***
Ифань приказывает Чанёлю приготовить ванну, избавляется от пыльной, пропахшей потом и лошадьми одежды и уходит. Чанёль берется за дело: набирает воды из колодца, чтобы была свежей и чистой, греет ее в маленькой пристройке за кухней, куда обычно только кухарка и заглядывает, дабы убедиться, что Чанёль ничего не спалил, а потом поднимает кипяток ведрами в господские покои. От этого у Чанёля вечные ожоги по рукам и ногам, но он привык уже к этой боли и порой и вовсе ее не замечает. Вернувшись в ванную с последним ведром, он видит, что дверь в спальню приоткрыта. Он ставит ведро у ванны и на цыпочках подкрадывается к двери. Что заставляет его осторожничать, не знает, но внутренний голос твердит: будь тише. В комнате царит пурпурный полумрак. Перед уходом Чанёль задернул шторы, чтобы в окна, выходящие на запад, не светило солнце. Послеобеденное, оно было по-особенному жарким, и, проникая в покои сквозь витражные стекла, превращалось в жгучую лаву. Воздух загустевал и лип к коже, и остудить его не представлялось никакой возможности. Чанёль видит лишь часть комнаты, но слышит шорох и мягкую поступь. Это не Ифань — его шаги Чанёль распознает из тысячи, — но и не Кай: тому нечего делать в покоях господина, когда самого господина там нет. Чанёль набирает полную грудь воздуха, задерживает его внутри и осторожно, чтобы скрипучие петли не выдали его, приоткрывает дверь шире. У дивана, спиной к Чанёлю, стоит слуга. По покатым плечам, грубой шерстяной рубахе и всклокоченным медно-зеленым волосам Чанёль мигом узнает Аггу. Чанёль напрягается. Агга — слуга госпожи, и в покои десницы ему путь заказан. Разве что господин сам послал Аггу за чем-то, но и это выглядит подозрительным, ведь у господина есть Кай... Чанёль облизывает губы и делает еще один шаг вперед. Он уже готов окликнуть Аггу, спросить, что он ищет, но что-то, некая мысль, а, скорее, предчувствие, заставляет его отступить вглубь ванной комнаты и затаиться. Агга, словно почуяв, что за ним наблюдают, оглядывается через плечо. Взгляд его ложится на приоткрытую дверь. В ванной нет окон, и лишь свет двух лампад освещают ванну и остывающую в ней воду. Чанёль замирает у стены и, прижав ладонь к груди, слушает. Он боится Агги — тот крупнее и сильнее его, и ему ничего не стоит свернуть Чанёлю шею своими медвежьими лапищами. Агга еще секунду или две глядит на дверь, а затем подхватывает нечто, что до этого стояло или лежало на столе, но было скрыто от Чанёля широким станом Агги, и уходит. Чанёль выжидает минуту и лишь затем позволяет себе войти в покои. Первым его желанием было догнать Аггу и на глазах у дворцовой челяди спросить, что он делал в покоях десницы, но теперь, стоя посреди алых шелков и бархата, он не может заставить себя и шагу ступить за порог. Что-то изменилось, и воздух, мускатно-виноградный, терпкий, горечью оседает в груди. По рукам бегут мурашки, и они словно стекло, растертое в пыль: незримо ранящие. Чанёль трет предплечья, пытаясь разогнать мурашки, осторожно, будто на каждом шагу его ждет опасность, проходит в центр комнаты и оглядывается, выискивая малейшие изменения в обстановке. Но все на своих местах, а боле ничего не прибавилось. Чанёль проходит к тому месту, где стоял Агга, осматривает стол, диван и подушки. Ничто не изменилось, даже отпечатков на расписной столешнице не осталось. Кувшин, два бокала, чаша для омовения рук, медная пирамидка часов — все там, где Чанёль их оставил. В кувшине, окруженном крошкой стремительно тающего льда, все так же алеет, густое и сладкое, гранатовое вино. В голову Чанёля закрадывается жуткая мысль: а не подсыпал ли Агга в вино отравы? Чанёль подходит ближе — еще шаг, полшага, короткий вдох — и протягивает к кувшину руку. Ему кажется, она будет дрожать, но не дрожит. В груди все онемело, и только шум и звон в ушах да шершавое касание языка к нёбу говорят о том, что Чанёль еще жив и должен исполнить свой долг. Он уже берется за ручку кувшина, когда чует его. Запах: мерзкий, рыбный, такой, как только одно существо во всех шести королевствах может источать. Чанёль медленно поворачивает голову и смотрит на подушки, грудой сваленные на диване. Всего полчаса назад здесь сидел господин и целовал Чанёля, сейчас же здесь свила гнездо смерть. Чанёль ощупью, не сводя глаз с подушек, находит медную пирамидку часов. Она приятной тяжестью ложится в ладонь. Схватить мерзкую тварь, сбросить на пол и размозжить голову. Три действия, последовательных и четких, но Чанёль боится, что промахнется, что тварь ушмыгнет, затаится в темном углу и будет ждать. Сердце вдруг оживает, ухает в груди испуганным филином, бьется крыльями, царапается когтистыми лапами. Чанёль, не чуя собственного тела, тянется к подушке. Снять осторожно, чтобы не испугать тварь, положить на стол, схватить, бросить на пол, размозжить голову... Чанёль прикасается к уголку подушки, проводит кончиками пальцев по расшитому золотой нитью шелку и готов уже подцепить его, когда слышит шипение, а затем змея бросается на него из-под дивана. Чанёль отпрыгивает в сторону, валит круглый пуфик, цепляется за него и сам падает. Змеиные зубы рвут кожу, смрад змеиного дыхания наполняет комнату. Чанёль хватает тварь за голову, сдавливает, заставляя разжать челюсти, отрывает от ноги и бьет со всей силы о пол. Змея дергается, извивается, оглушенная болью и яростью, и Чанёль наступает на нее чуть ниже головы и, не давая ни себе, ни ей опомниться, опускает на треугольный череп пирамидку часов. Змея подыхает. Чанёль стоит над ней, глядит на испачканный кровью ковер и не знает, жив ли он или уже умер. Рана пульсирует, но это еще не та боль, которая может свести с ума или лишить