Der Engel des Todes

      Смотровая площадка Эйфелевой башни, где ещё в целом мире можно найти лучшее место для размышлений...       Быть здесь, смотреть на расстилающийся ночной Париж, слушать пение птиц и рёв цеппелинов. Поднимешь свою руку — и будто бы весь город у тебя на ладони, все жители его — лишь марионетки, дёрнешь нить — они подчинятся тебе, с поклоном, с собачьей преданностью глядя в голубые глаза. Именно здесь можно ощутить кончиками пальцев, почти нащупать, услышать в звоне в ушах, от пронизывающего северного ветра, и карканье ворон, вечных спутников смерти, в отдалённых звуках переклички часовых и редких выстрелах, в чётких ритмах музыки Вагнера, часто звучащей из бара этажом ниже, почувствовать стук металлического сердца немецкой военной машины. Принюхаешься, и явственно почувствуешь запах дорогого пива и колбас. Запах родины.       Он стоит над пропастью, до скрипа стискивая зубы, но он не смотрит, не желает смотреть. Где-то там, внизу, полыхают костры Сопротивления. Где-то там, внизу, его люди умирают от пуль и снарядов. Где-то там, внизу, французы поют "Марсельезу", призывая народ к свободе. Где-то там, внизу, будто в насмешку, старый офицер гестапо играет на рояле какую-то мерзкую песню этих янки, мотив которой ещё долго не выветривается из головы, заевшей пластинкой прокручиваясь снова и снова. Кажется, на немецкий лад она переводится как «Чувствую себя хорошо».       Но ныне она звучит надрывно, на последнем вздохе, почти робко, рыдая и жалуясь. Лебединая песнь его народа.       Тонкая ирония.       Сейчас бы рассмеяться, язвительно, истошно, истерически, до дрожи в коленях. Но он не смеётся. Не может сделать этого, как не может сойти со своего места, заворожённо смотря на безоблачное августовское небо, до боли спокойное, на ещё не до конца погасшие последние утренние звёзды. А над крышами, окрашивая улицы Парижа в кроваво-красный, встаёт жаркое солнце.       В его руке заряжённый пистолет, трофейный, из оружейной Шарля де Голля. Под его ногами, на коленях, - офицер, решивший сдаться на милость обезумевшей толпы. Один из многих. В глазах лишь немая просьба, голос сорван в беззвучных рыданиях, умоляет о пощаде. Но его самого хоть кто-то пощадил?       - Твоё поражение — моё поражение. Мой позор — твой. Наказание — смерть, - он рвёт фразы, будто вбивая в оставшуюся далеко внизу землю, тяжело дыша, под всхлипы этой гнусной трусливой собаки.       Выстрел.       Тело с грохотом падает вниз, разбиваясь всмятку, растекаясь пятном крови.       Его считают сумасшедшим. Пусть. Это они все сошли с ума, когда не смогли убить кучку энтузиастов, когда упускали тех, кто был у них под носом, когда мёрли, как мухи, от взрывов и выстрелов, когда позволяли им хоть одну мысль об иллюзорной свободе.       Предатели. Они все предатели. И пусть хоть кто-то скажет обратное, хоть попробует возразить, в его голове будет красоваться аккуратная дыра от пули.       Этот последний. Остался лишь пианист, но он достоин жизни. Хотя бы за музыку. Когда-то старик научил его игре на рояле, бил по рукам, чтобы держал верно, ругался, когда брал не ту ноту. Тогда Курт злился, сейчас — был благодарен.       Он смотрит вниз, в неизвестность. Смотрит, но не может пересилить себя, сделать последний шаг. Он знает, воины попадают в Вальхаллу. Но он не воин.       Уже нет.       Он самоубийца, а самоубийцам место в Аду.       Он поднимает глаза к небу, щурится, силясь отсюда увидеть подступающие немецкие войска, обещанное по рации подкрепление, но видит лишь догорающее пламя пожара да реющие над городом французские флаги.       Скрип приближающегося лифта заставляет его обернуться, вскинуть руку, направить пистолет в лоб идиоту, решившему потревожить его в этот момент. Он видит ирландца. Какая нелепость, этот кусок британского дерьма всё ещё жив, стоит, держа в руке дрянную дешёвую сигарету. Ухмыляется, будто кот, нашедший открытую банку сметаны, смотрит своими зелёными глазами исподлобья, небрежно, из-под козырька заштопанной много раз грязной кепки. Курт пытается выстрелить, но в пистолете больше нет пуль.       - Просто сегодня не твой день, - Ирландец делает затяжку, бросает сигарету на пол и тушит носком ботинка, бесцеремонно портит смотровую площадку мусором и пеплом.       Маниакальный смех, до того спрутом затаившийся где-то в глубине подсознания, вырывается наружу, душа, уничтожая изнутри, щупальцами безумия обвивая лёгкие, заставляя согнуться пополам, блеснуть звериными, голубого цвета глазами, из которых по капле уходит жизнь.       - Ты единственный, кто смог оттуда сбежать... поэтому ты отлично подходишь, - Курт боится, боится признаться самому себе, что, стоя здесь, на крыше Парижа, ждал своего заклятого врага всё это время.       - Не буду с этим спорить, - спокойно, слишком спокойно, будто бы обсуждая за завтраком сегодняшнюю погоду, произносит ирландец.       Это окончательно выводит Курта из себя, гнев заполняет всё его существо, огнём вырываясь из глаз, перекашивая набок лицо, разрывая сердце, затуманивая разум. Он говорит, долго и пылко, что-то, что вбивали ему в голову много лет, что-то, что он впитал с молоком матери, пытается объяснить. Но разве поймёт этот откровенно насмехающийся человек его чувства, разве услышит...       Разве захочет услышать?       Его страну не раздирало на куски бремя позора, бремя поражения. В его стране дети не строили из обесценившихся марок пирамиды. Его страна не жила под пятой победителя. Его страну не унижали, не использовали как кормушку для собственных солдат. Его самого не называли «этот мерзкий, грязный немец, сын потаскухи и солдафона». Он слишком отчётливо помнит тычки и насмешки, как разгоралось пламя ненависти в его груди, помнит, как впервые направил пистолет на расфуфыренного французского генерала, который ещё несколько лет назад считал себя властителем мира, который где-то под Верденом убил его отца.       Помнит это пьянящее чувство превосходства.       Свою первую победу.       Своё единственное поражение.       И он смеётся. Потому что не умеет плакать.       Он делает шаг назад, оступается, рукой пытаясь удержать равновесие. Перекрытие под ногами вздрагивает от близкого взрыва, приводя в чувство. Он опускает глаза, тяжело вздыхает. Он видит смешавшуюся с пеплом кровь его людей, чувствует приторный, тошнотворный её запах. С удивлением и ужасом смотрит на свои руки, на чёрные перчатки, покрытые пятнами засохшей крови, как уродливым узором.       Скольких людей он убил, своих и чужих? Скольких желал убить, лишь для того, чтобы не чувствовать себя ущербным, беспомощным. Проигравшим.       - Мы отправимся в Ад, да, Ирландец? - он говорит на выдохе, шепча, будто спрашивая самого себя, свою чёрную душу, то, что от неё осталось.       - Я пришёл, чтобы отомстить, чтобы смыть кровь Джулса с моих рук, но я не сделаю этого. - Дуло пистолета направленно аккурат в лоб Курта, всего одна пуля — смерть, всего одна пуля — избавление. - Потому что ты трус, ты боишься смерти. Ты один. Ты жалок. Скоро сюда придут войска Сопротивления, и тогда ты заплатишь сполна. Заплатишь, за всё то, что ты сделал. Ты умрёшь повешенным, как бешеная нацистская крыса.       Ирландец опускает пистолет, разворачивается на каблуках, желая уйти. Он нажимает на кнопку, вызывая лифт, металлическая, кованая, украшенная железными цветами решётка которого открывается лишь спустя пару мгновений, и лишь тогда бросает оружие на пол.       - Стой! - Курт кричит надрывно, разрывая связки, отбрасывает свой пистолет в сторону, глядя, как оборачивается его враг.       Курт смотрит на пол, крутит головой, как загнанный зверёк, с ужасом. Он злится, в первую очередь, на самого себя. Пистолет, тот, другой, с глушителем, что был у врага. Он хватает его трясущимися руками, проверяет: заряжен ли, приставляет к виску.       - Спасибо... - произносит он лишь губами, всего одно слово, но такое тяжёлое, как надгробная плита.       Выстрел. Который за этот бесконечный день?       Его больше нет. Его тело летит вниз, вслед за сотнями сотен его людей.       Ирландец смотрит на землю, на ликующую толпу, еле заметно кивает, улыбаясь:       - Прощай, Курт Декер.