Этого не было

      Осеннее небо затягивалось тучами, окрашивая холодную простыню в тусклый, сизый цвет. С реки тянуло мороком и прохладой; ветер усиливался и выл, шатая хлипкие двери, слабые сучья деревьев и листву, окрашивающуюся и опадающую на влажный, ровный асфальт дороги.       На опустошенной вечерней улице пахло сыростью, от которой свербило в носу. От этого глаза Уинстона повлажнели тоже, и взгляд, всегда мрачный, помрачнел еще больше. Замерзли костлявые пальцы, сжимающие ручку старого, потрепанного портфеля с той силой, которая позволяла костяшкам отдавать чем-то белесым; пальцев Уинстон почти не чувствовал. Он опускал голову, прижимая к груди подбородок, и щерился, заставляя новые морщины усталости и старости, неожиданно нагрянувшей, проявиться на землистом лице. Прилизанные смоляные волосы чуть растрепались от ветра, от тяжелого и загруженного рабочего дня, и пряди небрежно и уродливо спадали на высокий лоб мужчины.       Тот смотрел себе под ноги невидяще, ступал по лужам, промачивая еле живые туфли, подошва которых постепенно отрывалась — обувь приходила в негодность, как, впрочем, и все вещи Уинстона. Как, впрочем, и сам Уинстон. Пальто почти не грело и Смит носил его только потому, что носил всегда: спрятав свободную руку в карман, он по привычке ковырял ногтем образующуюся дыру, а каждое утро замечал все больше и больше катышек и грязных, противных ворсинок. Пальто было старое, чахлое, и, должно быть, его пора было уже выкинуть, сжечь, продать кому-то беднее или кому-то старее, тому, кто уже покрылся слоями пыли, но оно, кажется, приросло к такому же Уинстону. Помятая сероватая рубашка, которая когда-то была чистой и белой, заправленная в брюки, закрепленная подтяжками на нешироких, костлявых плечах Смита, была отличной ему характеристикой.       Он думал об этом, хотя это не имело совершенно никакого смысла, и шел прямо. Людей почти не было, а если и проходил кто-то — быстро исчезал за очередным поворотом или скрывался за спиной Уинстона, спеша в обратном направлении. Лиц остальных партийцев он не видел. Ему этого и не надо было.       В его голове было удивительно пусто, но не свежо. Отдавало, скорее, чем-то гнилым и смердящим, затхлым, как мешок с мусором в маленькой, закрытой комнатушке. Этой комнатушкой была его голова. Полная старых, очевидных мыслей, чего-то идейного и мелочного. Мусор. Каждый новый кусок он кидал в черный пакет, заполняя его все больше и больше, испражняя совсем немного, когда самое ненужное отсеивалось во сне, воспоминания — фальсифицировались, и остальное оставалось там, где-то глубоко, не давая проникнуть ничему новому. Хотя, что нового Уинстон мог услышать в том мире, где жил он, и где жили они все. Повторение, изменение, ложь, ложь, ложь. Он так устал лгать. Он так привык лгать, что ему, на самом деле, уже все равно. Только в груди немного засаднило и затянуло. Не душевная боль, не тоска, не грусть. Наверное, обида.       Отключившись от мира (вот бы так отключаться от телекрана), Уинстон заметил, как стало тихо вокруг. Больше не выл ветер, не шуршала листва, и она же, опавшая, не хрустела под его ногами. Не было плеска луж, и грома не слышалось. И мыслей — тоже. Ничего не было. Только невесомость и чуждость, и своя обида.       Он был как в невидимом пузыре, никак не сочетаясь с миром, и, наверное, хотел, чтобы так оно и было.       Но пузырь лопнул, как только Уинстон снова услышал чьи-то чужие шаги. Скорые, ровные, уверенные. Постукивание каблуков таких же, как у него, туфель, становилось все громче и громче, пока рядом с левым плечом не потеплело, а периферическим зрением Уинстон уловил телодвижения, отличающиеся от желания пройти мимо. В конце концов, Смит понял, что рядом с ним кто-то остановился, и поднял взгляд со своих и чужих ног, которые двигались ровно в такт, чтобы увидеть чужое лицо.       