и сказал ему: пойди, умойся в купальне Силоам, что значит: посланный. Он пошел и умылся, и пришел зрячим. Иоан. 9:6.
Мин Юнги этой ночью проснулся от того, что свалился с кровати. Он долго не мог понять, что же ему приснилось, всё долго напрягал извилины, обдумывал, морщил лоб, вспоминая; и как только подбирался к разгадке, его тут же били по лицу и выхватывали нить, на которую он уже вышел. Юнги всё лежал на полу и не мог понять, что его болит больше: ушибленное ребро или потревоженная сном (или всё-таки кошмаром) душа. Теперь он вспомнил. Ему снилась мама. В его снах она была вечно молодой и безумно красивой; такой, какой он её и запомнил при жизни. В памяти безумно отпечатались глаза, почему-то вечно грустные; не то ли потому что природа так одарила, не то ли потому что счастливой парень её никогда не видел. Вот это всё, что было красивым: лицо. Поэтому юноша старался не смотреть ниже. Чёрт, не получалось. В ту ночь она пришла к нему в той же запятнанной кровью ночнушке, и Юнги просто прилагал все усилия, чтобы не смотреть на её вывернутые кости, ободранную кожу; как бы не ворошить воспоминаний прошлых. Но мать уже залезла туда прогнившими пальцами, вывернула всё наружу, наизнанку, как и сын от её вида при смерти вывернулся. Достала оттуда что-то до жути болючее, целый комок нервов и снова разбудила приспанное чувство жалости и одиночества. А она всего лишь подошла и погладила сыночка своего по щеке нежно, как мамы своим детям делают, приободряя и улыбаясь мило. Мама была красивая. Но вот её пальцы, торчащие костями, елозили по лицу Юнги, как будто соляную кислоту размазывали; и Мин кричал долго и болезненно, отбивался, как будто бы мать его на тот свет забирает; а потом проснулся, долго не понимая, что произошло, и почему рёбра сейчас отдаются ноющей болью. Больше Юнги не уснул. Сидел на кухне, мешал свой растворимый кофе без сахара, отправляя сообщение абоненту с подписью «Чон Хосок», бросая якорь. Почему-то в его телефонной книге все абоненты записывались вот так: чересчур официально, будто бы сам он боялся переступить черту фамильярности (а он и правда боялся), будто бы в его жизни нет никого особенного (а это неправда). Юнги хотелось верить в обратное, но вот беда: он живёт на периферии и в очередной раз думает, где достать деньги, чтобы не сдохнуть от холода. Про голод молчалось. За окном в который раз прошумел поезд: то, что было для Юнги чёртовой реальностью. Уши привыкли к шуму поездов, и ты уже перестал вскакивать ночью с мыслью об апокалипсисе. Ты воспринимаешь происходящее, как должное. Списываешь всё на судьбу, потому что упустил слишком много шансов для того, чтобы взять её в свои руки; потому фатум сейчас и идёт по бездорожью, отыгрываясь, как только хочет; а ты сидишь, будто бы в падающем вниз самолёте, а в салоне никого: ни пилота, ни пассажиров, ни даже стюардессы. Ты один. Наедине со своими страхами.Юнги выключил свет на кухне только в 7:47. Минутой ранее пришёл Хосок и громко заявил на всю кухню, что не стоит палить свет, раз уж на улице так светло.
