рапсодия в блюзовых тонах

О смерти отца я узнал после уроков, когда мой классный руководитель, освободив класс, попросила меня остаться. Это был весенний день пятницы и, обычно, в такие дни в парках собирались бродячие музыканты и исполняли джаз. Все моё детство мы с моей бабушкой ходили на такие пятничные вечера; послушать музыку, поесть сладкой ваты, залить все это газировкой, а потом оставшуюся неделю давиться здоровой пищей и ждать следующей пятницы. Хоть тогда для нас настали не самые лучшие времена в финансовом плане и бабушке пришлось брать уроки на дом, я ходил один в парк, но уже не брал вату и газировку, а пробивал себе место поближе к сидящему гитаристу; усаживался рядом с ним на лавочку и с благодарностью брал припасенный для меня рисовый пирожок. Такую теплую традицию я никогда не нарушал и не собирался нарушать. Но очень запуганное бледное лицо доброй женщины заставило мой живот сжаться в болезненном спазме, поэтому я переборол себя и остался. Ощущение чего-то противного не покидало мое сознание. Идзуми была олицетворением прекрасной доброй феи. На нашей первой линейке, эта молодая и симпатичная японка отличалась от всех учителей своей живостью, быстротой движений и запахом духов. Когда она представилась, я не вытерпел и прохрипел: «Имя у вас — просто класс. Вроде есть такая сказка: где кто-то бросает топор в родник, и появляется фея.» Класс одобрительно загудел, а наша фея покрылась освежающим румянцем и одарила нас теплой улыбкой. Такой приветливый жест пробудил во мне чувства нежности и, в итоге, женщина стала мне неродной матерью. Однако, после этого она сделала меня дежурным на весь год — наказание за то, что я выкрикнул с места. Как говорится, в тихом омуте. Сейчас, когда я считаю себя практически состоявшимся мужчиной, вспоминая о нашей лесной нимфе, припоминаю лишь теплоту её рук. Впервые, когда её тоненькие пальчики коснулись моего плеча, я резко дернулся, испугав её самому. Так прикасалась ко мне только бабушка и никто другой. Я очень боялся тактильного контакта от кого-то другого, поэтому всегда сторонился людей с зависимостью пощупать кого-то. Но прикосновение Идзуми не будили во мне отвращение. Как оказалось, я был интровертом, а она очень хорошо, казалось даже с любовью, ко мне относилась. Я сидел на дальней парте и всматривался в окно, пока фея поспешно что-то дописывала. Я бы не торопил её, если бы не вечер пятницы и джаз в парке. Поэтому нервничал, каждый раз смотря на настенные часы, а потом ловил на себя её извиняющийся взгляд. И снова эта жалость и скорбь в глазах. Я тогда не понимал к чему все эти эмоции были на её лице. Мне казалось, что я в чём-то провинился. Словно загнанный щенок, я втянул голову в плечи и исподлобья наблюдал за учительницей, в этот момент у меня в голове прокручивая каждый день прошедшей недели. Не знаю, нормально ли это для четырнадцатилетнего ребенка думать, что все в школе смогли каким-то образом просмотреть мой сон, но всё же такая мысль пришла под конец моих раздумий как-то очень резко, но не сказать, что неожиданно. С утра, как это принято по закону подлости, проснувшись, я не стал даже вспоминать о том, что мне снилось. Но, вдруг, в моём сне было что-то такое, что учитель, Бог знает откуда, но узнала про его сюжет? Мало ли что приснится подростку. И тогда я реально начал придумывать, что же мне могло присниться в ту злосчастную ночь. Теперь меня не волновало ни то, что сегодня пятница, ни то, что сегодня вечер джаза и официальное начало моих законных выходных. Ощущение потребности куда-то сбежать не ушло, но приняло другой оборот. Кажется, в воздухе так и веяло моей нервозностью, поэтому учитель решила больше меня не мучить и выдала все как есть. Меня всегда поражали способности человеческой памяти. То, что в нашей жизни не имеет значение, мы запоминаем