Blue Monday

Да благослови Господь создателя туфелек на каблуках, думает Хару, когда острая шпилька ее красной лакированной лодочки с противным влажным хлюпающим звуком влетает в глазницу кандидату на спутника Смерти этим прекрасным берлинским пасмурным днем. Да благослови Господь неряху-Хаято, думает Хару, запрыгивая на спину, набрасывая кожаный ремень на горло лысому и вертлявому, тянет назад изо всех сил. Лысый и вертлявый трепыхается — его глаза выпучены, а рот открыт в немом крике — Хару видит это в огромном во всю стену зеркале и тянет сильней. Ремень врезается мужчине в шею еще сильней, он синеет приятно-лавандово от шеи до самого подбородка, он проклинает и Хару и неряху-Хаято, он умирает. Хару стоит посреди разъебанной, словно взорванной, квартиры Гокудеры, тяжело дышит, сопит сломанным носом, но чувствует себя как никогда живой. Да благослови Господь… думает Хару. Хаято смеется в ее голове на все лады. И благословляет. _____________________________________________________________________________ Хару сваливает всю вину на Хаято, но как можно сваливать на мертвое тело в гробу, говорит Тсуна, хмуря брови. Хару хочется подойти и разгладить морщинки между бровями пальцем, губами, может быть грязным и развратным сексом прям на этом огромном столе из красного дуба. Но — ах да, — Тсуна глубоко женат, а Хару безнадежно вдова его лучшего друга, Правой руки и гниющего в гробу трупа Гокудеры Хаято. Поэтому она лишь присаживается на край стола и опрокидывает в себя виски. Вниз по пищеводу проносится река огня, Хару смеется, как умалишенная. Перед Тсуной — гневное письмо босса крохотной, но до жопы оскорбленной немецкой семейки, который искренне недоумевает и требует объяснений семи трупам, или война будет объявлена без предупреждения. Хару смотрит на этот листок цвета его похоронного костюма — дорогущего, ценой в ее двухмесячную зарплату, — и видит пляшущий почерк бывшего школяра — мелкие бисерные буквы и скачущий в разные стороны наклон. Что мне ответить ему, спрашивает Тсуна. Виски укладывается огненным котенком в пустом уже почти неделю — Бог ты мой, минус семь килограмм! Киоко оценит — желудке, и опьянение растекается по венам Хару. Скажи ему, что он пидор, просит она. Признайся, что сумасшедшей вдовушкой руководила уже нефункционирующая матка, предлагает она. Отъебитесь от меня оба, молит Хару, сползает со стола и уходит. ____________________________________________________________________________ Все начинается в четверг, двадцать дней назад. Хару просыпается от боли из-за врезавшихся в тело костей этого ебанутого, подслеповато щурится. Ей двадцать три, она агент CEDEF в отпуске, а еще жена и почти-мать, пятьдесят три килограмма красоты и очарования. Она спихивает с себя руки-ноги Хаято, скорей на ощупь, чем взглядом находит трусы на полу и идет в ванну. Через полтора часа они завтракают на кухне, потом трахаются на кухне. После Хаято надевает свой костюм Правой руки Десятого, чмокает ее в губы и уходит (у меня самолет через пару часов, а возле подъезда такси, несносная женщина отъебись от меня, я опаздываю). А через три дня перестает выходить на связь В четверг, десять дней назад Хару заканчивается как жена и почти мать. Хару просыпается из-за боли, с опухшим от слез лицом, заложенным носом, пересохшим горлом. Ей двадцать три, а по ощущениям — восемьдесят, она уже не жена и ничуть не мать, пятьдесят килограмм тоски, гнева и боли, прядь седых волос в каштановом великолепии на голове. Она стаскивает с себя больничное одеяло, вытаскивает из вен иголку капельницы, скорей на ощупь, чем взглядом находит на кресле рядом с кроватью Хибари и падает ему прямо на колени. Будь проклят тот мудак, что решил доверить Кее рассказать ей про смерть Хаято, думает Хару, заглядывая в спокойные и ледяные глаза Хибари. Потом бодает его в нос — и получает в ответ оплеуху, от которой начинает звенеть в голове, а затем в нос ей прилетает кулак и ломает его. Через полтора часа она покидает отделение патологии беременных и едет в морг — будто никто, кроме нее не сможет опознать бледный и разъебанный к хуям труп ее мужа. В понедельник, семь дней назад, Хару начинает мстить. Она хватает удачу за яйца — в прямом и переносном смысле слова. У удачи огромные и полные слез от боли глаза, и когда он печатает ей всю необходимую информацию, то периодически ойкает. Хару аккуратно складывает толстенькую кипу