чувств. Чанёль осторожно, помня слова старой кухарки, садится на пол, сгибается над собственной ногой. Рана чуть кровит, вокруг нее наливается багряный синяк. Чанёль сминает кожу вокруг нее складками, и из рваных круглых отверстий выступает яркая, соленая даже на вид кровь. Чанёль припадает к ране губами. В ушах шумит еще сильнее, и Чанёль думает, какая же горькая у него кровь. Он сплевывает ее на подол своей сорочки, потому что сплюнуть на ковер не решается — он и без того запачкан, — и снова берется за рану. Чанёль продолжает это минут десять, пока в голове не становится пусто, а плоть вокруг раны не немеет. Руки дрожат, и Чанёль с трудом утирает окровавленный рот. Сердце бьется медленно, сонно, мысли текут в голове неспешным, мутным потоком, и ни одна не застревает в ней дольше, чем на миг. Чанёль пытается выловить хоть одну, уцепиться за нее, удержаться на плаву, но мысли его оказываются скользкими и холодными, что та змея. Чанёль косится на нее, и на миг ему кажется, что она живая, что размозженная голова вот-вот поднимется, и взгляд остекленевших желтых глаз устремится прямо на него. — Мышонок? — Голос, запыленный и выцветший, словно воспоминание из далекого прошлого, ложится на слух, ласково, трепетно. Чанёль улыбается и поворачивает голову, чтобы взглянуть на своего господина, но вместо этого падает на ковер. Со всех сторон его обступает алый и пурпурный. Свет меркнет. — Ёлли! Чанёль вздрагивает, цепляется за собственное имя, звучащее с невыносимой тоской и нежностью, но алый оказывается сильнее. Последнее, что Чанёль запоминает, — это тяжесть горячей ладони на своем животе.♛♛♛
Чанёль растерянно глядит в стену. Он проснулся, вокруг было светло, мягкие пуховые одеяла согревали продрогшее во сне тело. Он лежал недвижно и смотрел перед собой, в стену, высокую, обделанную белым камнем и украшенную фигурной резьбой. В стене было два глухих окна; цветные стекла преломляли солнечный свет, отчего узоры на стенах окрашивались во всевозможные оттенки красного, желтого и голубого и оживали. Чанёль растерянно глядит в стену и прислушивается к ощущениям. Тело тяжелое, словно из гранита высечено, а мысли кисельные: густые и вязкие. Чанёль силится вспомнить, как здесь оказался, но все тщетно. В памяти всплывают лишь обрывки воспоминаний. Вот он набирает воду для ванны господина; вот Агга, который зачем-то пробрался в алые покои; вот страх — липкий и вонючий, как тухлая рыба, и тяжесть медных часов в руке. Все остальное — забыто. Чанёль морщится и перекатывает голову по подушке. Подушка такая же мягкая, как и одеяла, как перина под неподвижным телом, как воздух в груди. Лежать хорошо и приятно, и Чанёль бы снова уснул, но что-то мешает ему это сделать. Холодок, просачивающийся сквозь узорный покров стен, сквозь солнечные щели витражей, сквозь шелк и гагачий пух одеял, бежит по коже, и от него нет спасения. Чанёль морщится и, цепляясь за край перины, садится. Скидывает вялой рукой одеяло и по одной спускает ноги на пол. Встать долго не решается. В комнате холодно и свежо, несмотря на закрытые окна и яркий солнечный свет, разлитый повсюду. Поднимается Чанёль лишь пять минут спустя и долго стоит на месте, прислонившись к кровати. Он боится сделать первый шаг. Он помнит, что что-то было не так с его ногами. Упал? Облил кипятком? Наступил на битое стекло? Такое с ним случалось и прежде, и раны пускай и заживали долго, но никогда не пугали его так, как сейчас. Кажется, стоит Чанёлю ступить хоть шаг, и голени его, и тонкие, искривленные лодыжки с короткими светлыми волосками на них раскрошатся древесным угольком. Но время идет, и Чанёль пересиливает себя и двигает к окну. Босым его стопам тепло и приятно ступать по нагретым солнцем коврам и гладкому, словно стекло, камню. Приятно ему и подставить этому теплу щеки и укрытый легкой испариной лоб. Приятно встать у окна и заглянуть за цветастый его занавес. За окном простирается двор: каменные дорожки, ухоженные лужайки, вековечные сосны и пихты, алые акации и солнцедрева, в чьих ветвях вьют гнезда скоморохи-сойки. Чанёль останавливает на них взгляд и долго всматривается в белые ветви и огненную листву. Солнцедрево — древо первых королей, произрастающее из семян, которые лишь драконье дыханье может пробудить. Таких деревьев осталось совсем мало, ведь драконы ушли, оставив после себя клыкастые острова в Белом море и горстку людей, в чьих жилах течет их огненная кровь. — Драконий Камень... — произносит Чанёль одними губами. — Белая крепость посреди Белого моря... — Он закрывает глаза и видит картину, которую память не посмела стереть: молочные волны, черные скалы, рыхлый песок и белая, как крыло ибиса, крепость на горе, окруженная вечными солнцедревами. Вотчина драконов. Древняя столица древнего государства. Земля, которую его господин никогда никому не отдаст... — Мышонок? Чанёль вздрагивает и оборачивается на голос. Ифань стоит в дверях, весь в белом, с мечом у пояса и в охотничьих перчатках. Волосы его собраны в хвост на затылке и перетянуты белым шнурком. Ифань красивый холодной, нелюдской красотой. В его глазах — черный лед драконьих слез. — Как ты себя чувствуешь? — Я в полном порядке, господин. — Чанёль опускает голову и складывает руки на животе. Он чувствует себя виноватым за то, что Ифань вынужден за него беспокоиться. — Тебя укусила змея. — Змея? — Чанёль вскидывается. — Откуда там... — Он замирает. Агга. Это Агга принес змею. Чанёль вспоминает. Вспоминает прислужника госпожи Тагаты, его широкую напряженную спину под застиранным льном рубахи; вспоминает противный рыбий запах, смешанный с мускусом и сандалом господских покоев; вспоминает тяжесть бронзовой пирамиды в