Мину показалось, что он имеет в виду лишь цифру на счетах, что набежит. Расплачиваться придётся Юнги с бездонного хосокового кармана, расплачиваться придётся его безграничной добротой и терпением, но дело ведь в том, что безграничности не бывает. Разве что в душе Хосока простирается целая Вселенная без конца и начала. Юнги бы хотелось об этом думать. Хоть и стыдно за своё разгильдяйство до жути. Он оборачивает ключ в замочной скважине, делает это чисто механически – так надо, так принято. Воровать в его квартире всё равно нечего. Он слушает радостного Хосока, к которому намертво приклеилось прозвище «Хоуп», быстро-быстро сбегает по ступенькам лестничным, но внезапно теряется: не то ли в этом мире, не то ли в самом себе. Понимает, что летит навзничь и не в состоянии это остановить, летит с середины пролёта почему-то долго и безболезненно, а вот падение электрическим импульсом бежит по ноге. Приехали. Хосок поднимает Юнги, неодобрительно цокает языком и произносит: — Да, такие себе дела. В медпункт Юнги приходится ехать без Хосока. Тот всё долго отнекивается, мол, брат, прости, дела, сам понимаешь. Мин кивает понимающе, но душа всё ещё ятрит от сегодняшней ночи и вновь волной нахлынувших воспоминаний. Хочется простого человеческого выговориться, хочется Хосока, хочется его дружеской поддержки, молчаливой, но такой значащей. Вместо сотни слов, которые лишь навредить могут. Молчание – как лучшее лекарство. Юнги сидит в очереди долго, потом столько же сидит у доктора, выслушивая. Тот что-то упорно скребёт в карточке. Юнги поджимает губы, что те аж бледнеют; попадая в логичную точку разговора, бросает слишком быстрый и смазанный кивок и выходит прочь из кабинета, прихватив с собой костыли. Хосоку летит сообщение, мол, брат, не переживай, я всё так же окей. А в голове мыслей сотни сотен, одна самая главная: — Насколько это летально? — При усиленной терапии у вас есть все шансы выздороветь, уважаемый Мин Юнги. — Во сколько мне это обойдётся? Доктор пишет на бумаге цену, протягивая своему пациенту, которому от этой суммы аж дурно становится. Да, сдохнуть будет дешевле.***
Отныне Юнги ненавидит всё, что происходит вокруг него, ещё больше: вокруг него постоянно копошится Хосок и, казалось бы, только всё усугубляет. Нет, то есть, знаете ли, парню было бы намного легче, если к его поломанной ноге относились, как к обычному чёртовому перелому, а не так, будто бы он разбил череп, заболел на пневмонию и подхватил сифилис. Было необязательно навещать его каждый день, приносить лекарства, которые он был не в состоянии покупать, и постоянно шутить про хён, ты уже старый, тебе для восстановления вообще-то кальций нужен. Юнги ненавидел это сюсюканье, отчасти потому, что ощущение собственной беспомощности оседало в сознании ещё крепче, твёрдым осадком; и от этого больше болело что-то внутри, чем нога, которая чересчур плохо срасталась. Отныне Хосок стал ему едва ли не личной домохозяйкой, а Юнги начинал злиться на мелкого ещё больше: какого хрена Хоуп за ним штаны носит? От поведения донсэна хотелось запустить в него что-то тяжёлое, и один раз Юнги и правда еле сдержался от того, чтобы не ударить его костылём. — Хосок, ты меня заебал своей гиперопекой. Мне не нужен этот чёртов бульон, забота, что-либо ещё. Займись своей жизнью, а меня не трогай. Я сам разберусь. — Вот как оно? Окей, разбирайся. В тот момент Юнги почувствовал себя по-настоящему беспомощным. Как будто у него ничего нет – ни головы, ни частей тела, ничего. Как будто он и вздоха без Хосока сделать не может. На грудь навалился тяжёлый камень, и Мин тяжело вздохнул, пытаясь преодолеть душевное давление. Мама снилась уже чаще. Запись в истории болезни совершенно не радовала. Она расстраивала, пугала до смерти. В буквальном смысле этого слова. Кабинет врача теперь стал местом привычным, а ходить на костылях Юнги умел едва ли не лучше, чем на своих двух. Спасибо, пап, я и так уродцем уродился, а теперь ещё и вот это. Лучший подарочек по поводу моего дня рождения. Второй такой же лучший подарочек сейчас лежал в гробу и изредка приходил Юнги во снах. Она красиво падала. Спиной, после того, как отец вытолкнул её из окна палаты. Долго, красиво летела. Но быстро падала, ломая себе все позвоночные кости. Не повредив лицо. Жалко, что из окна вытолкнули не Юнги. Потому что отец сиганул следом.***