тут же. То, что может поменять нашу судьбу, оказывается в нашей кратковременной памяти. Возможно, мы ставим противоположные приоритеты своей жизни и судьбы, думая, что это может изменить как-то наше будущее. А, на самом деле, наша память сохраняет в себе и то, что нам действительно нужно, но и то, что мы считаем ненужным мусором. У меня есть друг, который запоминает лишь авторов и названия произведений, однако забывает весь смысл прочитанного. Этот как та самая детская забава, на которую все без исключения попадались — кто-то из младших, старших или твой лучший друг отдает тебе красивый, но пустой фантик от конфеты. Смешно сравнивать, но так бывает и с людьми. И, кто сказал, что человек — высшее существо? Некоторых мы сравниваем с фантиками от конфет. Но, бывают и люди, которые помнят сами произведения, но забывают авторов. Значит, для кого — то нужно знать лишь обертку, а для кого-то начинку для конфеты? Тогда, назревает другой вопрос: почему в этом мире нет золотой середины? Тогда я даже понять не мог к какой части людей я отношусь. Я помню платье Идзуми, когда она сидела рядом со мной и обнимала за плечи, я помню, как наткнулся на заурядную хронику в газете о своем отце. Молоденький журналист окончил университет и решил опробовать перо. Такой-то во столько-то в таком-то доме убил такого-то, как глупый рекламный стишок на обложке журнала. Помню, как отложил газету, поклонился учителю и спросил, где будут похороны. Помню, как пришел в парк и долго там сидел, пока знакомый мне гитарист не подошел ко мне и не спросил, почему я сегодня не сидел рядом с ним. Но я не помню ни то, что мне говорила наша нимфа, ни то, пришел ли я проститься с отцом или нет. Даже не помню, плакал ли я тогда или нет. Мне кажется, что я не плакал, иначе бы этот позор запомнил бы на всю жизнь. Я даже не помню, как привязался к одной девчонке. Звали Её Чимина. Она перевелась уже в середине года и мне казалось, что психологическая нагрузка, которая была взвалена на Её плечи, намного больше моих проблем. Но это не сломило Её, а, наоборот, показало всю Её силу воли и то самое огромное различие между мной. Она никогда не ныла, все время улыбалась. Чем тяжелее Ей было, тем шире Она улыбалась. Наверное, из-за этого разговаривать с ней у меня все никак не получалось. Возможно, получилось бы, если бы сам захотел. Всякий раз, когда я вспоминаю о Ней, в памяти всплывает Её улыбка. Если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если оно не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно. Ничего из этого нельзя было сказать о девушке. Её улыбка была ангельской. Чимина сразу привлекла всех своей яркой внешностью — Её волосы были выкрашены в теплый розовый оттенок, глаза казались непозволительно узкими даже для кореянки, в моменты когда она смеялась или смущённо улыбалась, потирая переносицу. А еще, Она всё время шмыгала носом, будто бы никогда не могла вылечиться от простуды. Привычка вытирать нос тыльной стороной ладошки или рукавом своей рубашки была у Неё, наверное, с рождения. Когда в Её жизни появился я, Ей стало жалко свой рукав белой накрахмаленной рубашки, поэтому Она пользовалась моим рукавом. На первый взгляд, у нас с Ней ничего общего и не было. Чимина сразу завоевала звание лучшей ученицы и отличницы. Все бы точно над Ней смеялись, если бы не Её природное очарование. Но у Чимина был лучший друг, с которым они были знакомы чуть ли не с пленок. Его звали Хосок и, на удивление, это был человек, который входил в мой узкий круг общения. Как это часто бывает с такими парами, отношения у них были братскими и открытыми. Они часто ходили друг к другу в гости, общались семьями. Один раз, Хосок позвал и меня на какой-то праздник. Не прийти было бы грубо с моей стороны. После этого случая мы так и ходили втроем: Хосок, Чимина и я. Главой нашей