Удачного пути

После тренировки все мышцы ноют, будто нарочно собираясь в единую протяжную боль, отдаваясь стократно в самых уязвимых местах. Стоя под бьющими по телу струями воды, Казунари улыбается, откидывая голову назад и подставляя лицо под тёплые капли. — Знатно нас тренер погонял, — смеётся Такао. — Да и Мияджи-семпай сегодня был какой-то неспокойный, что-то хорошее случилось, что ли? Сквозь шум воды до парня доносится скрип шкафчика в раздевалке, прозвучавший слишком жалобно, и голос напарника, казалось, раздающийся откуда-то издалека. — Идём, Такао, — зовёт его Мидорима, — хватит прохлаждаться, тебе ещё меня домой везти. — Да, точно, Шин-чан же спешит, а я словно застыл во времени, как муха в варенье, и не могу пошевелиться, что-то лень, — запоздало соображает брюнет. — Совсем не похоже на меня, надо исправляться, — юноша закрывает кран и опускает голову, потянувшись за полотенцем. По полу, как и всегда бывает после душа, разлились маленькими пенными озерцами лужицы воды, что ещё не успели стечь в водосток. Однако одно из мыльных пятен какое-то уж слишком тёмное, да и надвигается прямо на парня, но едва Казунари моргнул, как наваждение исчезло. — Устал, наверное, — накидывая на бёдра полотенце, Такао махнул на это рукой и поскорее постарался влезть в одежду: почему-то резко стало холодно. --- Хотя, после душа всегда так, отмахивается шутоковец. — Играем? — Шинтаро стоял, навалившись на рикшу, и ожидал своего извозчика. — Так уж и быть, — ухмыльнулся последний, — сегодня я повезу тебя по личному желанию, — брюнет прошёл мимо напарника и сел на велосипед. Мидорима немного удивлённо глянул на извозчика, но залез в повозку, откидываясь на её край и прикрывая глаза. — Домой? — обернулся Казунари. — Да. — Ко мне? — рассмеялся юноша. — Бакао, — Шинтаро раздражённо глянул на собеседника, машинально поправляя съехавшие на кончик носа очки. Атмосфера была самой, что ни есть, благоприятной, и не предвещала чего-то необычного. Казунари крутанул педали, трогаясь, а по икрам мгновенно растеклась ноющая боль, занимая собой слишком большое пространство на задворках сознания. — Ничего, дополнительная нагрузка ещё никому не повредила, — ухмыляется разыгрывающий, начиная упорнее крутить педали, вцепляясь при этом в руль так, будто от него зависит сейчас чья-то жизнь. — Никогда бы не подумал, что я мазохист, — вновь покрываясь потом, Такао медленно, но верно двигается по направлению к дому своего напарника. Как-то слишком быстро начинает темнеть: на улицах загораются редкие фонари, а в окнах домов зажигаются огни, выхватывая тёмные силуэты людей, снующих из угла в угол. — Быстрее, Такао. Такими темпами мы и до завтра не доедем. — Во мне только одна лошадиная сила, Шин-чан. — Зато глупости на все триста. — Значит, и ума на триста, — улыбается Казунари. — Не в твоем случае, вот что. Первый дом, второй, вот здесь, чуть дальше, поворот, и уже на месте. Шинтаро вылезает из повозки, а на вечернем тёплом ветерке треплется лента, повязанная на его запястье — талисман дня всегда вместе с юношей. — К тебе перед школой заехать? — Естественно, — Мидорима разворачивается, вставляя ключ во входную дверь. — Вот что, — немного запоздало добавляет он и заходит в дом. Особенно резкий порыв ветра заставляет пошевелиться кусты возле веранды. Даже Казунари со своим глазом ястреба не замечает легкой тени, крадущейся меж ветвей и подползающей все ближе и ближе. — Доброй ночи, Шин-чан. Как всегда игнорируя, Мидорима хлопает входной дверью, но Такао лишь улыбается, мечтая о том, как когда-нибудь напарник наконец глянет на него и пожелает удачного пути. Трогаясь с места, парень уже медленнее едет до своего дома. Что-то скребёт по асфальту, будто приближаясь к повозке, и Казунари оглядывается — за колесо рикши зацепилась ветка от кустов, в сумерках напоминающая морщинистую руку с чрезмерно длинными пальцами. Юноша старается не обращать на это внимания, но от любого движения ветка всё равно назойливо продолжает скрести брусчатку, словно пытаясь подобраться ближе. Резко холодает, уже ледяной ветер треплет полы олимпийки, забираясь под футболку и пытаясь заморозить внутренности, парень чуть притормаживает, застегиваясь: не хотелось бы заболеть накануне важной игры. Внезапно проезжающая мимо машина резко, с характерным звуком, тормозит посреди дороги, прямо перед велосипедом, противно стирая шины об асфальт, и гасит фары вместе с двигателем, уже и вовсе как-то зловеще замирая, а брюнету остаётся лишь резко свернуть в сторону, дабы избежать столкновения. — Заблудился он, что ли? — скосив взгляд, юноша останавливается рядом, прикладывая ладони к стеклу, и вглядывается во тьму салона, но там лишь царит полумрак, от чего становится уже как-то совсем жутко. В отражении Казунари видит лишь свое лицо на фоне одиноко светящего уличного фонаря, но вдруг прямо за ним мелькает худая чёрная рука, занесённая для удара, и парень, чуть