бумаг в папку, ласково чмокает удачу в лоб, как ребенка, и мило улыбается, отпуская мошонку. Удача сипит и кряхтит и хватается за самое дорогое, когда она выходит из комнаты. CEDEF слишком легкомысленно относится к ее наличию в своих стенах, это Хару на руку. Ровно до тех пор, пока на выходе Такеши не хватает ее за руку. Хватка у него — ей-богу, ей только синяков на запястье как дополнение к сломанному носу и огромному синяку на скуле не хватало. А глаза такие, будто пред ней не Ямамото, а реинкарнация Хатико. Я еду с тобой, говорит Такеши. Это не обсуждается, говорит Такеши. В Берлине дождливая погода, не забудь зонт, отвечает Хару. Хватка на запястье расслабляется; потом Ямамото — 177 сантиметров боли и отчаяния — обнимает ее, утыкаясь подбородком в затылок, и от первого за десять дней человеческого контакта в Хару что-то замыкает, искрит и ломается. Хару кричит ему в плечо, бьет в плечо, рыдает — позже, — тоже в многострадальное плечо. Хару воет, ее крик похож на плач чайки, на вой волка, на детство гребанного Хаято: плотная смесь боли, одиночества и тоски. _____________________________________________________________________________ Вечером они прилетают в Берлин. Он словно рациональный и практичный дойче, и будь у Хару чуть больше интереса, она была бы восхищена им. Но Хару — оболочка от человека, сосуд для концентрированной смеси боли и злости. Хару коктейль Молотова — и упаси Бог ей взорваться в самом центре города. У крохотной, но гордой немецкой мафиозной семейки хорошие шавки в штате: едва они ступают на немецкую землю, к ним прицепляется хвост. Таксист, в машину которого они садятся, интересуется целью их поездки. Он в меру мил, в меру приветлив, ведет аккуратно, и даже почти хорошо прячет кобуру под своей одеждой. Миура-Гокудера улыбается и шлет его - Аве, Хаято! — нахуй на итальянском. Миура-Гокудера улыбается и просит передать своему боссу, что у них есть информация о наркоторговле, которую им не удалось вытянуть из белого итальяшки десять дней назад. У одного из нас, добавляет Такеши. Они заселяются в отель; Хару надевает великолепное черное платье, красится будто элитная проститутка, и в компании Такеши идет в ресторан. Возможно, десять дней (плюс-минус три-четыре дня) как вдовы себя так не ведут, но Хару необходима выпивка и покинуть номер в отеле. Хару начинает с вина, заканчивает виски, но алкоголь не берет ее, будто он дальнобойщик, а она самая страшная проститутка на трассе. Хару выполняет все заветы быстрого опьянения и сумасшедшего похмелья наутро: пьет на голодный желудок, смешивает несмешиваемое, повышает градус и ничего не ест. Такеши не пьет — потому что спортсмен, или потому, что копит злость и гнев назавтра. Или потому что ебанутый мазохист, и ему нравится вариться в супе тоски. Они разговаривают: о том, где их застало известие о смерти Хаято, что они чувствовали, и как справлялись с этим. Хару говорит о безразличном голосе Хибари (твой муж мертв. ему разворошило все внутренности. похороны за счет вонголы. я заеду через час, надо опознать), о стекающей по ногам крови, потому что ее матка внезапно решила, что мать-одиночка это позорный титул. Ее рассказ заканчивается на шипящем Кее и светло-бежевом салоне его крутой тачки, которую она заливала слезами и кровью, и нерожденным своим ребенком. Хибари привез ее в больницу, а потом Хару отключилась, и вот она сидит в этом ресторане и глушит то бухло, на которое сможет указать пальцем в меню. Такеши аккуратно разрезает свой стейк ножом, подцепляет кусочки розоватого внутри мяса и отправляет в рот. Хару отстраненно отмечает, что еще долго не сможет жрать мясо и мыслями возвращается к моргу. …Хаято серо-зеленый в свете этой лампы, с дырой в затылке, сломанным, свернутым набок носом выглядит как чужой человек, и Хару выдыхает облегченно и уже собирается засмеяться: Хибари, глупый ты мудак, это же не мой муж, но смех обрывается полухрипом-полустоном. Миура-Гокудера всхлипывает своим сломанным носом, и стягивает простынь, которой накрыто тело, до самых коленей. Хаято ниже сосков — дыра, мясная воронка. Вот кусок печени, поджаренный пламенем, а вон там ссохшаяся часть кишки. Хаято воняет и разлагается, потому что был найден не сразу, и пролежал некоторое время в пустой квартире. Хару берет его за деревянную ладонь, гладит сломанные — все до единого — пальцы: кажется, будто гладишь статую. Но какому ебанутому