ладони и размозженный череп змеи на ковре. Кровь вспоминает и ее горечь во рту. Головокружение, тяжесть и встревоженное “Мышонок” на грани двух миров. — Ее принес Агга... Зачем Агга принес в ваши покои змею? — Вероятней всего, чтобы убить меня. — Ифань пожимает плечами и, стягивая на ходу перчатки, проходит вперед. Белая дверь за его спиной бесшумно закрывается. — Но зачем Агге... Зачем ему это? — Голос Чанёля срывается на шепот. — Вы же его принц... — Открою тебе страшную истину, Мышонок: мало кто любит своих принцев так, как любишь их ты. Чанёль силится и не может понять, о чем говорить Ифань. Одна мысль о том, что кто-то по злому умыслу мог причинить ему вред, делает Чанёля слабым и беспомощным. Ему дурно, и это не скрывается от Ифаня. Он встает перед ним, берет за руку и заставляет посмотреть в глаза. — Агга сбежал, мои люди ищут его. Но, сдается мне, его постигла участь, уготовленная мне. — Мы сейчас на Драконьем Камне? В Белой крепости? Ифань кивает, подносит руки Чанёля к губам и целует подрагивающие пальцы. — Я решил, что вести дела можно и отсюда. На меня покушались, и пока я не доберусь до заказчика, моя жизнь будет в опасности. — Но вы ведь доберетесь? — Чанёль как завороженный глядит на губы Ифаня, которые продолжают покрывать его ладони поцелуями. — Всенепременно. Черные братья уже занимаются этим. Черные братья — личная гвардия Его Высочества, состоящая из десяти верных солдат во главе с Каем — слыли в королевстве самыми опасными людьми десницы. Никто не мог уйти от них безнаказанным: будь то лорд или посягнувший на жизнь господина наемник. Чанёль несмело улыбается. Ему все еще тревожно, но он верит в черных братьев и знает, что виновные будут найдены и наказаны. — А ваша госпожа-супруга... что говорит она? Ведь Агга — ее прислужник... — Тагата, как и полагается женщине, — Ифань морщится, словно у него разболелся зуб, — разумно помалкивает. — Он целует раскрытую ладонь Чанёля, и это сеет мурашки вдоль сгорбленной его спины. — Она здесь? — Чанёль не знает, откуда в нем столько смелости. Прислужнику не положено задавать вопросы, тем более — о господских женах. Но Чанёль задает, а Ифань — отвечает, и это не кажется чем-то неправильным. — Драконий Камень — не место для женщин. — А не опасно ли... — Мне будет спокойней, если она останется во дворце, под охраной людей своего лорда-отца. Уж кто-кто, а лорд Агасал позаботится, чтобы с его горячо любимой дочерью — и будущей королевой — ничего не случилось. В дверь стучат. Чанёль знает этот стук и не удивляется, когда на пороге обнаруживается Кай. Он не один: еще двое черных братьев — Тао и Сехун — оказываются у него за спиной. Тао, плечом привалившись к стене, жует душистый колосок, а Сехун невидящим взглядом блуждает от одного конца коридора к другому. — Корабль лорденыша только что бросил якорь у Клыков, — докладывает Кай. — Как мы и предполагали. — Ифань усмехается, но не весело. Кай кивает. — Встречающие? — Отправь Пица и парочку солдат помельче рангом. Гата должен решить, что мы его не боимся. — Такому напыщенному индюку, как лорд Гата, это понравится. — Кай криво усмехается. Он испытывает острую неприязнь к титулам и всем, кто их носит. Только драконы, считает он, имеют право именоваться королями и лордами этих земель. — Ему не понравится и на плахе, но я намерен всенепременно их познакомить. — Если это он. — Тао выпрямляется и сует недожеванный колосок за ухо. — Он подтвердил это, явившись на остров. Гата не может допустить, чтобы его драгоценная сестрица стала бывшей женой наследника. Носить траур по скоропостижно скончавшемуся супругу куда почетней, чем остаток жизни провести в стенах Поющей башни. А именно туда ее и посадит опозоренный папаша, будь уверен. Хорошо, если сразу не удавит. Лорд Агасал — человек вспыльчивый, а дочерей у него больше, чем достаточно, чтобы давить их, как недоношенных котят. — Зато сынок — один. Не опрометчиво ли отправлять на остров его? — Лорда Агасала, сдается мне, в планы моего убийства не посвящали. Иначе бы он придумал способ понадежней. Змея*, Тао. До такого лишь Гата Агасал и мог додуматься. Хорошо хоть не пиявками попытался меня уморить. Чанёль слушает разговор, для его ушей не предназначенный, но, все же, ведущийся в его присутствии, и пытается уловить его суть. Получается, брат госпожи пытался убить господина? Но зачем? Ведь старый король не сегодня — завтра умрет, и госпожа Тагата станет королевой. Уж тогда-то смысл убивать Ифаня станет прозрачным, как стеклышко. Сейчас же делать это глупо и опрометчиво. Даже Чанёль — дворцовый служка — это понимает. Что уж говорить о высокородных? Ведь они умнее его и должны во всем этом разбираться... — Обыщите их до того, как они перейдут мост. Надо будет — залезьте моему зятю в задницу и убедитесь, что он и там ничего не припрятал. Тао ржет, запрокинув голову, а на лице Сехуна, до этого отрешенном и бесстрастном, появляется хищное выражение. Кай бросает на него взгляд через плечо и чему-то усмехается. Братья уходят, а Чанёль с Ифанем снова остаются одни. — Не покидай покои, пока в крепости люди Агасала. — Ифань обходит комнату полукругом, на мгновение останавливается у окна, выглядывает во двор и, щурясь на слепучее солнце, поворачивается к Чанёлю. — Найти хорошего слугу сложнее, чем жену. Чанёль кивает, хоть понимает вполовину меньше, чем хотелось бы. — Ты должен беречь себя. Чанёль снова кивает. — Ты нужен мне... живым и невредимым. — Как угодно моему господину. — Ты должен звать меня Ифанем. Когда мы наедине. — Это невозможно, мой господин, — в ужасе шепчет Чанёль и во все глаза глядит на Ифаня. Сердце заходится в груди, и Чанёль чувствует каждый его удар в