банды незамедлительно стал Хосок — он был человеком веселым, неким пластилином нашего трио, а Чимина была его «правой рукой». Мне всегда казалось, что такие девушки, как Чимина — очень глупые и ранимые девушки, которые не понимали меня, а я не понимал их. Как оказалось, потом я сдружился крепче с Ней, чем с Хосоком. Чимина была высокой — почти ростом с меня. Она была задавакой и такой же бесшабашной, как и наш приятель. Всё больше времени мы проводили вместе. Если бы остальные ребята увидели дружбу между девочкой и мальчиком, то они бы начали над нами издеваться. Но это была не просто дружба, а дружба с Чиминой. Одноклассники просто не хотели выглядеть идиотами находясь с Ней, поэтому никогда ничего не говорили против. Мне с Ней было совершенно легко общаться и, если в обществе с Хосоком приходилось напрягаться и чувствовать иногда себя не в своей тарелке, то с Чиминой было намного проще. У Неё в комнате стояла новенькая стереосистема и пятнадцать пластинок с джазовой музыкой. Мы слушали их бесчисленной количество раз, и я не забываю ни одной ноты. Хосок обычно лежал на животе на полу и листал книгу, не вникая в смысл написанных слов. Чимина с ногами залезала на свою кровать и обнимала руками подушку, изредка перебрасываясь словами с Хосоком. Я сидел на подоконнике, смотрел в окно и просто наслаждался музыкой. Нам было в такой атмосфере комфортно. Все слова за день иссякали, хотелось вот такого дружеского тепла и уюта. И я никогда себя не чувствовал одиноким, несмотря на то, что все время пытался показать обратное. Пластинками занимался Хосок. Его отец держал джазовое кафе, поэтому с такой хрупкой вещью, как пластинки, он справлялся на все сто. Пока Чимина переодевалась, а я пытался удобно устроиться, наш друг прыскал на пластинку специальным спреем и протирал её лоскутком. Он выполнял это с ужасно серьезным видом, не говорил, легко касался пальцами поверхности и почти не дышал. Потом он поворачивался к нам, с лёгкой улыбкой на лице, и потирал пальцы друг о друга. Казалось, что в такие моменты в своих руках он держит хрупкий сосуд нашей дружбы. Среди всех пластинок у меня была самая любимая — концерт Джорджа Гершвина. Никто из моих одноклассников, за исключением Чимины и Хосока, не слушал и не знал его «Рапсодию в блюзовых тонах». Я чувствовал, что, когда слушал её, у меня невольно легко становилось на душе, и я окунался в другой мир. Поначалу, она казалась мне какой-то слишком вычурной и… искусственной? Но я слушал её каждый день, а то и по несколько раз, потому что дальше шла джаз-опера. Постепенно в моей голове из мелодии складывались законченные образы. Я хотел рассказать про эти образы друзьям, но не знал даже что и сказать. Пытался и даже как-то повернулся и слишком шумно кашлянул, чем вызвал заинтересованность в глазах друзей. Но я лишь беспомощно перебегал взглядом с Чимины на Хосока, пока музыка не сменилась другой. Им даже не нужно было слов, они видели то, что творилось у меня в душе. Чимина тоже любила «Рапсодию», но больше всего Ей нравилась довольно драматичная «The Man I Love». Хосок же обожал колыбельную Клары из «Порги и Бесс», и я не могу его винить за это. На выходных мы ставили «Шахерезаду» Римского-Корсакова, и Хосок нам показывал несколько балетных связок, которые он успевал выучить в танцевальном классе. Она начала взрослеть рано. Мы с Хосоком поняли это быстрее всех. Возможно нам на руку легко то, что мы были оба мальчика, а Она — девочка. Но после летних каникул, когда Она приехала из Китая, мы сразу увидели в ней девушку. Не было ни единого намёка на полюбившуюся нам Чимину. Была взрослеющая, юная Пак Чимина. Но, когда Она улыбнулась нам и, не попрощавшись с отцом, вылетела из машины, я засмущался от своей пошлой мысли. Этот ангел всегда остается для меня таким, каким я Его встретил. Её грудь