Кость срасталась, мягко говоря, херово. Доктор недовольно цокнул языком после осмотра: — Зря не лечимся, Юнги. Прогрессирует. Ноги кривить начинают. «Да они с самого рождения у меня кривые, не страшно», – зло подметил Юнги у себя в голове, но вслух сказал лишь одно: — Я не потяну такое лечение, – поколебался чуток. – Мне умереть и правда дешевле. — Зря у вас такой настрой, дорогой мой. Это лечится просто, быстро и почти безболезненно. Чушь собачья. Это сложно, долго и болезненно. А ещё дорого. Не потянет. Превозмогая адскую, горящую боль в костях, Юнги с горем пополам дополз домой. Почему-то сильно болела голова, черепушка, казалось бы, сейчас развалится на две части. Мин добрался до ванной комнаты, осторожно придерживаясь костылей, и еле успел ухватиться за умывальник, как почувствовал, что хватка слабнет, ноги подгибаются. Он совершенно не чувствует конечностей. Он как будто слишком устал, чтобы делать что-либо, и даже не может собраться и встать, медленно проваливаясь в черноту. Кто знает, сколько он там бы провёл минут, часов либо вообще суток, если бы не Хосок. — Юнги? Юнги! – услышал парень, будто сквозь вату. Конечности всё так же не слушались, перед глазами стояла беспросветная темнота и лишь изредка мелькали цветные блики. — Юнги? Что с тобой? – послышалось уже ближе. Чужие, тонкие пальцы схватили его за запястье. – Ты разбил зеркало? Зеркало? Когда он успел его разбить? — Ты в порядке? – переспросил Хоуп, когда увидел, как слабо шевелятся губы Юнги. — Вполне, – ложь. Очевидная. Он ничего не видит. Абсолютно ничего. Слышит голос Хосока, как тот гладит его по запястью, но не видит его лица, не видит разбитых зеркал, вообще не видит ничего, кроме издевательских бликов, пляшущих в беспросветной темноте. — Пойдём. Хосок бережно поднимает Юнги и тащит в кровать насильно. Еле слышно укладывается рядом. — Почему ты пришёл? — Я обещал заглянуть сегодня. Ты что, не помнишь? Юнги не помнил. Весь день провалился у него в чёртову пропасть, в голове пустота, в костях боль. Ломит. Сильно. Больно. Парень уснул. Впервые за долгое время ему наконец-то ничего не снилось.***
Хосок заботливый, а Юнги не злится. Сил нет. Все силы уходят на стадию отрицания, агрессивно-активную. Он готов разбить ещё несколько зеркал, одно с которых он в ту ночь утащил на пол за собой непонимающе. Ты не слепнешь, Юнги. Ты просто истощён. Это просто работа. Всё хорошо. Ты не слепнешь. Но он слепнул. Хосок превратился не в гипер-заботливую маменьку, а в настоящего друга, который был готов подставить своё плечо в любой момент. Либо старший просто устал бороться и принял всё так, как оно сейчас есть. Смирился. Ну, почти. Теперь Хосок часто оставался у Юнги ночевать, потому что тот начал бояться темноты. Не спрашивал, почему, как и зачем. Спрашивал лишь одно: как Юнги себя чувствует. Тот чувствовал себя херово и беззастенчиво об этом врал. — У меня испортилось зрение, – признается Юнги Хосоку, всё ещё отрицая, что скоро может потерять его навсегда. – Глаукома. – И снова врёт. Хоуп понимающе кивает и вновь напоминает принять лекарство.***
Через день Хосок приносит ему котёнка. Мягкого, пушистого и постоянно мурлычащего. — Как его звать-то? – спрашивает Юнги, понимая, что ещё немного – и он уснёт, убаюканный мурлыканьем этого чудного создания. — Не знаю. Он такой белый, мягкий. Как сахарная вата. О. Давай назовём его «Шуга»? — Сахарный. — Да. Ты тоже. Юнги молчит, делая вид, что засыпает с котом на груди, но сам живёт надеждой: ему лишь послышалось.***