центре исцелованных Ифанем ладоней. Он хочет, мечтает тайно произнести это имя — самое дорогое и любимое — вслух, но позволить себе этого не может. Он должен знать свое место. Ибо кем бы он ни был для Ифаня, он навсегда останется простым слугой. — Это приказ, Мышонок. — Ифань подходит к нему слишком близко, и от этой близости у Чанёля подгибаются колени. Дрожь, проносящаяся по телу, и жар хлесткой волной лишают его последних сил. Он цепляется за широкий выступ окна и так крепко сжимает на нем пальцы, что они белеют. — Я хочу... — Ифань кладет ладонь ему на пояс и тянет к себе, обдает собственным жаром, делится — искренне и честно — собственной дрожью и шепчет, дыханием щекоча ухо: — Чтобы ты выкрикивал мое имя, когда мы занимаемся любовью. Я очень этого хочу. Чанёль закрывает глаза. Его ведет, и он хватается за локоть Ифаня, сжимает крепко и носом тычется в согретую солнцем щеку. — Поцелуйте меня... пожалуйста... Ифань. Ифань разворачивает его вместе с собой, толкает к стене, вжимает в нее всем телом. Он большой, сильный и хочет Чанёля. Так явственно, что это уже ничем не скрыть. Чанёль захлебывается их смешанным дыханием и просяще открывает рот. Ифань припадает к нему, пьет одним глотком задушенный всхлип и целует, сминает требовательно, жестко потрескавшиеся губы, пока кожа на них не лопается снова, не покрывается блестящей алой пленкой. Ифань слизывает ее и снова целует, языком жадно проникая в рот. Чанёль беспомощно хватается за стену и боится, что не выдержит. Быть желанным господином — счастье, слишком огромное даже для такого большого человека, как Чанёль. Ифань сминает его бока, спускается ниже, сжимает бедра и задирает ночную сорочку. Чанёль вздрагивает и давится на вдохе воздухом. Ноги дрожат, и хочется развести их шире, впустить Ифаня, ощутить его силу, жар и твердость внутри. Согреть в ответ собой и подарить удовольствие, которое, Чанёль хочет надеяться, никто, кроме него, подарить не может. И он готов об этом просить — слова уже ложатся на язык, — когда в дверь снова стучат. Ифань рычит ему в шею, целует влажно укрытую мурашками кожу и отстраняется. Чанёль, зардевшись, одергивает сорочку, чтобы скрыть свое возбуждение. Не от Ифаня — от того, кто дожидается его внимания по ту сторону двери. Это лекарь, один из тех, что прислуживали старому королю, когда он еще жил во дворце и самолично правил государством. Чанёль не помнит имени лекаря — только то, что он воспитывался целителем из-за Белого моря. За ним ходила слава знахаря и колдуна, и одно только упоминание о нем сеяло страх в сердцах таких невежд, как Чанёль. Лекарь интересуется здоровьем Чанёля, оглядывает ногу, на которой остались два темных рубца — место укуса змеи, и отправляет его на кухню: за супом и бараньей отбивной. Ифань уходит, но прежде приказывает Чанёлю, как поест, незамедлительно вернуться в покои и не открывать дверь никому, кроме него и черных братьев. Повар и чумазый поваренок поглядывают на Чанёля с нескрываемым любопытством. Никто из прислуги не знает, кого темной ночью привез на остров господин, и Чанёль не спешит их просветить. Он не имеет права, коль уж сам Ифань решил этого не сделал. День превращается в бесконечные часы ожидания. Чанёль лишь и делает, что лежит в постели или таращится в окно. За цветными стеклами неспешным чередом идет жизнь, но Чанёль не чувствует себя к ней причастным. Даже самую малость. Он видит черные плащи братьев, видит лакеев в белых камзолах и прислугу в потертых жупанах. Они бегают по двору, как муравьи, каждый занятый своим делом, и Чанёль по-особенному остро ощущает свою бесполезность. Он не привык бездельничать, и это гнетет не меньше, чем мрачные мысли, одолевающие его разум. Чанёль прокручивает в голове разговор Ифаня и братьев, вспоминает детали и складывает из них картину, которая пугает его не меньше змеи в господских покоях. Если уши не врут Чанёлю, Ифань задумал расторгнуть брак с женой. Причины ему неизвестны, но в том, что они весомые, Чанёль не сомневается. Для расторжения королевского брака нужно больше оснований, чем скверный характер и взаимная нелюбовь. Лорду Агасалу подобная новость по вкусу вряд ли придется, тут Ифань не соврал. Хранитель Юга возлагает на этот брак слишком большие надежды. Хотя у него есть еще семь дочерей: хоть одна, да Ифаню понравится. От этой мысли Чанёлю делается по-особенному противно. Он морщится и ловит себя на желании что-нибудь сломать. Пальцы так и зудят, а в груди будто в камень все срастается, тяжелый и ледяной: ни дохнуть, ни выдохнуть. Такое с Чанёлем случалось и прежде: стоило господину отлучиться в покои госпожи Тагаты дольше, чем на полчаса, или потрогать хорошенькую служанку за интимные места. Чанёль слишком хорошо знает эту сторону придворной жизни, нравы и обычаи, бытующие в знатных кругах, чтобы тешить себя мыслью, что он у Ифаня единственный. Это невозможно, хотя бы потому, что Чанёль — мужчина, а за мужеложство карают смертью. Ифань, конечно, отделается строгим выговором, а вот Чанёлю головы не сносить... Чанёль садится на пол прямо под окном, обнимает себя за колени, кладет на них голову и вздыхает. Он знал, нанимаясь на службу во дворец, что век служки короток и жалок, но подохнуть в сточной канаве от холода и голода или быть заколотым гвардейцем за кражу — участь не менее страшная, чем эшафот. К вечеру ворота крепости открываются, и на задний двор, который из окон Чанёлевой спальни не видать, входят люди молодого лорда Агасала. Чанёль, нарушив запрет Ифаня, спускается на кухню, просит каши у зазевавшегося поваренка, а сам припадает к окну. Из него видать и задний двор, и конюшни, и уголок высоких — в дюжину ярдов — ворот. Гата