творцу мог прийти такой «шедевр» в голову? Хару отворачивается от этого безобразия смерти, поднимает глаза к потолку. Дышать сломанным носом тяжело. Существовать со сломанной жизнью тяжело. Низ живота тянет и болит, от вколотых успокоительных и прочей смеси лекарств все еще штормит и качает. Хару выходит из морга, на автомате находит дорогу до машины Хибари. Она стоит и ждет. Хару хочется Кею ударить еще разочек, когда она видит это безэмоциональное лицо, но вместо этого она сгибается и блюет себе прямо под ноги. Ее выворачивает всем, что есть в желудке, а потом рвет желчью. Когда внутри ничего не остается, она пытается прекратить до ужаса болезненные позывы, потому что выблевывание собственных внутренностей еще никому не помогало. Пищит сигналка, оповещая о разблокированных дверях, и Хару садится прямо в засохшую лужу собственной крови. Кея привозит ее в пустую квартиру и затаскивает на кухню. Варит кофе. Кея, заботящийся о ком-то, представляет из себя нечто сюрреалистичное, но потом Хару видит, что кофе он готовит только себе, и все приходит в норму — хоть где-то. …Такеши смерть лучшего друга застает прямо на задании. Он не вдается в подробности, Хару видит — ему звонила истерящая Бьянки, но лучше бы это был безэмоциональный мудак Хибари. Я сорвал переговоры, говорит Такеши и отправляет в рот ломтик картофеля. Готовят в этом ресторане отменно, судя по разыгравшемуся аппетиту Ямамото. Я кого-то убил, прежде чем Скуало купил мне билет до Италии, говорит Такеши, смакуя поданное к мясу вино. Возможно, Бьякуран немного расстроится и объявит нам войну, говорит Такеши. В его глазах Хару видит: он готов к войне, готов к дракам. Резать и бить. Ломать и душить. Удел мужчины война, она же — его успокоительное. …Когда они возвращаются в номер в отеля в три часа утра, обыск уже проведен. Чемодан и сумочка аккуратно, педантично проверены, просмотрены, прощупаны и приведены в первоначальный вид. Хару падает на кровать и проваливается в сон, полный стейков, подающихся в разворошенном, разъебанном к чертям животе Хаято, и просыпается через четыре часа. Пришло время мстить. _____________________________________________________________________________ Хару такси довозит до служебной квартиры Вонголы, в которой и был найден Хаято. Дверь опечатана, но у Миуры-Гокудеры есть пилочка и полное отсутствие угрызений совести. Она попадает в квартиру, готова к запаху разлагающегося Хаято, но Вонгола всегда на шаг впереди — комнаты пахнут стерильностью и полиролью. Лишь в спальне она находит следы пребывания Гокудеры: разбросанные вещи, которые никто не удосужился убрать, потому что по официальной версии расследование все еще идет и все должно оставаться на своих местах, а на самом деле никому это и не надо. На кухне на подоконнике Хару находит пачку любимых сигарет Хаято и его зажигалку. Часы ожидания она проводит, развлекаясь с ней: щелкает крышкой, рассматривает узоры на корпусе. Потом рисует карандашом на бумаге множество зайчиков, потому что ничего, кроме зайчиков рисовать не умеет. В четыре часа вечера входная дверь тихонько открывается. Хару замирает, зажимая в ладони карандаш на манер копья. Мускулы словно пружины огромного механизма, сердце метроном — организм Миуры-Гокудеры становится машиной убийств. Судя по шагам, их двое. Она замирает между холодильником и дверным проемом, зажимая карандаш. Сначала на кухне появляется пистолет, потом крупные мужские ладони, которые его держат. Пружины в ее организме распрямляются, Хару бросается вперед, пришпиливает тело мужчины к стене своим, словно крылья бабочки булавкой. Всаживает карандаш в глаз: он входит словно теплый нож в масло. Крик оглушает, оглушил бы, пользуйся Хару зрением и слухом в данный момент. Но они ей ни к чему: Хару машина, смертоносный механизм в юбке и красных лакированных лодочках; бьет мужчину в пах коленом, потом в горло, он валится мешком на пол, не то чтобы слабый, скорей неподготовленный к урагану в лице Миуры-Гокудеры. Она прыгает ему на ладони, пальцы вкусно хрустят и выпускают пистолет, а Хару запинывает его между мусоркой и плитой, в самый дальний угол — и летит вглубь квартиры, ко второму незнакомцу. Ее сбивают с ног, наваливаются сверху; лодочки спадают с ног, Хару извивается и шипит дикой кошкой, бьет лбом в нос оппонента. В голове от удара звенят колокола, а лицо начинает заливать чужая кровь. Мужчина дезориентирован на