Юноша, что боится ночи

      Если твоя психика балансирует на самой грани того, чтобы в любой момент окончательно сорваться в пропасть безумия, и при этом успевает самым неприятным образом с тобой играть, подсовывая галлюцинации и ужасные сновидения, то порой никакие успокоительные и снотворные, принятые на ночь, не смогут спасти тебя от кошмаров. Лайт всегда считал, что это глупо. А теперь знает это не понаслышке. Он уже давно перестал считать таблетки, которые непременно проглатывает перед тем, как лечь спать. А они совершенно его не спасают, лишь делают жутко заторможенным, как зомби, с утра.       Он опять с громким воплем просыпается посреди ночи. Распахивает свой единственный закрытый глаз, подпрыгивает так, будто в спину резко впилась огромная игла, замирает, сильно согнувшись, тяжело дыша и приложив руку к груди, в которой бешено колотится сердце. Парня прошибает мелкая дрожь; длинные рыжеватые волосы, растрёпанные и спутанные со сна, прилипают к разом вспотевшему лбу, зрачки сужаются до размеров крохотных точек, а светло-карие радужные оболочки словно затухают, став тёмными и печальными, как у кладбищенской статуи. И кисти прыгают, как ненормальные, их уже ведёт из стороны в сторону, Лайт совсем не может удержать их в одном положении.       Тускло мерцает слабый ночник на тумбочке, отбрасывая тени на стены. Задёрнутые жалюзи не позволяют увидеть, что происходит на улице, но слышно, как за окном шумит ливень. И даже громкое постукивание по стеклу крупных капель не может заглушить гул бессвязных голосов в голове. Ночью они всегда становятся гораздо активнее, чем днём, иной раз не давая парню возможности уснуть.       — Чего ты орёшь, ненормальный? — раздражённо слышится сбоку. Лайт чувствует, как врезался в его спину острый взгляд светящихся в темноте красных глаз. Цепкие пальцы резко хватаются за его плечо, напугав чуть не до потери сознания; обмирая от ужаса, парень ощущает их лёд даже сквозь тонкую ткань рубашки. Вздрагивает и опускает голову, чтобы не переглянуться с глюком случайно.       — Опять отворачиваешься? Глупый. Я же всё равно тебя достану.       Посильнее, почти до боли сдавив его кожу, Кира тянет парня к себе. Измученный Лайт, который уже даже толком не помнит, когда в последний раз нормально спал, не находит в себе сил противиться. Больше всего на свете ему сейчас хочется просто уснуть мёртвым сном, таким, чтобы ни Кира, ни кто-либо ещё не мог его разбудить, пока он сам не проснётся, чувствуя себя выспавшимся и полным сил. Горькая усмешка возникает против воли. Глупости. Когда это Лайт последний раз вставал бодрым и готовым к свершениям? Он этого и не помнит уже. А напрягаться и вспоминать нет сил, хочется уснуть и пробудиться уже утром, когда за окном будет светло, и стихнут голоса в голове.       Лайт утыкается носом в обнажённую шею Киры, прикрывает пустые глаза. Шумно вздыхает, чувствуя, как длинные пальцы копошатся в его волосах, перебирая мягкие прядки. Движения почти ласковые и нежные, но парень не поведётся на эту обманчивость, Лайт уже знает, что обычно скрывается за этой притворной мягкостью его глюка. Кира та ещё сволочь, он не бывает добрым просто так, если только не видит в этом какую-то выгоду для себя.       — Может, объяснишь мне наконец, зачем ты впутался в расследование этого дела? Если ты хотел отомстить гаду, тебе следовало дать мне дорогу и прирезать его сразу, а не выжидать четыре с лишним года, когда окончательно сойдёшь с ума.       — Мне станет спокойнее, если я буду знать, что он сидит за решёткой и не причинит больше никому вреда. В особенности теперь, когда мне известно, что я единственная выжившая его жертва… — устало отвечает парень и шумно вздыхает, упёршись лбом в шею Киры.       — Не ври мне. Я сто раз тебе говорил, Лайт — не пытайся меня обмануть, не получится. Невозможно обвести вокруг пальца того, с кем делишь собственное сознание. Ты наивно надеешься, что если ты поймаешь этого маньяка и будешь знать, что он сидит за решёткой, то магическим образом излечишься от шизофрении, — Лайт вздрагивает и жмурит глаза, зарывшись лицом в ворот его чёрной рубашки. Кира то ли случайно, то ли, как обычно, нарочно надавил на самую больную мозоль. — И тебе очень понравился Рюдзаки, — парень тут же приоткрывает рот, чтобы возразить, и к его губам прижимается холодный белый палец. — Только не отрицай. Я же чувствую.       — Просто он действительно первый человек в моём окружении, с которым я могу по-настоящему говорить на равных… И он защитил меня, когда отец заговорил о том, что неплохо бы меня в больницу хоть на время засунуть. За это, кстати, — Лайт, осмелев, поднимает взгляд на лицо Киры, — и тебе следовало бы быть ему благодарным.       — Да ну? — хмыкает Кира. — Неужели.       Он больно дёргает парня за волосы. Лайт скрипит зубами и смотрит в красные глаза. В пустом взгляде в секунду загорается отчаянная ярость и даже ненависть; словно какой-то адский огонь полыхнул в светло-карих радужных оболочках.       — Ты не представляешь даже, как мне хочется тебя удушить, — шипит Лайт, свирепо сверкая глазами. — Как мне хочется, чтобы ты свалил наконец из моей башки, и я мог жить спокойно!       — Я — часть тебя, Лайт. Убив меня, ты уничтожишь и себя самого, — почти с жалостью тянет Кира, обводя кончиками пальцев контуры его лица. — Твои жалкие попытки вернуть себе рассудок были обречены с самого начала. Тебе никогда уже не вылечиться от шизофрении. Если её и лечат вообще, то явно не на тех стадиях, которые у тебя.       — Я в курсе. Незачем рассказывать мне очевидные вещи.       Лайт отворачивается от него, плюхнувшись на бок и зажав ладонью ухо. Не хочет он ничего больше слышать от этой заразы, которая жрёт его, как зловредная опухоль. Бесполезно — его кисть бережно перехватывает ладонь галлюцинации, приподнимает её, уложив рядом на подушку и сплетя их пальцы. Губы касаются самого края ушной раковины, а через секунду в кожу легонько вцепляются зубы, и Лайт морщится.       — Ты знаешь, Лайт… А я ведь тебя люблю, — вкрадчиво шепчет Кира, его свободная ладонь тем временем бродит по телу парня, забравшись под рубашку. Лайт морщит нос и ёрзает, пытаясь отодвинуться, его передёргивает от этих прикосновений. Никак привыкнуть к холоду рук галлюцинации не может. Лайта это пугает, ему всё время кажется, что это смерть протянула за ним свои костлявые ледяные лапы, схватила и сейчас утащит за собой.       — Странная у тебя, однако, любовь, — зло замечает он.       Кира, потянув его за плечо, переворачивает на спину и нависает над ним, уперев ладони в подушку параллельно голове. Лайт щурится, наблюдая за ним исподлобья опять опустевшими глазами.       — Это суровая реальность, сопляк. Привыкай.       Снова глюк стал такой отчётливый, что вовсе и не похож на обыкновенное видение. Складывается полное ощущение, что после того транквилизатора, вколотого Лайту в больнице, Кира ожесточился вдвое. Раньше он хоть изредка выглядел спокойно и мог иногда даже улыбнуться, до боли напоминая Лайту его собственное отражение, которое он не видит в зеркале уже почти год и по которому скучает, но которое не может вернуть, потому что разучился искренне улыбаться миру — теперь же у него вечно искривлённое злобой бледное лицо, такое, что Лайт порой замечает за собой, как ему хочется протянуть руки, пошарить в длинных рыжих волосах на затылке, нащупать там маленькие завязочки и содрать с него маску. Кира словно похитил его облик, искалечив предварительно, и теперь насмехается. Да и речь его стала грубее на порядок.       Желание столь велико, что Лайт, осмелившись, всё же приподнимает кисти и обхватывает ими лицо Киры, запуская подальше пальцы, проводя ими за ушами, касаясь мягких прядей длинных волос. Сейчас, в слабом желтоватом свете ночника, они кажутся похожими на языки пламени, того и гляди обожгут, если тронешь, в них словно так и проскальзывают бесконечные яркие искры.       — Не понимаю, как вообще можно спать при свете, — сердито замечает Кира. — Никакого интима.       — Я не могу иначе. Я боюсь темноты. Если хоть пару минут проведу без света — сойду с ума.       — Ты и так сумасшедший, что тебе терять? — Кира заливается громким смехом.       Лайт тяжело вздыхает и отводит в сторону глаза. Лет в тринадцать он бы, наверное, и сам жутко разозлился от перспективы спать при включённом ночнике, процедил бы сквозь зубы «Я вам что, ребёнок что ли, чтобы монстров под кроватью бояться?» Вернее, нет, не так — он бы попросту даже задремать не смог. До изнасилования и проявления болезни юноше для хорошего, крепкого сна требовалось два фактора: полная тишина, чтобы ни звука, и темнота, никаких источников света. Ну, а когда появилась шизофрения, Лайта, словно маятник, резко шатнуло в противоположную сторону — теперь он, наоборот, совсем не мог спать в темноте, забирался с головой под одеяло и подушку, кусал губы и трясся, как осиновый лист, вздрагивая от каждого звука и боясь неизвестно чего. Учитывая, с какой скоростью его сумасшествие начало набирать обороты, в этом нет ничего странного, даже лечащий врач не удивился, когда Лайт честно ему об этом рассказал.       — Ты ведь и сам себе не можешь объяснить, почему так боишься отсутствия света. Если поразмыслить логически, то при включённой лампе, наоборот, страшнее — тени всякие от неё бегают, а бывают и перебои с электричеством, и она моргает, как в фильме ужасов, — усмехается Кира, прижавшись лбом к его лбу. — А тебя собственные глюки, которые, как ты думаешь, могут вылететь из темноты, хотя это чушь собачья, пугают.       — Странные вы все. Сначала открыто называете меня психом, а потом удивляетесь наличию у меня каких-то фобий или странных привычек, — устало проговаривает Лайт и, одним движением сбросив его с себя, опять отворачивается к окну. — Слушай, дай поспать. А то опять завтра буду ватный и ни фига ответить на вопросы учителя не смогу.       — Смешно наблюдать, как ты отчаянно пытаешься уцепиться за учёбу зубами и ногтями. Да у тебя в башке полнейшая каша, Лайт, ты в себе-то разобраться никак не можешь, куда уж запоминать какие-то там бесконечные параграфы по истории, — Кира едва слышно скрипит зубами и приподнимается на локте.       — Мне надо нормально закончить школу и поступить в университет, — стараясь говорить более-менее твёрдо, заявляет Лайт. И он совсем не страшится своих слов. Он своего добьётся, любой ценой. И по фигу, что теперь это высшее образование ему может совершенно в жизни не пригодиться.       — Боже, да какая тебе разница? Всё равно работать в полиции вместе с отцом тебе уже не светит. И потом, — глюк презрительно кривится, — все уже поняли, что лучший ученик Японии давно с пьедестала своего съехал, и твои попытки за него удержаться выглядят крайне глупо. Тебя всерьёз это ебёт, пытаться выслужиться невесть перед кем и доказать, что ты всё ещё, ценой неимоверных усилий, можешь быть лучшим? Это ведь вполне нормально, ну не может человек вечно оставаться во всём первым и идеальным, а если и может, то это не человек уже, а робот-сквоттер. Хотя мне нравится смотреть, какое искреннее и горькое разочарование появляется в глазах преподавателей, когда ты в очередной раз лажаешь и говоришь, что Вторая Мировая война началась в сорок втором году.       — Знаешь, мне было бы гораздо легче сосредоточиться на занятиях, если бы ты мне каждый раз не отсасывал в это время под партой, — Лайт почти рычит и зарывается носом в подушку, чувствуя, как к щекам прилила кровь.       — Ну, то, что у тебя недотрах и ты постоянно фантазируешь на такие темы — это уже твои проблемы, никак не мои, — фыркает Кира и прижимается подбородком к его острому плечу, проводя пальцами по руке и нащупывая дрожащую кисть. Тремор усиливается. Лайт ведь никак его не лечит, а сам не пройдёт, только не при условии постоянной нервотрёпки. — Завёл бы себе кого-нибудь для разнообразия, авось перестал бы с ума на почве секса сходить. Или так и планируешь до конца жизни доводить себя до оргазма при помощи горлышка бутылки? Тебе ведь мало меня, Лайт. Ты взрослеешь, и вполне понятно, что тебе хотелось бы переспать с кем-то по-настоящему, а не с глюком.       — Не хочу я никого заводить! — взрывается Лайт. Кира вопросительно вскидывает бровь. И парень тут же, мгновенно снизив голос почти до шёпота, добавляет: — Боюсь. Не хочу, чтобы та история повторилась.       Врёт. Дело уже не в страхе повторения истории с маньяком. А в том, что Лайта пугает вероятность, что Кира может взять над ним верх и заставить кого-нибудь убить или покалечить. Победил ведь он в тот вечер, когда неизвестный мужчина просто пошёл через ту же подворотню, что и Лайт, а парню внезапно втемяшилось в голову, что его опять хотят изнасиловать, он совершенно озверел и чуть не убил ни в чем не повинного мужика, а потом ничего об этом не помнил. Это уже раздвоение личности. Лайт в своём обычном состоянии — существо апатичное, тихое и в общем-то безобидное, он и раньше не был особо эмоциональным и общительным, а теперь и вовсе замкнулся и большую часть времени проводит, сидя молча и глядя в одну точку немигающим взглядом. А вот Кира способен на что угодно, в том числе и на убийство постороннего человека просто потому, что тот ему чем-то не понравился. И Лайт не может это контролировать, сам уже иной раз с трудом различает, когда он Лайт, а когда — Кира. Он не хочет причинять никому вреда, но человек, появившийся возле него и претендующий на какие-то глубокие отношения, рискует пострадать от более жестокой стороны личности парня. Вот и причина его патологического одиночества.       — Тогда так и сдохнешь один. Придурок. Удачно тебе утонуть в собственных приторных сахарных фантазиях, где ты всё ещё нормален и просто трахаешься сам с собой.       Кира плюхается на подушку и отворачивается от него. Так они и замирают — спина к спине, в одной и той же позе, притянув к груди кулаки. Как две половинки одного целого.       — Это удивительно, — вдруг шёпотом, чуть слышно бормочет Лайт, прикрыв один глаз.       — А? — раздражённо отзывается Кира, приподняв голову.       — Ещё совсем недавно ты говорил, что не хочешь ни с кем меня делить. А теперь вдруг ни с того ни с сего предлагаешь завести кого-нибудь…       Лайт медленно поворачивается и, облокотившись на подушку, утыкается носом в его длинные волосы на затылке.       — Я-то и вправду могу завести с кем-то отношения, но вот как это воспримешь ты?       — Положу на это большой хуй, Лайт, поверь. Ты мне уже надоел.       — Ровно как и ты мне, — хмыкает в ответ Лайт. Кира сердито сдвигает брови и бурчит себе под нос что-то невнятное. — Если я тебя так достал, почему бы тебе уже не свалить наконец куда подальше из моей головы?       — Ты же знаешь, что я не могу этого сделать. Если придумаешь, как от шизофрении избавиться, я тебе похлопаю и уйду в туман. Но вероятность этого почти нулевая, так что не обольщайся особо, готовься к тому, что я с тобой навсегда, — сказал как отрезал.       — Скажи, ты считаешь себя живым? — вдруг вполне спокойно спрашивает Лайт, водя пальцами по его плечу. Такая холодная кожа. Глупый, наверное, вопрос он задал.       — Какое это отношение к делу имеет? — выплёвывает Кира. — Решил поинтересоваться внутренним миром собственной галлюцинации, которую так ненавидишь? Ну-ну. Далеко же твоя крыша уже уехала, зря ты надеешься её догнать.       — Просто мне вот интересно — ты вообще жалеть кого-нибудь или о чём-нибудь умеешь? — Лайт прикусывает губу.       — Ну да, конечно, — кривая ухмылка в ответ. — Объясни, зачем ты задаёшь мне такие вопросы?       — Я пытаюсь представить, каким бы я был, объединись наши характеры, поэтому и спрашиваю, — в глазах Лайта вдруг загораются яркие огоньки, он прижимается подбородком к плечу. — А душа у тебя болит когда-нибудь? Просто скажи, бывает такое?       — У меня её нет, придурок, — сердито отзывается Кира и презрительно фыркает. — Что, до сих пор этого не понял, мистер Гений?       — Представь себе, нет… — Лайт с трудом удерживает разочарованный вздох. А глаза у него опять пустые и безумные, ни одной искорки, которые делают взгляд человека живым.       — Хочешь, я милостиво избавлю твою больную башку от этих тяжких философских раздумий и скажу, что бы было, если бы ты позволил мне по-настоящему стать частью тебя? — тяжело вздохнув, Кира садится на колени и, свирепо поводя загоревшимися во тьме красными глазами, цедит сквозь зубы: — У тебя, может, и не было бы шизофрении, зато ты бы был настоящим социопатом. Человеком-машиной, неспособным к эмоциям, вообще ничего не чувствующим и просто прущим, как танк, к своим установкам. Возникни необходимость — ты и убивал бы сотни, не поморщившись, ради достижения собственных целей. И моя личность явно взяла бы в тебе верх, затоптав к чертям мямлю. И что? Хотелось бы тебе такой судьбы для себя?       — Понятия не имею. Я думаю иногда, что совсем ничего не чувствовать — это не так уж и плохо, но… — Лайт растерянно пожимает плечами, оборвав предложение на полуслове и замерев, упёршись пустым взглядом в одну точку.       — О. Прекрасно, — Кира злорадно улыбается. — Значит, я всё же медленно, но верно захватываю твоё сознание. Настоящему Ягами Лайту в голову бы даже мысли такие не залезали никогда, да, он не был особо эмоциональным, но ничего не чувствовать явно бы не захотел. Это сторона Киры в нём могла бы быть роботом, интересующимся только исполнением поставленных целей и беззастенчиво использующим для этого любые средства, включая и манипулирование любящими его людьми.       — Я настолько изменился за одну только ночь…       Лайт кусает почти до крови губу, прижимает к груди стиснутый кулак.       — Да, тот маньяк многое сломал в твоей судьбе, не только психику и тело. Он в корне изменил и твои глупые детские принципы вроде «никогда не причинять человеку вреда» и «любому поступку есть оправдание», — Кира слегка щурит светящиеся алые глаза.       — Неправда! — вскрикивает Лайт. — У меня всегда было развитое чувство справедливости, я никогда не искал оправдания для преступников!       — Но ты и не хотел поубивать их всех к чертям, Лайт, — справедливо возражает Кира. — А теперь хочешь. И это желание весьма навязчиво, рано или поздно оно тебя доконает и заставит переступить черту.       — Нет, я… — дрожащим голосом начинает парень.       — Хочешь, — безжалостно рубит Кира. — Просто не можешь признаться в этом. И это в тебе опять же говорит моя сторона. И ты будешь продолжать утверждать, что я никогда не захвачу тебя полностью? Ты просто невыносим.       Лайт устало мотает головой и тяжело вздыхает, убирая со лица лезущие прямо в глаза рыжеватые волосы.       — Я погибну, оказавшись под твоим контролем, — бессильно шепчет он. — Не вынесу всех этих мыслей об убийстве преступников.       Кира обхватывает ладонями его лицо, поднимая его, и придирчиво вглядывается, словно пытаясь запомнить каждую деталь, даже малейшую морщинку. Лайт так осунулся. То ли от стресса, то ли из-за того, что совсем не спит по ночам. У него уже почти чёрные синяки под глазами, сами глаза словно провалились куда-то в глубину огромных глазниц, а впалые щёки и выступившие вперёд скулы сделали его лицо больше смахивающим на череп, обтянутый кожей, которая стала какого-то явно нездорового, серого цвета. Но он всё равно остаётся красивым. Даже в таком измождённом виде.       — Не хочу… Не хочу так! — Лайт с силой вырывается из его захвата, мелкие слезинки брызгают из его покрасневших глаз и попадают на холодную кожу глюка. А парень обрушивается обратно на простыню и обхватывает обеими руками подушку, зарываясь в неё лицом, плечи и спина трясутся в безмолвных рыданиях, которые так и пытаются вырваться наружу. Кира на мгновение раздражённо морщит нос, потом осторожно устраивается на спине Лайта, прижавшись губами к его уху.       — Тогда научись сосуществовать со своими демонами, Лайт. Чем больше ты будешь пытаться прогнать меня из своего сознания, тем сильнее я буду тебе докучать. Тебе это всё равно не удастся, зря потратишь силы и остатки своего душевного равновесия.       Ответом ему служат тихие всхлипывания, Лайт то и дело, не поворачивая головы, оттопыривает назад острый локоть, пытаясь ткнуть им галлюцинацию, но вслепую никак не может попасть.       — Дурак… Ой, какой дурак… — Кира, посмеиваясь, тянет его за волосы. — Лайт. Ну посмотри на меня. Ла-а-а-айт!       — Отвали, сука! — рявкает Лайт, на мгновение оторвав заплаканное лицо от подушки. Глаза опять горят слепой яростью. — Меня от тебя тошнит!       Кира, хмыкнув, замирает, прижавшись к его спине и стараясь даже не дышать. Если Лайт начал рыдать, то лучше его в ближайшие минут десять не трогать, подождать, пока успокоится, потому что в таком состоянии он не способен услышать голос разума, будет только отрявкиваться и кричать, чтобы его оставили в покое.       Он чувствует, как постепенно затихает дрожь парня, а всхлипы превращаются в шумные вздохи. Самое время.       — Ла-а-а-айт…       — Что? — хрипит тот севшим голосом, не меняя позы.       — Знаешь, по моей вине ты уже точно сегодня не уснёшь.       — М-м-м… Да неужели… — бормочет Лайт недоверчиво, но договорить ему не дают, одним движением перевернув на спину и залепив рот поцелуем.       Потом уже, прижимая к себе, как в начале этой ночи, вполне спокойного и умиротворённого парня, Кира тихо спрашивает:       — И всё-таки… Почему ты боишься темноты?       — Это важно? — полусонно отзывается Лайт, утыкаясь носом в его шею.       — Просто интересно, можешь ли ты это объяснить. Или это нечто непонятное для тебя самого, очередное проявление сумасшествия.       Лайт медленно раскрывает глаза цвета ореховой скорлупы, в которых, как в зеркале, отражается тусклый свет ночника. Собирает морщинками лоб, щурится, явно напрягая мозг и пытаясь придумать, как бы самому получше осознать причину собственного страха.       — Просто темнота всегда пробуждает в людях те желания, которые днём скрыты где-то очень глубоко внутри… — наконец тянет он слегка подрагивающим голосом. — И эти желания обычно такие мерзкие, грязные… Такие, за которые при свете было бы даже стыдно. По-моему, то, что со мной проделал тот гад — самый яркий тому пример…       — Меня интересует конкретный ответ, а не тонны ненужной воды, Лайт, — презрительно отзывается Кира.       Лайт тяжело вздыхает.       — А я в темноте вижу разложение и гниение собственной души. И чувствую это куда острее, чем днём. Поэтому она меня пугает. Удовлетворён?       — Вполне.       Прижавшись щекой к макушке закрывшего глаз парня, Кира мечтательно улыбается и глядит на большое окно, закрытое плотными жалюзи. За окном гремит гроза и стеной льёт дождь. Раскаты грома ведь тоже пугают Лайта. И если темнота для него значит наблюдение за мучительной гибелью души, то грохот, наверное, кажется ему проявлением настоящего хаоса где-то внутри, и это, вполне ожидаемо, вводит его в полнейшую панику.       Его мысли куда глубже, чем у других. Хотя болезнь предполагает подобное — при таких расстройствах у человека полностью перестраивается мышление, он никогда не увидит двойной смысл там, где для обычного человека этот смысл очевиден, зато способен простейшие природные явления вроде ночи и грозы проанализировать на глубоком уровне, вообразить кучу бреда касательно них и непременно найти что-то пугающее для себя. На самом деле ответ на вопрос, почему Лайт боится темноты, намного проще. У него шизофрения — и он всё видит и слышит наперекосяк, словно в кривом зеркале, покрытом вдобавок глубокими трещинами.