Юнги впервые безоговорочно слушается, потому что сейчас ничего другого сделать не в состоянии. Сон забирает его быстро и сладко, растворяя в себе усталость, напряжение и панику. Ему снится теплая сауна, ее толстый хозяин, зажавший дать еще пару яиц, а Юнги требует их для Чонгука, кричит, что мелкий тоже есть хочет, лезет к хозяину драться, путается в полотенцах и добавляет, что натопить в сауне можно было бы и получше, это не баня, а холодильник какой-то, машет руками, опять путается…       И просыпается.       Потом понимает, что запутался в спальнике и что реально замерз. Резко садится, ёжась, ведет взглядом по комнате и видит Чонгука, свернувшегося кое-как на приставленных друг к другу стульях. Скрестил руки и лежит на боку, отчего рубашка натянулась, обрисовывая рельефные руки, а брюки — бедра, и картина была бы умилительной, если бы Чонгук спал. Но тот дрожит крупной дрожью и поджимает повыше колени, пытаясь согреться.       Юнги смотрит на часы. Потом на мониторы, где мелькает «до окончания карантина осталось восемь часов двадцать три минуты», и офигевает. Проспал почти девять часов! А Чонгук всё это время мерз даже без халата!       Он выбирается из спальника, расстегивает его полностью и идет к стульям. Набрасывает сверху, ожидая недовольного возгласа, но его нет.       — Эй, малой, ты живой? — Чонгук дрожит так, что челюсть сводит, приоткрывает глаза, но видно, что с трудом, что-то пытается сказать, и не может. — Твою мать! — шипит Юнги, тянет его за руки, но тело замлело в одной позе, Чонгук замерзший и в полусознании.       Юнги бросается к полкам, гремит медикаментами, матерясь и всё роняя, с грохотом достает из ящика шприц, еще громче матерится, когда ватный стерильный диск не хочет отлепляться от своих собратьев, несется обратно к лежащему под спальником Чонгуку.       — Нет, дружище, помирать я тебе не разрешаю хотя бы потому, что ты у нас, оказывается, сынок босса! — и вгоняет ему сосудорасширяющее. — А то меня прибьют вместе с теми козлами, что нас тут закрыли! — шприц отбрасывается к мусорному ведру, Юнги, кряхтя, стаскивает Чонгука на пол, придерживая голову, чтобы не расшибить, подпихивает под него спальник в правильное положение, застегивает до самых ушей, берется за верх и волочит к кушетке. — Сейчас кровь чутка разгонится, и ты оживешь, — бормочет про себя, надрывно тужась в попытках поднять тяжелое тело с пола, — потом помну тебя чутка, и будешь как новенький! Это ж надо было дать мне спать столько, если сам не нашел себе спальника! Вот проснешься, я тебя прибью, косячник грёбаный!       Почти надорвавшись, он таки заволакивает Чона на кушетку, расстегивает мешок наполовину и яростно растирает ледяные руки, шею, щиплет за щеки, шлепает по ним, потом накрывает верх, открывает ноги и массажирует, продолжая приговаривать, что если Чонгук помрет, он его убьет. Стаскивает туфли, разминает ступни, с силой давит на все известные ему точки стыковки с телом, потом залезает на Чонгука прямо верхом и лезет с фонариком к глазам, проверяя зрачки на реакцию. Глаза реагируют нормально, Юнги облегченно выдыхает, берется за запястье и считает пульс, сверяясь по часам. Чуть меньше нормы, но не смертельно, теперь надежда только на тепло.       Которого нет в этом грёбаном холодильнике…       Юнги за это время не замерз только потому, что прыгал вокруг мелкого, как нянька, а теперь, остановившись, снова чувствует, как холод пробирается под кожу. Смотрит на ровно и медленно дышащего Чонгука, вздыхает и принимает дабл верное решение.       Два индейца под разными одеялами замерзнут.       Два индейца под одним одеялом не замерзнут никогда.       