Агасал, на буланом коне и в подбитой горностаем накидке, возвышается над своими людьми. В сумраке скорой ночи лицо его, поросшее редкой рыжей бороденкой, кажется посмертной маской. Гата Агасал славится своим поистине змеиным нравом и куриными мозгами. Чанёль, прислуживающий Ифаню на дне рождения короля, помнит глупые шуточки и нелепые капризы лорда Юга. С такого и в самом деле станется подбросить в покои десницы змею. — Ваша каша, господин. — Поваренок появляется очень не вовремя; Чанёль цыкает раздосадовано, но за кашу благодарит и берется за ложку. Есть ему не хочется, но он глотает горячую, щедро сдобренную маслом, медом и орехами кашу и поглядывает в окно. Лорд Агасал не спешивается, покуда к нему не выходит Тасия, кастелян Белой крепости. Тасия держится прямо, не расшаркивается и не пресмыкается перед высокородным гостем. Драконам не пристало кланяться. Тасию сопровождают двое черных братьев. Минсок оглядывает прибывших с нескрываемым презрением, тогда как Сухо ничем не выказывает своего к ним отношения. Он всегда держится бесстрастно, говорит тихо и вкрадчиво и не лезет на рожон. Братья уважают его за это, тогда как у простых гвардейцев подобная черта характера вызывает лишь раздражение. Чанёль частенько становился свидетелем подобных разговоров, и ему искренне жаль этого скрытного и, несомненно, мудрого человека. Сейчас Чанёль как никогда прежде надеется на его мудрость и сдержанность. Лорд Агасал настроен враждебно — это видно по тому, как он держится в седле и глядит на Тасию, — и провоцировать его не стоит. Они говорят недолго, лорд спешивается и позволяет груму увести лошадь. Тасия жестом приглашает лорда следовать за ним. Они уходят. Чанёль спешно заглатывает кашу и убегает к себе.♛♛♛
Голоса и пьяные крики стихают глубокой ночью. Чанёль не может уснуть: лежит в своей пуховой постели, смотрит то в потолок, то на окно, подсвеченное серебряным светом луны, то в дверь, запертую изнутри на засов — как и велел Ифань. Смотрит и слушает, и думает. В животе расползается, съедает голодным, беззубым ртом застывшие внутренности неприятный холодок. Чанёль ворочается с боку на бок, сворачивается клубком и тут же выпрямляет гудящие ноги. Его всего передергивает, и он не знает, как заглушить тихое, монотонное бормотание в голове. Хочется плакать, накрыв лицо подушкой, но так он перестанет слышать и видеть, а позволить себе это Чанёль не может. Луна стоит высоко над солнцедревами, когда в коридоре, что примыкает к покоям Чанёля, слышатся шаги. Чанёль, задремавший было, схватывается, садится рывком в постели и слушает: пройдет мимо или остановится? Шаги затихают у комнаты Чанёля. Время останавливается. Чанёль сминает в кулаке одеяло и медленно, словно за дверью целый выводок змей, спускает с кровати ноги. Встает как можно тише и крадется к двери. В дверь тихонько стучат. Чанёль замирает в двух шагах от нее и, затаив дыхание, ждет. У него нет ничего, чем бы можно было оборониться. Только руки, в которых осталось не так много сил, как хотелось бы. Окна же находятся слишком высоко, чтобы ничего себе не сломать при падении. — Мышонок? — Низкий шепот из-за двери заставляет встрепенуться. Чанёль щекой прижимается к двери и шепчет в ответ: — Мой господин? — Я же просил... — А если мы не одни? — Откроешь? Чанёль тут же отпирает засов и впускает Ифаня в комнату. — Так поздно... Что-то случилось? — Еще не знаю. — Ифань пожимает плечами. На нем черный сюртук, подпоясанный узким кожаным поясом, и накидка черного брата. — Я побуду с тобой до рассвета. — Он скидывает накидку прямо на пол и расстегивает верхние пуговицы сюртука. Под ним — льняная сорочка грубого кроя, и ворот, жесткий и слишком узкий, натирает шею. Ифань проводит под ним пальцем и морщится. — Лучше ослабить. — Чанёль тут же оказывается рядом и тянет за тесемку, распускает узел под горлом и распахивает сорочку до средины груди. От вида матовой, бледной даже в цветастых отсветах луны кожи становится дурно. Чанёль облизывает губы и подушечками пальцев трогает ключицы. — Не искушай. — Будто бархатом вдоль позвоночника. Чанёль закрывает глаза и оглаживает грудь смелее. На ощупь кожа Ифаня как лепестки королевской лилии: гладкая и холодная. Чанёль весь мурашками покрывается от этого ощущения. Ему сладко — вот так касаться Ифаня, чувствовать его настоящего под своими пальцами и знать, что может получить больше, гораздо больше. Стоит лишь правильно попросить... — До рассвета еще далеко, а вы устали... Я помогу вам уснуть. — Чанёль открывает глаза и ловит тяжелый, темный взгляд Ифаня. — Позволите? Ифань подталкивает его к кровати. Чанёль через голову стягивает сорочку и забирается на постель. Перины мягко прогибаются под весом его тела. Чанёль ложится на спину, сгибает колени и разводит их широко, просит. Ему нужен Ифань, сейчас, в его постели, в нем самом, глубоко и желанно. — Ифань... — Чанёль смотрит на него из-под ресниц, и таким красивым, таким божественно совершенным он ему кажется, что захватывает дух. Ифань избавляется от пояса и сюртука, быстро расшнуровывает брюки и забирается на кровать. Чанёль выдергивает из его штанов сорочку, запускает под нее ладони; оглаживает горячий живот и жесткие бока. Легонько царапает, пробираясь к пояснице, и тянет к себе, откровенно поторапливает, не в силах больше ждать. — Я люблю вас, господин... пожалуйста... Чанёль не договаривает: захлебывается жарким выдохом, что приходится прямо в губы. Пальцы впиваются в скользкую кожу, давят еще сильнее. Ифань целует коротко и садится на пятки между ног Чанёля. Оглаживает его бедра и мягко раскрывает ягодицы. Чанёль задерживает дыхание. Он готов к тому, что последует дальше, но все