Густые брови Уинстона дернулись вверх в непонимании; дернулись и крылья чуть острого, с небольшой горбинкой, носа, когда Смит невольно поморщил лицо. Лягушачий рот приоткрылся, бледные губы разомкнулись, словно желая что-то сказать, но подошедший его перебил, не дожидаясь слов: — Ты, Смит, снова один? Не думаешь, что это может выглядеть как-то странно со стороны, м? — голос Сайма был чистым, и выше, чем хриплый, монотонный голос Уинстона. Сайм вообще сам по себе был как-то «чище» и «выше», чем старый и зачерствелый Смит. Взгляд у него был с хитринкой — острый, внимательный, резкий, всегда блуждающий по лицам, будто желая уловить то, что может помочь в очередной раз доказать верность Сайма партии.       Губы Виктора расплылись в привычной ему ухмылке превосходства и собственного совершенства. А в широко раскрытых грязно-голубых глазах поблескивало презрение к партийцу напротив. Ноздри Сайма раздулись — он часто и шумно дышал, словно после пробежки, словно возбужденный новостями о грядущем словаре новояза.       Уинстон отвернул голову, не желая видеть лицо напыщенного молодого человека, но перед глазами все равно стояла его смазливая, надоедливая рожа. Смита не огорчал сам факт того, что Сайм моложе него, и потому — красивее, нет. Его огорчало нереальность возможности поставить Сайма на место — слишком умный, слишком образованный, слишком верный и слишком болтливый. Говорил Сайм всегда громко и четко — к его монологу невозможно было подобраться так, чтобы резко перебить. А потом сыпались вопросы, на которых ты должен ответить. И это мешало.       И сейчас Сайм вопрошал. Вопрошал риторически, но почему-то все равно молчал и ждал, наверное, когда Уинстон ответить не на вопрос, и не на само присутствие Виктора, будто оно само собой разумеющееся, а на что-то другое. Что — Уинстон не понял. Точнее, он знал, но объяснение понимания этого было размытым, расплывчатым, и какими-то обрывками оставалось на стенках черепной коробки. Уинстон молчал, а Сайм ждал. Ждал, хотя и сам осознавал, что не дождется — ни сейчас, ни потом, и сам продолжил: — Рабочее время закончилось еще около часа назад, но ты все еще ходишь здесь, тянешь время, сам по себе. Гуляешь один, и — я заметил — усердно думаешь. Судя по виду, явно не о чем-то партийно-патриотном.       Сайм усмехнулся снова. Эта усмешка сильно раздражала Уинстона, и тот хотел было огрызнуться, заявить, что он имеет права гулять так, как хочет, и сколько хочет, но вовремя себя одернул. Если подумать, прав-то у него никаких и не было. На деле он и не знал, что такое настоящие права свободного человека помимо шанса получать таблетку сахарина каждый день.       А ходить в одиночестве и правда не стоит, Уинстон знал — это не запрещалось, но одиноко-гуляющий человек привлечет внимание полиции мыслей скорее, чем человек, увлеченный общественными делами. Уинстон знал и все равно не слушал самого себя, и, быть может, за ним уже наблюдают внимательнее, чем за остальными. Внимательнее, чем за Саймом, и тот явно видит, что Смит негласно принимает свое поражение снова. Маленькая победа, от которой Сайм ликовал по-крупному. Но от Уинстона он не отстал. — Ты что-то хотел, товарищ? — спросил Смит, и было ясно, что на последнее слово он надавил. Сайм уловил, но теперь промолчал на этот счет, хотя — Уинстон был уверен — он должен был что-то сказать. — Нет. Просто увидел тебя, и решил, что компания тебе не помешает. Никому она не помешает.       Сайм чуть пошатнулся, и задел плечом плечо Уинстона, смотря на его профиль, как кот смотрит на мертвую от его лап мышь. Виктор был доволен, и это выражалось во всем: в жестах, в движении, в шаге, в походке, в лице, в голосе. Во всем, кроме взгляда — там было беспокойство и недоверие. А на плечах — усталость.       Он снова раскрыл рот и начал говорить. На этот раз он говорил о новоязе и о своем рабочем дне. Уинстон его не слушал и не хотел слушать — вместо этого он снова закупорился в своей голове, один на один с вонью мыслей, и голос Сайма затих, оставив только отдаленный гул, будто говорил он не здесь и не с ним. Смит молчал. Потом замолчал и Сайм. Разошлись они в тишине.