и бедра заметно округлились. Она подстригла свои волосы до плеч, и это Ей лучше подходило к лицу. Также, Она заметно укоротила юбку и проколола себе уши. Пока Она бежала к нам, я думал, что наша подруга похожа на прекрасную сакуру. Взволнованное покалывание в груди. Тогда я и понял, что начинаю ощущать к Ней не просто симпатию, а влечение. Чимина никогда не обнимала нас по очереди: всё время наваливалась с диким восторгом в глазах и какой-то необъяснимой манией. Хосок всегда отвечал на Её визжание, а я лишь мягко приобнимал девичью талию, украдкой вдыхая Её парфюм. Но я никогда не считал Её объятия прикосновением. Прикосновение — это что-то интимное, чистое, что-то только для двоих. Что-то с запахом донникого белого мёда. Только раз Она дотронулась до меня. Все же, какая странная штука, наша память. После школы, в пятницу, как раз в джазовый вечер, мы не спеша шли молча… Моя рука неожиданно дрогнула и перестала писать, упрямо отводя кончик ручки от белого листа. Чувство тоски и грусти втянулось в мою кожу, перемешиваясь с запахом холодного кофе и сухих печений, которыми нас кормили в самолете. Довольно скудный завтрак на борту самолета не вдохновил мой желудок, зато стало обидно за потраченные деньги. Билеты же не дешевые. Даже сахар, купленный на последние деньги в дьюти-фри оказался вкуснее, чем нам подавали здесь. Немного посидев, я почувствовал ноющую боль в спине, поэтому положил ручку на блокнот и откинулся на спинку кресла, безучастно смотря на простирающуюся внизу землю своего родного города. Мне двадцать восемь, и я сижу в кресле «Airbus A330-300». Наш самолет плавно снижается, приземляясь в Гимхэ. Яркие таблички с надписью «Не курить» и застегнутыми ремнями безопасности тут же ярко загорелись, поэтому я аккуратно складываю свой блокнот в сумку и жду, когда нас выпустят из лайнера. Нам повезло, так как асфальт уже начал окрашиваться в более темный цвет, и, кажется, остальные рейсы задержали. В этом году выдалась промозглая осень с очень шаткой погодой. Я тут же нахмурился, с неудовольствием отметил, что испорчу свое новенькое кашемировое пальто. Здешняя погода не предназначена для такой одежды. Казалось, что весь борт смотрит на меня, только из-за того, что я оделся не по погоде. «Ну, снова Корея.» — подумалось мне. Выходя из самолёта, я услышал знакомую мелодию Битлов у рядом стоящего подростка, который пытался развязать наушники. Эта песня заставила меня недовольно простонать и слегка опустить голову, закрыв руками глаза, чтобы голова не раскалывалась сильнее. Стюардесса окликнула меня, и я со всем неудовольствием на лице повернулся к ней. — Вам плохо? — Нет, что вы, все хорошо. Спасибо. — Вам точно не нужна помощь? — Я просто не очень хорошо переношу полеты. Спасибо. Сухо кивнув стюардам, я вышел из самолета твердой походкой, сжимая в своей руке паспорт. На месте паспортного контроля женщина слишком внимательно всматривалась в мою фотографию. Я никогда не умел прятать свои отрицательные эмоции, поэтому аура неудовольствия ощущалась даже через толстое стекло. Я, что, так не похож? Тряхнув головой и ничего не ответив, на пожелание женщины хорошего отдыха, я лишь отвернулся и пошел поскорее к выходу из аэропорта. Песня одурманила меня, мне нужен был чистый воздух. Даже сейчас, спустя десять лет, я помню все, могу до мельчайших подробностей представить родной город. За время, которое я учился за границей, всё здесь поменялось с невообразимой быстротой. Магазинчик, который был неподалеку от моего дома, превратился в уютное и тихое кафе. Чтобы ожидание не превращать в пытку, я зашел и сел около окна, повесил на спинку стула изрядно промокшее пальто. Из колонок лилась мягкая музыка, но я все равно её не слышал. Вокруг меня была тишина. Тишина давила своей силой и тяжестью, заставляла прикрыть отяжелевшие веки, а