равно напрягается, когда палец проникает внутрь. — Хороший мой... — шепчет Ифань и большим пальцем потирает края входа. Чанёль кивает и, расслабляясь, робко улыбается Ифаню. Ифань ласковый, когда дело доходит до близости. По крайней мере, с Чанёлем. Он не знает и знать не хочет, какой Ифань с другими, но все равно думает об этом, когда Ифань проталкивает в него второй палец и оглаживает его изнутри. Чанёль зажмуривается и ртом хватает воздух. Ему немного больно, но больше приятно. Ифань осторожничает и медлит, и в любой другой раз Чанёль бы поторопил его, но сейчас, в этот самый миг, он уверен, что Ифаню нужно именно так и именно это. Неторопливо и нежно, как будто это у них в первый раз. — Посмотри на меня, — просит Ифань, и Чанёль послушно открывает глаза. Ифань обхватывает его ягодицы своими огромными мозолистыми ладонями, сжимает крепко, до терпкой, сладкой боли в мышцах и подтягивает к себе. — Такой красивый... — шепчет восторженно, нависает над Чанёлем, одной рукой упираясь в перину над его плечом, и входит. Плавно и неспешно, в три толчка, помогая себе свободной рукой. Чанёль не дышит. Внутри все звенит и искрится, и хватит одного неосторожного движения, чтобы вспыхнуло пламя, загасить которое уже вряд ли получится. Жесткая ткань брюк раздражает кожу ягодиц, и в этом есть нечто по-особенному приятное. Чанёль осторожно подается вперед, притирается задом к бедрам Ифаня, впускает крепкий член еще глубже и невольно всхлипывает от того, каким наполненным себя чувствует. Улыбается и охает, когда Ифань припадает к его открытому горлу губами. Лен сорочки мнется в кулаках, и тяжесть Ифаня становится еще ощутимей. Он толкается в Чанёля, выходит и тут же толкается снова. Что-то шепчет, не отнимая рта от его шеи, и снова толкается. Чанёль подстраивается под него, вскидывает бедра на каждом толчке, отчего они получаются еще мощнее и глубже, и сосредотачивается на жидком огне, что затопляет живот и промежность. Простыни липнут к спине, а волосы — к мокрому лбу и шее. Ифань снимает их пальцами, слизывает горький пот языком, собирает его губами и делится с Чанёлем в глубоком, жестком поцелуе. Чанёль принимает его покорно и крепче сжимает Ифаня в себе. Когда терпеть становится невмоготу, Ифань переворачивает Чанёля на живот и парой быстрых, точных движений ставит точку. У Чанёля не остается сил даже застонать. Он лишь глухо мычит в перину и смаргивает выступившие на глазах слезы. Ифань скидывает испачканную сорочку и вытягивается на кровати рядом с Чанёлем. Чанёль чувствует липкую влагу меж ягодиц и на бедрах, ежится, поджимает пальцы на ногах и закусывает край перины, чтобы не заскулить. Чанёль никому не признается, как сильно любит, когда Ифань делится с ним своим семенем... — Спасибо. — Ифань целует его в плечо, тяжело переваливается набок и прижимается к Чанёлю всем телом. — Мышонок... Чанёль поворачивает голову и смотрит на Ифаня сквозь дымку полудремы. Ему хорошо и спокойно рядом со своим господином, и он не хочет, чтобы это кончалось. — Ты не представляешь даже, как мне дорог. — Ифань гладит его по волосам. — Моя воля, женился бы на тебе, а не на высокородной шлюхе, которая даже ребенка мне родить не может. — Он цыкает презрительно, кладет ладонь Чанёлю на пояс и притягивает его поближе к себе. — Месяц назад я поставил ей условие: или ребенок, или новый муж. Мне не нужна жена, которая не может родить мне наследника. Я и женился лишь потому, что род дракона не может прерваться. Но эта дуреха то ли совсем с головой не дружит, то ли в самом деле любит своего братца совсем не так, как подобает сестре, но месяц прошел, а она не брюхата. — Поэтому лорд Агасал, — Чанёль перекладывается на бок и вдыхает короткий вздох Ифаня, — пытался вас убить? Ифань кивает и запускает пальцы во влажные прядки у Чанёля на затылке. — Сегодня за ужином я обмолвился, что завтра утром в крепость прилетит птица от королевского лекаря. И если его ответ меня не устроит, я отправлю ответное письмо, с приказом расторгнуть брак и отослать Тагату в Высокие Сады, к отцу. Гата знает, что его сестра не зачала — иначе бы он не подбрасывал в мои покои змею, — поэтому сегодня ночью он попытается меня убить. Чанёль порывисто выдыхает и садится на кровати. — Как убить? А Кай знает? Где черные братья? Почему они... — Чанёль вскакивает с кровати, чтобы броситься на поиски гвардейцев, но Ифань хватает его за руку и рывком опрокидывает обратно на постель. Топит в перине и шепчет в губы: “Не бойся...” — Мы с Сехуном обменялись одеждами. Я покинул покои, как черный брат, а Сехун остался в королевской постели, как десница: дожидаться убийцу, которого Гата непременно ко мне подошлет. По его мнению, и я, и Кай изрядно напились на пирушке в честь его визита и потеряли бдительность, да и я намекнул, что подозреваю лорда Роттена, которому отказал в продаже Драконьего Камня. В тот день лорд был во дворце и мог заплатить Агге. — Ифань гладит Чанёля по щеке. — Если наши подозрения верны, завтра к обеду я и впрямь отправлю птицу, только лорду Агасалу. С вестью о предательстве его сына и расторжении брака с его дочерью. Он будет в бешенстве, но спорить с волей своего сюзерена не посмеет. Он как никто другой знает, что воля Дракона неоспорима. — А Сехун... он ведь не пострадает? А если убийца будет не один? — У Сехуна есть Кай. С ними двумя даже отряд наемников не справится. Ифань гладит Чанёля под подбородком, словно тот ручной дракон, и Чанёль едва не урчит от удовольствия. Он прижимается к Ифаню покрепче и подставляет под целомудренный поцелуй опухшие губы. — Гата ответит за каждую секунду боли, что ты пережил. Драконы карают собственным мечом. Однажды Чанёль уже был свидетелем королевского суда. Смотритель за птицами читал письма, которые Ифань отсылал своим лордам и отцу-королю, и передавал их содержимое молодому Вэйлору с Солнечных островов, который претендовал на трон в Драконьем дворце. Ифань собственноручно выколол предателю глаза, чтобы впредь он не мог прочесть ни строчки, залил воском уши, чтобы он не смог услышать ни звука, и отрезал язык, чтобы не смог произнести ни слова. Это было жестоко и поучительно, и в тот день Чанёль решил, что никогда и ни за что не предаст своего господина. — Обещайте, что никто не сможет за него отомстить. — Чанёль губами прижался к шее Ифаня. — Обещайте, что никто и никогда не причинит вам боль и страдания. Обещайте, что не умрете. И я буду звать вас своим королем, покуда не кончится мой век. Обещайте мне, пожалуйста... — Обещаю, Мышонок.♛♛♛