мгновение, но ей хватает даже его: Хару выскальзывает из рук змеей, уходит сквозь пальцы как вода, дотягивается до своей обуви. Да благослови Господь создателя туфелек на каблуках, думает Хару. Шпилька входит в глаз. …Третий, лысый и вертлявый, влетает в квартиру, уже не таясь, не так осторожно, как его напарники. Натыкается на труп первого, с торчащей в глазнице туфлей и простреленным горлом, начинает паниковать. Да благослови Господь неряху-Хаято, думает Хару, запрыгивая на спину, набрасывая кожаный ремень на горло лысому и вертлявому, тянет назад изо всех сил. Мужчина хрипит и сипит, бьет ее затылком в нос, и силится скинуть ее со своей спины, словно дикий мустанг, бешеный бык, а Хару, как лучшая в мире укротительница, безбашенная наездница, затягивает ремень еще туже. Хару упивается тем, что видит в огромном, во всю стену зеркале, будто это самое великолепное на свете произведение искусства. …Позже она ломает всем троим пальцы на руках. Ломает носы. Жалеет, что у нее с собой только красные лакированные лодочки, а не динамит. Простреливает еще двоим горло, одному — тому, что на кухне, — для верности стреляет в затылок. Хару отдает крохотной, но гордой немецкой семье то, что им причитается — и ни каплей боли меньше. Через полтора часа ей отзванивается Такеши, дежуривший во дворе дома все это время, докладывает о еще четырех, и о том, что с ним связался Тсуна и он очень недоволен. Четырьмя трупами он тоже недоволен, добавляет он через секундную заминку. Хару смотрит на три тела на полу квартиры. Семью трупами ты хотел сказать, обреченно смеется она в трубку и хлюпает дважды разбитым носом. Мир постепенно обретает краски и чувства, и главным из них является боль — и она же является залогом того, что Миура-Гокудера до сих пор жива. Да благослови Господь выдержку Тсуны и Хибари, серьезным голосом произносит Такеши, и то, что буддист говорит про Господа, смешит Хару еще больше. Да благослови Господь, повторяет Миура-Гокудера. Хаято в ее голове смеется на все лады. ___________________________________________________________________________ В среду, пять дней назад, на похоронах Хару приходится смириться со смертью своего мужа. Она ревет с каким-то мазохистским удовольствием, целует Хаято в холодные мертвые губы, принимает слова поддержки, говорит о чем-то сама перед огромной толпой людей. Внутри Хару поет болезненное счастье: Хаято отомщен, отбивает на разные лады сердце. Хаято отомщен, проталкивает оно вместе с кровью по кровеносным сосудам организма. Ребенок Хаято тоже отомщен, тянет и ноет где-то внутри, внизу. Да благослови Господи, шепчет Миура-вдова-Гокудера и, придерживая от ветра на голове черную шляпку с вуалью, поднимает глаза к серому, затянутому тучами небу. Сегодня обещали дождь. _____________________________________________________________________________ Сегодня, в очередной понедельник, вдова Хару Миура-Гокудера сидит в кабинете Десятого, и чувствует легкое раздражение. Что мне ответить ему, спрашивает Тсуна. Скажи ему, что он пидор, просит она. Признайся, что сумасшедшей вдовушкой руководила уже нефункционирующая матка, предлагает она. Отъебитесь от меня оба, молит Хару. В ее груди, в ее душе разворошенная, разъебанная потерей мужа и ребенка дыра; дыра болит и даже не думает затягиваться. Вот она, под обручальным колечком на цепочке, между двух сисек. Вот она, ты что не видишь ее, Тсунаеши? Тсуна смотрит обиженным ребенком, но молчит. Хару сползает с его стола, опьяненная и выпотрошенная, и уходит. Домой ее подвозит Хибари и его многострадальная, лишенная уже следа женского позора на заднем сидении машина, потому что Хару уносит с виски на два пальца. В квартире Миура-вдова-Гокудера стаскивает с ног любимые красные лакированные лодочки, раздевается, разбрасывая вещи по пути. Долго рассматривает свое отражение в зеркале, пока ледяная вода наполняет ванну. Ложится в нее, уходит под воду с головой. И кричит. Ее крик беззвучен, потому что нечего и некого уже оплакивать. Ее крик — дань памяти. Ей не о чем больше кричать. Муж отомщен и похоронен, а расплата за ее месть… Ну право, ну что вы можете сделать женщине с дырой в груди? Из воды она выходит уже совершенно другим человеком. Мимоходом отмечает, что надо купить краски для волос, что бы закрасить седину, заворачивается в халат Хаято и идет на кухню, варить кофе. Через семнадцать дней после смерти Хару рождается заново.