не слетев с велосипеда, резко оборачивается, продолжая судорожно вглядываться в окутывающий его полумрак. Тишина. — Странно всё это, — сознание лишь подкидывает картинки недавно просмотренного с сестрёнкой ужастика, когда во время сеанса та прижималась к нему, очень испугавшись, а Такао, как завороженный, смотрел в экран, лишь крепче обнимая сестру. Но сейчас по спине бегут мурашки, заставляя напрячься и без того усталое тело, но разыгрывающий лишь крепче вцепляется пальцами в руль и трогается с места, желая оказаться дома как можно скорее. Только лишь слух больше не раздражает противный скрежещущий звук, и парень, обернувшись, замечает, что зацепившаяся за колеса ветка пропала. Перекресток. Светофор горит красным, и юноша покорно останавливается, давая проехать редким автомобилям. Почему-то крутить педали стало намного тяжелее, такое чувство, будто температура упала ещё на пару градусов. Или, может, это уже сам Такао устал? Юноша зарывается ладонью в волосы и вздрагивает, натыкаясь на что-то локтем. Кто-то кладёт свою тяжёлую ладонь на плечо парня, впиваясь в кожу чем-то острым, Казунари чувствует, как по замёрзшему телу бегут тонкими струйками ручейки теплой крови. — Он мо-ой, — скрипящий звук раздаётся в мозгах, навсегда застревая в сознании. На руке вырастают когти, разрывающие ткань олимпийки. Они целенаправленно добираются до кожи, рассекая её сверху-вниз, открывая еще большие раны на обозрение мниным прохожим. Больно. Слишком больно. По спине будто провели граблями, раздирая плоть до самых ребер, пробираясь к костям, чтобы только наверняка сломать их все. Это и придало юноше сил на рывок. Казунари шарахнулся прочь, отрывая от фигуры взгляд и чувствуя, как спину вновь рассекают острыми лезвиями. Парень перелетел через руль, на четвереньки приземляясь на асфальт и сдирая ладони с коленями до крови. По глазам ударило неожиданным светом, ослепляя, а почти сразу же за этим последовал противный визг шин и тяжелый удар бампера об тело юноши, от которого он тут же отключился. На фоне общей боли постепенно начинала чувствоваться и отдельная: режущая боль в спине, в голове — импульсивная, накатывающая настолько сильными приступами, что гасила всё по сравнению с собой, и боль в мышцах, приятная, едва заметная, приносящая какое-то наслаждение. И дышать тоже было больно. С каждым вздохом в легкие будто бы наливается раскалённый свинец, застывая и не давая вдохнуть после, мешая опустошить легкие от уже переработанного воздуха. Что-то сбоку нудно пиликает, а прямо — трещит. Кажется, за ладонь кто-то держит, но так только кажется, ведь ни рук, ни ног юноша совсем не чувствует. — Такао, — доносится откуда-то из глубин сознания. — Такао! Не хочется открывать глаза, ведь придется вынырнуть из этого сна, где есть хоть что-то хорошее. Снаружи же — только боль, абсолютно любая, выбирай на свой вкус. — Такао. Юноша даже не пытается открыть глаза, пусть тот, кому он нужен, подождёт. — Такао, проснись, пожалуйста, — кто-то все ещё аккуратно сжимает его ладонь и Казунари пытается сжать ладонь в ответ, но не получается: руки не слушаются. Парень медленно приоткрывает глаза, наблюдая за расфокусированным изображением. Взору предстаёт лишь белый квадрат — жалкая пародия на шедевр Малевича. Такао вновь прикрывает глаза, но каким-то чудом замечает сбоку знакомое зеленое пятно. «Шин-чан?» Моргая, брюнет старается что-то увидеть или хотя бы сказать, но язык тоже онемел. Парню остается лишь наблюдать, как картинка медленно приходит в норму, а лицо его напарника приобретает более четкие очертания. Мидорима что-то говорил: о семье, волнующейся за Казунари, о машине, под которую попал Такао, о рикше, о тренировке и ещё о чем-то, но вся эта информация уже давно перемешалась в мозгах, и в итоге не запомнились даже малейшие крохи из того, о чём поведал партнёр. Маска на лице дико мешала: не давала улыбнуться и показать, что, мол, все в порядке, волноваться не о чём. А ещё она заставляла дышать, с каждым вдохом опаляя лёгкие огнём и причиняя адские боли израненному телу. Хотелось лишь вновь уснуть, чтобы ничего не чувствовать, не показывать себя таким беспомощным и искалеченным. Такао прикрыл глаза, пытаясь забыться, и Шинтаро, замечая это, замолчал. — Мне пора, вот что, — бросил он, вставая. — Не уверен, смогу ли зайти завтра, — и, постояв ещё немного, Мидорима покинул палату. Вдруг вновь стало холодно, по телу пробежали едва заметные мурашки, и прямо в душу закрался такой знакомый скрипучий голос, продирающий до костей, выворачивающий и без того пострадавшие внутренности наизнанку, вынуждая вновь пережить всё произошедшее, повторно ощутить все крупицы и тонкости боли. — Удачного пути. Когтистая рука, царапнув, на что-то нажала, и раздражающее пиликанье прекратилось. Легкие больше уже не наливались раскалённым свинцом, тело не болело от малейшего движения, а глаза медленно закрылись, принося желанный покой.