Чанёль спит плохо и просыпается, когда только-только начинает светать. Ифань не спит вовсе. Лежит рядом, поверх одеяла: в сапогах и сюртуке. Меч в потертых кожаных ножнах покоится рядом. Чанёль чувствует себя уязвимым в своей наготе и плотнее закутывается в одеяло. — Холодно? — одними губами спрашивает Ифань и убирает с его лба волосы. Чанёль кивает, краснея. Не признаваться же, что боится умереть без штанов? — Я скоро уйду, а ты жди, пока не пришлю за тобой черных братьев. Лекаря и прислугу не пускай: мало ли, кого еще Гата успел подкупить. — А вы? Не лучше ли вам подождать Кая здесь? — Чтобы все говорили, что будущий король — трус? — Ифань говорит осуждающе; брови его сходятся к переносице. — Я и комнату покидать не хотел, но Кай умеет убеждать. Все же, я еще не дал своему отцу внука, достойного носить драконий коготь. — Ифань невольно касается своей груди, там, где после его коронации, оправленный в белое золото, будет лежать коготь первого дракона. — Я не считаю вас трусом. Вам достает мужества быть открытым и честным с людьми, вы не боитесь замарать руки и вершите правосудие лично, не прячась за судьями и палачами. — А ты умеешь льстить, мой мальчик. — Ифань усмехается. — Это правда! И вы знаете это не хуже меня. Но вы упрямец, большой упрямец, и... — А ты очень смелый мышонок, раз позволяешь себе говорить подобное будущему королю. — Ифань нависает над Чанёлем и взглядом ласкает его лицо и обнажившиеся плечи. — Вы никогда не покараете человека за правду. — Как жаль, что ты не женщина. — Улыбка Ифаня гаснет. — Как бы я хотел, чтобы моих детей воспитывала женщина, не страшащаяся смотреть дракону в глаза и говорить ему правду. Чанёль приподнимается и целует плотно сжатые губы. — Вы обязательно найдете такую. Она станет достойной королевой и прекрасной матерью для ваших детей. Ифань смеется горько. — И никогда — любимой женщиной. Не завидную же ты уготовил участь для столь достойной девы. Ифань встает с кровати и на ходу застегивает пояс. Меч шлепается о бедро с глухим звуком. Чанёль садится, придерживая одеяло на груди. — Вы не обязаны любить меня, — говорит он. — Я не стану любить вас меньше, если вы от меня откажетесь. Я ведь все понимаю. Я знаю, что родился слугой и слугой умру, а вы король, и женщина, которую вы решите сделать своей королевой... — Никогда не будет тобой. — Ифань выплевывает это резко, грубо, и Чанёль чует в его словах злость. Ему больно, его господину, его душе и сердцу — больно. Из-за него — больно... Чанёль собирает одеяло перед собой и подползает к краю кровати. Заглядывает в потемневшее лицо Ифань, в его прозрачные, блестящие глаза и шепчет: — Тогда отпустите меня. Продайте. Подарите. Отошлите служкой к одному из своих северных лордов или за Белое море. Запретите мне ступать на ваши земли. Если вы не будете меня видеть... Ифань грубо сжимает его губы пальцами. Щурится недобро и склоняется над лицом Чанёля. — Я дал тебе клятву, что не умру раньше, чем смерть заберет тебя. Теперь твоя очередь. Здесь и сейчас, перед своим будущим королем, ты поклянешься, что никогда больше не заговоришь о подобном. Ты мой. И моим умрешь. — Он отнимает руку, и Чанёль, едва шевеля онемевшими губами, выдыхает: — Клянусь.♛♛♛
Ифань уходит, когда свет утренней зари разливается по комнате лиловым туманом. Чанёль запирает за ним дверь, надевает ночную рубашку и забирается в постель. От простыней отчетливо пахнет Ифанем: мускусом его волос и падевым медом кожи. Чанёль вдыхает этот запах с удовольствием и прокручивает в голове состоявшийся разговор. Чанёль не может скрыть улыбку: он счастлив, ибо из всех любовников и любовниц, из всех знатных дам и невинных девиц Ифань выбрал его. Отныне и впредь, и покуда смерть не разлучит их. Они обменялись клятвами, они обвенчаны пред ликом луны и пред драконьими богами они женаты. И ни одному людскому закону не под силу разбить их союз...***
За Чанёлем приходят поздним утром. Солнце стоит высоко в небе, и прямые его лучи заливают двор и примыкающие к замку пристройки. Чанёль, одетый с господского плеча, идет через двор к восточной башне, где располагаются тронный зал и покои короля. Тао и Исин — лучший разведчик черного братства — идут чуть поодаль, чтобы Чанёль не чувствовал себя заключенным под стражу. Но Чанёль об этом вовсе не думает. Его внимание приковано к солнцедревам, что шепчут у него над головой. Огромные деревья с белой, гладкой, как камень, корой и огненно-золотой листвой возносятся к небу, словно исполинские копья. Некоторые из них — настолько старые, что помнят драконов — возвышаются над крепостью, раскидывая свои могучие ветви над самыми высокими из сторожевых башен. Чанёль заворожен их царским величием и красотой, что свойственна лишь порождениям древнейшей магии. Он хочет — до зуда в ладонях — к ним прикоснуться, но солнцадрева