Два биохимика в одном спальнике точно лучше, чем один замерзающий, другой уже замерзший почти, поэтому свои туфли тоже долой, а дальше — смешная для самого себя процедура размещения рядом с Чонгуком. Хорошо, что спальник большой, потому что Чонгук, мать его, тоже немаленький, ладно хоть он сам задротыш лабораторный, втискивается ногами, застегивает молнию с двух сторон до пояса, чуть не падает с узкой кушетки, матерится, а дальше — надо лечь. Вот прямо лечь лицом Чонгуку на плечо, иначе не застегнуться.       Юнги поворачивается на бок, тянется через чонгукову грудь и вжикает молнией с его стороны, потом уже со своей, копошась, потому что застежка не сходится, потому что у кого-то, блин, дофига широкие плечи.       Фф-ю, застегнулся.       Тепло-о.       Только у Чонгука руки холодные, Юнги это бедром чувствует, и это такая разница с тем ощущением жара, когда тот завязывал на нем свой халат, что напрягает.       — Ты там здесь? Алё, космос, прием! — проверка связи проваливается, зато легче теперь перебороть себя, зная, что тот, кого ты сейчас будешь обнимать, не узнает об этом, а то как-то стрёмно. Юнги и так не комильфо вплотную лежать к объекту своих вечных издевательств, но Чонгука сейчас надо отогреть, и другого живого и мало-мальски теплого тела, кроме своего собственного, здесь нет, так что… — Ты мне за это год будешь кофе таскать, понял? — бурчит, укладывая ногу на бедра Чонгука и обнимая его рукой. — А еще премию потребую за спасение сынков! — усилие, толчок правой, улечься сверху, чтобы площадь соприкосновения была максимальной, хотя это сложно в принципе, учитывая разницу габаритов, но один плюс всё же есть — он легкий, и не придушит Чонгука, лежа сверху.       Расставить руки локтями по плечам, долго поизучать в упор безмятежное лицо и уснуть на этом живом матрасе под ритм чужого дыхания — программа максимум на сегодняшнюю ночь…       Нет, ну что за кровать такая, так сладко уснул, согрелся даже, а этот матрас, мать его, шевелится, Юнги уже скатывается вбок, вот-вот упадет же…       Упал.       А сверху придавливает матрасом. Только он какой-то странный помимо того, что дохрена тяжелый, а еще матюгальник противно пищит что-то про карантин, который закончится через восемь минут.       — Что за… — говорит матрас голосом Чонгука и шевелится, додавливая и так уже пришибленного жизнью Юнги. Оба открывают глаза, смотрят на ситуевину в виде их двух спеленатых спальником тел, а потом друг на друга. — Ты случайно не знаешь, что за?.. — повторяет мелкий, окончательно придя в сознание.       — Я знаю, что меня раздавило твоей тушей, коняра! — хрипит в ответ Юнги. — Слезай нахрен!       Руки Чонгука по бокам от плеч Юнги, лицо слишком близко, и напрягает почему-то совсем не запах изо ртов вчерашней свежести, но, чтобы избавиться друг от друга, нужно расстегнуть спальник. Снаружи. А они внутри. И они запутались. Чонгук, конечно, держится на руках повыше, но пониже даже зад не поднимешь — ширины мешка не хватает…       «Семь минут до конца карантина», — бубнит говорилка, а им как-то жарковато уже. Юнги как бы вспомнил события ночи и рад, что мелкий жив и бодр, но в некоторых местах они оба сейчас слишком бодры.       И чувствительны.       Чёрт.       Чонгук тянется одной рукой наружу искать собачку молнии, и от этого снова прижимается плотнее, потому что одна рука не держит так, как две.       Юнги пялится в его настороженные глаза офигевшими своими и изо всех сил напрягает мышцы, чтобы не выгнуться от…       У него получается, а у Чонгука нет. А еще у Чонгука зрачки расширены после укола, и глаза от этого такие, что…       — Блин… — говорит Чонгук, зажмуриваясь. — Ну ты придумал, сонбэ…       И судорожно шарит рукой по мешку в поисках, мать ее, застежки, которая, ну надо же, отлично устроилась одной стороной у него на шее, а другой на миновой, прижатая к полу.       