Хосок стал очень часто ночевать у него. Юнги это даже нравится. Нравится больше сам факт просыпаться с ним в одной постели, а не факт просыпаться вообще. Потому что в один день утром он остро, как никогда, осознаёт – он не помнит, как он выглядит. Вообще. Не помнит ничего, ни сочетания черт лица, ни того, как выглядит его тело, ничего. Даже глаз своих не помнит. Хосок уже проснулся, что-то делает на кухне, а Юнги лежит, напрягает извилины, а в голове пустыня Сахара пролегла – ничего, абсолютный ноль, черная дыра, сингулярность. В голове сотни тысяч терабайт информации, но ничего того, что могло бы ответить на один вопрос. — Кто я? Хосок стоит обеспокоенно, смотрит на Юнги, который, казалось бы, уже свыкся с темнотой. — Ты – это ты, Юнги. — Но как я могу знать, кто я, если я этого не помню? Хосок молчит и лишь дышит тяжело. — Покажи мне, кто я. Расскажи мне, кто я. — Ты – это ты. Ты – это Мин Юнги. – Хосок залезает на кровать и аккуратно накрывает своей ладонью щеку Юнги. Тот прикосновения такого не ожидал; вздрагивает. — У тебя красивая бледная кожа. Небольшой подбородок. – Пальцы очерчивают линию челюсти. – Прекрасный кадык. – Ладонь невесомо касается адамова яблока, и Юнги непроизвольно сглатывает слюну. — В тебе всё прекрасно – глаза, губы, нос, уши. Тело. Мин Юнги еле может дышать от тяжёлого веса на душе, но решает, видимо, совершить самоубийство от нехватки кислорода – целует Хосока так, будто бы существование ему вообще не нужно, и плевать на концентрацию углекислого газа в крови. Он ищет его губы на уровне инстинктов, разок промахивается, но Хоуп сам придерживает его подбородок – на поцелуй отвечает. Сначала они целуются легко, почти невесомо, но Юнги так не может – поцелуй углубляет, и Хосок решает, что пора бы и ему тоже. Потом Мин останавливается, но не надолго. Стягивает с себя к чертям футболку наощупь, Хосок помогает, а когда с одеждой покончено, просто ложится рядом, лицом к лицу, руки на бёдрах. Юнги полагается лишь на осязание – пальцами пробегается по животу Хосока ниже, к лобку, наконец-то находит чужую эрекцию, обхватив её пальцами. Парень утыкается Хоупу в грудь, слушает его учащающееся сердцебиение и сдавленные вздохи; они эмпатично передаются Юнги. Ему нравится это ощущение, ощущение того, что Хосок плавится в его руках – Юнги это чувствует, и всё же позволяет кончить прямо в своих руках, перенимает его дрожь через своё тело; и становится жарче, чем самым жарким летом. Юнги не чувствует ровным счётом ничего, кроме ловкого языка Хосока на своём члене, кроме его тонкой ладони на собственном бедре. Не чувствует ничего, кроме чужого сердцебиения и дыхания, кроме странного и в какой-то степени правильного единения.***
Юнги просыпается от того, что сегодняшний сон его был «мокрым», и чувство стыда сжирает его заживо. Он благодарен всем богам за то, что Хосока сейчас нет в постели, благодарен за то, что он хотя бы что-то видит, в отличии от сна, благодарен за то, что хотя бы не забыл, кто он. А ещё приносит свои жаркие благодарствия всем богам за то, что Хосок не высунулся из кухни, пока Юнги пытался спрятать свой позор в стиральной машине. Неправильно, неправильно, неправильно. Тогда почему во сне всё наоборот было?***
Юнги наконец-то снимают гипс. Доктор долго хвалит своего пациента за начало терапии, хоть и затяжное. — У вас есть очень много шансов. Но увы, не так много денег. Впервые за столько недель Юнги приходит в дом не на костылях. А встречает его там не особо радостный Хосок. — Что это? Нашёл справку от врача. С диагнозом. Плохи дела. Вон и ноутбук рядом. Небось знает, что за хрень творится с Юнги сейчас. — Справка, – хладнокровно отвечает Юнги в лицо разъяренному Хосоку, понимая, что скрываться некуда. Ну, в гроб разве что. — Я вижу. Теперь объяснись. Болезнь Педжета? То есть не глаукома, ага? То есть, ты слепой у нас, да? Как долго ты собирался скрывать от меня это? — А толку мне объясняться? — Может, ты перестанешь