источают жар, человеку невыносимый. Только драконы и те, в ком течет драконья кровь, могут это сделать. Именно поэтому на солнцедреве короли и приносят свою присягу. Чанёля проводят в шестиугольный кабинет за тронным залом. Окна в пол проломлены в пяти стенах из шести. Комнату заливает яркий свет полудня, но он не обжигает, не слепит. Это свет солнцедрева, растущего прямо под окнами кабинета. Ифань, занятый бумагами, сидит за широким белым столом; его покой охраняют Кай и Сехун. На обоих — ни царапинки, и Чанёль не знает, что думать. У глухой стены, подле книжных полок, притаился крохотный серый старичок. Его ссохшиеся, изувеченные какой-то жуткой хворью пальцы с благоговейным трепетом прикасаются к корешкам выставленных на полках книг. Он не оборачивается, когда в кабинет вводят Чанёля. Старичок так поглощен книгами, что, пожалуй, не заметил бы и дракона у себя за спиной. Зато Ифань, отложив перо, поднимает голову и смотрит прямо на Чанёля. — Тао, Исин, вы мне пока не нужны, — говорит Ифань, не глядя на черных братьев, и те тут же исчезают. Кай и Сехун остаются на своих местах. Кай лениво глядит в окно, на белку, скачущую по белым ветвям солнцедрева, а Сехун не сводит глаз со старичка. Чанёль заставляет себя не оглядываться на него и, сложив руки на животе, глядит на сверкающую цитринами и аметистом булавку, что украшает ворот белоснежного дублета Ифаня. — Подойди. — Ифань жестом подзывает Чанёля к себе. — Буду краток: ты спас мне жизнь, а тот, кто спасает жизнь деснице, должен быть вознагражден. Я дарую тебе титул и земли у Трехглавой. Чанёль смотрит на Ифаня, не мигая. Он даже сглотнуть слюну, что скопилась во рту, не может. О чем Ифань говорит? Он только что возвел Чанёля в лорды? Даровал ему земли, людей, обеспеченную жизнь и... — Вы прогоняете меня? — лепечет Чанёль. — Нет. Ты нужен мне при дворе. Мой советник стар, ему стоит подыскать ученика. Но, как ты понимаешь, назначить на эту должность служку я не могу. А вот молодой лорд вполне сгодится. — Ифань глядит в лежащие перед ним бумаги. Чанёль ни читать, ни писать не умеет, и Ифань об этом знает, отчего добавляет: — Джорах научит тебя всему, что нужно. Прат, это письмо должно быть во дворце не позднее завтрашнего утра. Позаботься об этом. — Ифань складывает письмо в конверт, запечатывает его белым воском и протягивает старичку, что мигом оказывается у стола. Старичок берет письмо двумя руками, кланяется и, не проронив ни слова, убегает. — Как насчет каплуна с белым вином? Я не завтракал. — Ифань поднимается из-за стола. Чанёль не сразу понимает, что вопрос обращен к нему. — А... ах... да, милорд. Как вам угодно... — Чанёль опускает голову. — Лорд моих восточных земель имеет право смотреть мне в глаза, когда говорит. Запомни это хорошенько. — Как прикажете, милорд. — Чанёль краснеет, но голову поднимает, чтобы поймать на себе веселый взгляд Ифаня. — Идем. — Ифань проводит его к двери. Уже за завтраком, когда в крохотной столовой никого, кроме них двоих, не остается, Чанёль осмеливается спросить о лорде Агасале. — Язык у него, конечно, змеиный, но даже его можно развязать. Бэкхён как раз этим занимается. — Нападение было? — Чанёль, так и не притронувшись к еде, откладывает вилку в сторону. Ифань кивает и пробует вино. — Гата настолько низкого обо мне мнения, что подослал лишь одного наемника. Парень вряд ли успел понять, что случилось. — Его убили? — Уж так лорду Агасалу повезти не могло. — Ифань фыркает. — Эта птичка еще попоет... — А ваша госпожа? — Тагата? Насколько мне известно, она уже укладывает сундуки. Наш брак расторгнут, так что ей положено покинуть дворец и вернуться к своему лорду-отцу в Высокие Сады. — Что говорят при дворе? — Входишь в новую роль? — Ифань улыбается уголками рта. — При дворе помалкивают. Слухи расходятся быстрее, чем летают почтовые птицы. — Он снова берется за птицу. — Никто не хочет оказаться на месте лорда Агасала. Такой позор: расторгнутый брак дочери и предательство единственного сына. — Вы все еще намерены его казнить? — Да. — Ифань говорит ровным, лишенным сомнений голосом. — Он посягнул на жизнь своего сюзерена. — И его лорд-отец... — Ничего не может с этим поделать. На его месте я бы лично придушил мальца. Вырастил гадюку, у которой даже мозгов не хватило, чтобы обстряпать дельце как полагается. — Ифань поднимает глаза на Чанёля. — Ты ничего не ешь. Я хочу, чтобы ты ел. Чанёль кивает спешно и берется за каплуна. — Быть королем, значит — быть безжалостным к своим врагам и щедрым — со своими друзьями. Мягкотелые короли долго не живут. Меня должны уважать и бояться. Уважение, как правило, приходит через страх. — А любовь? Неужели вы не хотите, чтобы вас любили? — Любовь проходит, страх — остается. Ни один лорд не будет любить меня вечно. Поэтому мой меч всегда остро заточен, а рука твердо лежит на его рукояти. — Вы — потомок драконов... — И поэтому я не могу позволить себе быть снисходительным к своим врагам. Дракон никогда не прощает. Тот, кто предал единожды, предаст снова. Я не верю в раскаяние и слезные обещания. Я верю в поступки. А ты должен верить в меня. — Вы же знаете... Ифань протягивает к Чанёлю руку, накрывает его побелевшую, холодную ладонь своей широкой и смуглой ладонью и нежно сжимает пальцы. — Знаю. И поэтому я хочу, чтобы ты и никто другой был моим советником. — Кай бы лучше... — Кай — мой советник в других вопросах. И тебе не стоит о них беспокоиться. Чанёль обхватывает ладонь Ифаня двумя руками, склоняется над ней и крепко целует. — Я никогда не предам ваше доверие, мой король. — И мысленно добавляет: “И стану первым лордом драконьего королевства, который будет любить вас вечно”. Август, 2017