Чудненько.       Юнги понимает с одного взгляда, но когда тянется рукой к шее мелкого, ситуевина начинает кипятить их с новой силой. Чонгук пытается спасать положение, максимально поднимается на руках, но теперь Юнги не может расстегнуть натянувшийся мешок, дергает собачку, шипит и злится, паникуя с каждой секундой всё сильнее.       — Блин, ложись как лежал, я так не смогу! — Чонгук нервно хмыкает, слушается и, будто отжимаясь, опускается на худую грудь. Юнги тащит собачку вниз, но ее заело, потому что он до этого погнул молнию. — Да грёб твою мать! — орет в ухо Чонгуку, дышащему ему в шею, и бесится. Тот смеется, запускает свою руку под его голову, высвобождает вторую и говорит:       — По-во-рот!       И Юнги снова лежит сверху, уже взмокший от напряжения, прижатый к горячему сильному телу, чувствует чужой стояк своим и понимает, что двигаться вбок бесполезно — только лишнее палево, но всё равно пытается, ради остатков приличия.       Гадкий Чонгук прекращает попытки освободиться, выгибается, когда Юнги давит бедром на возбуждение, и глухо стонет.       — Блин, сонбэ, ты специально?       — Конечно! — зло рявкает Юнги, понимая, что сам не на шутку завелся уже.              — Да? Ну ок, продолжай.       И лыбится.       — Чонгук! - «До конца карантина четыре минуты», — как бы между прочим напоминает говорилка. — Расстегивай, твою налево! — молния вжикает, Юнги подрывается на локтях, выбирается на свободу и плюхается задом на пол, поправляя волосы. — Чтоб я еще раз тебя, козла, спасал!       — Так это ты меня так грел, что ли?       Чонгук выпутывается из мешка и поправляет одежду, взмокшую спереди у обоих, и Юнги подозревает, что простудится, потому что тут всё еще холодно, а он сидит остывает после парилки.       — Нет, подомогаться решил, пока ты дохлый валялся!       Мелкий смотрит странно, видимо, представляя себе, как Юнги закрывался с ним в мешке, и вроде хочет поржать, но раздумывает. Вместо этого поднимает расстегнутый спальник, подползает ближе и укутывает Юнги.       — Спасибо.       — Спасибо, что я замерз и проснулся вовремя! — бурчит в ответ, укрываясь получше.       — Ты замерз в спальнике?       — Да, замерз! И что?       — То есть я обязан жизнью тому, что ты такой ханурик?       Чонгук таки смеется, а Юнги делает рожи в стиле «ахуеть благодарность» и пихается ногой.       — Да пошел ты!       — Ты грел меня собой? Серьезно?       — Я грел себя тобой! Спальник-то один!       — И о-очень тесный, — сверкают лукаво глаза. — Надо же, я всё проспал! — Юнги хочет спросить что-то вроде «ты что, гей?», но не решается, только смотрит загадочно, сузив глаза, и думает о том, что он совсем заработался, если прошляпил такого представителя своей братии в своем собственном кабинете… Чонгук, судя по всему, думает примерно о том же, не дурак ведь. Ме-едленно поднимает бровку и так же медленно тянет лыбу. — Кажется, я знаю, что делать, когда ты в следующий раз до меня докопаешься, сонбэ…       Юнги как-то резко снова подпекло. В штанах предательски дернулось вслед за кадыком, а хитрая рожа мелкого только добавила жару. Особенно когда вдруг решила приблизиться.       — Ты чего?       — Одна минута до разблокировки, — шепчет хрипло Чонгук в самые губы Юнги.       — И ч-что?       — Одна минута, чтобы успеть закрыться изнутри, сонбэ.       Игривые глаза с огромными зрачками уставляются Юнги в душу, ждут и манят.       Юнги безбожно палится, бросая взгляд на дверь.       Карантин, кажется, затянется еще ненадолго. Или надолго?       И даже нет ни одного зомбака, который сожрал бы этого вкусного и спас бы от него Юнги.       Два биохимика в одном спальнике не замерзнут ни-ко-гда.       Хе-хе.