выебываться? Я для тебя сейчас всё делаю. Абсолютно. Если я так тебе не нужен, что ты не хочешь мне ничего объяснять, то мне уйти, быть может? Хосок блефует. Явно блефует. Он же не серьёзно? — О, ну давай! Уходи! Сделай мне одолжение такое. Люди ведь приходят и уходят, так ведь? Ну вот и проваливай, как и все с моей жизни нахер свалили. Шуга же сидит на кровати и жалобно мяукает. В его кошачьих глазах застыла вся грусть, на которую только способно животное. Он беспокоится и перебирает лапами одеяло, нервно машет хвостом. — Смотри, какой у тебя кот неконфликтный. Не расстраивай животинку. Уйди же. Не трать на меня нервы. Так ведь люди поступают с теми, кто им не нравится? Слёзы подступают к глазам, но Юнги сдерживается упорно, и вместо дать себе слабинку, лишь больше повышает голос: — Думаешь, я не знаю, кто я для тебя сейчас? Я болен для тебя. Ты не видишь во мне человека. Ты меня похоронил уже. Спасибо, я сам себя похороню. Не нужны подачки. Просто... Просто проваливай. Юнги в который раз клянет своё ухудшающееся зрение. Он не видит эмоций Хосока, не видит его лица, друг (или не друг) превращается лишь в смутное пятно, неумолимо удаляющееся, и вроде как слышит хлопок дверей, хоть и приглушённый. Парень садится на кровать возле кота и лишь выдавливает из себя сухие слёзы с вытьём. Больно. Пиздец как больно. Шуга не прекращает тревожно виться у него на коленях – хочет успокоить хозяина, но не знает чем. Юнги зажмуривается крепко, пытается сдержать комок нервов внутри, но тот вырывается с новой силой. Лицо искажается в гримасе. Время потеряло свой счёт. Юнги – потерянный в Неверлэнде мальчик, который, увы, взрослеет и медленно умирает. — Эй-эй, всё хорошо. Я здесь. Юнги. Юнги пытается понять, правда ли, или ему причудилось всё же. Но нет, правда. К его губам приставили стакан. — Пей. Успокоительное. Под мурлыканье кота Юнги сам не заметил, как задремал в постели, прямо не снимая одежды.***
Сквозь сон Мин слышал, как копошился Хосок. Всё время кого-то вызванивал, шепотом что-то выяснял и гонял из комнаты в комнату туда-сюда, но Юнги было слишком лениво вставать и пытаться понять, что происходит. — Хватит бегать уже, – раздражённо пробормотал Юнги. – Ляг поспи. — Тебе надо переодеться. — Плевать. Ляг сюда, – Пауза. Тяжёлая. – Мне страшно. Хосок не препирался больше – лёг послушно рядом и через небольшую заминку сказал: — Я, кажется, люблю тебя. — А я тебя точно. — Мы завтра в клинику поедем. — Заткнись, Хосок, ради всего святого, заткнись. И Хосок заткнулся. И сам Юнги заткнул поцелуем. В голове ассоциация со сном, но ничего такого не хотелось от слова вообще. Это лишнее. Юнги придвинул отчасти ломающегося Хосока к себе сам и обнял, собираясь заснуть вот так, прямо в объятьях. Сейчас ему хватит этого. Более чем. — Спокойной ночи. — Спокойной.***
Осознание к Юнги пришло в четыре утра, когда он проснулся от того, что его кости, кажется, выворачиваются наизнанку. От боли было так херово, что хотелось выблевать все внутренности, а когда его наконец отпустило, Юнги прокрутил в голове вечер и... Клиника? Руки наткнулись на бумажку с распечатанным счётом. С горем пополам Юнги понял – счёт за его будущее лечение, который придется оплатить в банке. От цены начинался новый приступ костной боли. Поэтому стоя на рельсах столь ненавистных поездов у его дома, Юнги надеялся на одно – Хосок простит. Простит и отпустит. Давно бы пора. Юнги лёг и закрыл глаза. Позаботься о Шуге, прошу. Я был ему плохим хозяином. И о себе позаботься. О себе в первую очередь. Не позволяй ломать себя таким, как я. Поезд был уже близко, и Юнги вспомнил то, что резануло по нему очень глубоко. Мать. Снова снилась ему. На этот раз не гладила по щеке. Взяла за руку и повела за собой. Как в детстве. Тепло. Юнги закрыл глаза, звук резко перешёл в режим off. Всё исчезло.Чон Хосок проснулся от шумящего поезда в 7:47. Минутой ранее мать Юнги позвала его за собой.
всё ещё в тёплой постели.