звуки мимо проезжающих автомобилей скрежетать и попадать не в такт. Я лениво осмотрел небольшой зал: заметил молодого мужчину, моложе меня, который что-то активно печатал в телефоне и посмеивался. Рядом с ним, на другом стуле, стояла женская сумочка и маленький букетик фиалок. Кажется, этот парень не слышал тишины, которая своей силой искажала реальность и давила на людей. Поблагодарив официанта за принесённый мне кофе, я продолжал чего-то ждать. Не знаю чего, но точно знаю, что так не могло всё закончиться. Что-то обязательно должно произойти… Почему она вот так уехала? Ничего не сказала, просто исчезла из моей жизни. Мы поклялись, что никогда не отпустим друг друга. Этот вопрос мучил меня все эти десять лет. Она ничего не оставила после себя. Только пластинку альбома «Битлз» и оставшейся на ней аромат её духов. Все-таки, какая смешная штука, наша память. Все же, какая странная штука, наша память. После школы, в пятницу, как раз в джазовый вечер, мы не спеша шли молча… Во время прогулки я не обращал внимания ни на что, лишь изредка кивал болтающей Чимине и поддакивающему Ей Хосоку. А сейчас я представляю себе с легкостью ничем не примечательный пейзаж, хотя прошло уже порядком десяти лет. Но мне тогда было не до пейзажа. Я шел и чувствовал тепло исходящее от тела девушки. Я помню, ее слегка помятую блузу, болтающийся на плечах летний пиджак и коротенькую юбочку, оголяющую ее выбритые ноги. Я думал о своей семье, о нас, о Ней, о себе, снова о своей семьей. Я слишком рано начал думать. Люди моего возраста думают о совсем других вещах, я это точно знаю. Но я еще был влюблён. Мне не было дела до пейзажа. Но сейчас, я вспоминаю все это: каменные плиты под нашими ногами, запах травы, жженого арахиса, болотистый запах тины, яблоки в карамели, беготня и лай собак, прохладный ветер, пригревающее солнце. И чем больше я об этом думаю, тем отчетливее всплывают образы в моей памяти. Услышав знакомый стиль игры, я тихо рассказал о том, что в детстве я и бабушка ходили в парк и слушали джазовую музыку, поедая вату. На моем лице появилась легкая улыбка и горечь воспоминаний расплылась по моему лицу, оставаясь эпицентром в глазах. Я ощущал испытывающий меня взгляд Чимины, поэтому ничего не смог сделать, как поднять на Неё глаза и одарить кривой улыбкой. Сейчас я вспоминаю Её черты лица. Округлые щёчки, вечно растянутый рот в улыбке, холодная маленькая ручка, прямые волосы, аккуратные ушки, родинка на шее и лбу, вечно испуганный взгляд, привычка быть шумной и задавать глупые вопросы, всматриваться в лицо собеседника, когда тот говорит, не важно кому и о чём. И всегда Она вспоминается мне в профиль. Наверное потому, что я шел сбоку. Чем быстрее дни наслаиваются друг на друга, тем больше мне нужно времени, чтобы вспомнить Её внешность. Грустно и тошно, но это правда. Время вытягивает все лица, и ты бессознательно отпускаешь воспоминания. Когда я был студентом, профессор нам рассказывал, что прочитанный материал мы никогда не запоминаем. Чтобы оставить в своей памяти хоть что-то, нужно обязательно решать тесты. Жалко, что с воспоминаниями так нельзя. Она тогда повернула ко мне голову, слегка её наклонив, и улыбнулась, хватая за руку, заставляя бежать за Ней и оставить растерявшегося Хосока позади нас. Я помню Её касание до сих пор. Я никак и ни с чем не могу сравнить то, что ощутил, когда она дотронулась до меня. Маленькая рука семнадцатилетней девушки, прохладная. Но для меня в ней было спрятано то, что я считал для себя самым главным. В Её маленький ладошке была спрятана моя Вселенная и жизнь. Моя любовь к Ней и Её солнечной улыбке. Она снова посмотрела на меня, и в этот момент я ощутил, как стал совсем маленьким, словно тот птенчик из сказки, взмыл в небо и увидел перед собой все миры. «Оранжевый — улыбки, розовый — холод, голубой — слёзы, фиолетовый — туман, красный — злость». В моей груди что-то забилось, а голова слегка закружилась, заставляя дышать на автомате. Когда я пришёл домой, то сел на пол и посмотрел на свою руку. Она была ещё прохладная от прикосновения руки Чимины. Восторг снова волной накатил на меня, заставляя улыбнуться. Она держала меня за руку! Она прикоснулась ко мне!.. Но, что я буду делать с этой прохладой? После этого мы виделись с ней не часто. Конечно, мы учились в одном классе, поэтому она всегда была в моем поле зрения. Но мы больше не ходили вместе в парк после школы. Я заметил, как Чимина однажды отдернула свою руку от Хосока и гневно на него посмотрела, убегая за своей подругой в столовую, оставляя меня и парня удивлённо переглядываться. Я понял, что что-то произошло, когда они пошли вместе, оставив меня возле своего дома. Что-то в ней поменялось. Любой, кто к Ней дотрагивался, получал от Неё либо упрямо говорящий взгляд, либо подкатывающую девичью истерику. Оказалось, что Она заболела гаптофобией, боязнь прикосновений. Мне стало тошно, когда я как-то раз подслушал разговор Её подруги с девчонками из другого класса. Казалось, что Чимина на меня сердится. А я просто хотел уехать из этого города. Так мы и расстались. Я не видел Её ни на похоронах Хосока, ни на выпускном. Казалось, она обиделась на меня, что я был единственным и последним, кто с ним разговаривал из нас троих. Это произошло в субботу. Хосок сказал мне, что уговорил Чимину сходить к Ней в гости и послушать Рапсодию. Я сильно удивился, услышав это. Мы никогда не уговаривали девушку. Она всегда первая предлагала нам зайти и послушать музыку. А потом это просто вошло в привычку. Щемящая боль в груди свернулась спазмом в животе и горле, как будто перед очередным выбросом адреналина. Но я согласился. Мы также разместились по своим углам. Но что-то изменилось. Хосок теперь не шутил, не говорил, редко дышал и шумно выдыхал. А Чимина часто выходила из комнаты и подолгу Её не было. Она даже не проводила нас, когда пришло время уходить. Найдя в каком-то переулке железную банку, мы с Хосоком сыграли незамысловатый футбол. Сначала выиграл я, и было видно, что Хосок был этим раздосадован. А потом выиграл он. Четыре раза. Подряд. Удивившись напору друга, я пожал его руку, слегка улыбаясь объяснению. — Просто сегодня не хотелось тебе проигрывать. Вечером он умер между небом и землей, затянув петлю на своей шее. Смерть, достойная поэта. Думаю, он умирал недолго. По словам матери, он пришёл домой, поиграл со своей младшей сестрой и ушёл в свою комнату, сказав, что он не хочет ужинать. Мать тогда снова накричала на сына, и они снова поссорились из-за этого. Тогда Хосок ушел к себе наверх, прикрыл дверь и включил свою любимую «Порги и Бесс». Музыка заглушила удар стула о пол и его хрипы. Труп был обнаружен дочкой семьи, когда та позвала своего брата на ужин. Она открыла дверь, а Хосок уже был мёртв. И только веселый и бодрый джаз играл по радио. Ни записки, ни объяснений. Не было ничего. Ничего. Он просто тихо ушёл, никому ничего не обещая. На похоронах вся могила Хосока была застелена гвоздиками. Мои сиреневые орхидеи с белой сиренью смотрелись как-то дико, по-чужому. Мать Хосока, увидев принесённый мною букет, упала в обморок, а его отец заплакал. Мы с бабушкой улетели в Германию к её родственникам. Там она встретила своего мужчину, с которым они в браке десять лет. Он стал для меня настоящим дедушкой, и я его сердечно благодарю за то, что оплатил моё образование. Я окончил Институт журналистики Дортмундского ун-та и неожиданно нашел в себе способности к писательству. Электронный роман, написанный мною в довольно короткие сроки, был чем-то вроде личного дневника моего героя. Многие говорили, что мой стиль слишком сухой, не захватывающий и неинтересный. Я отвечал так: «Я пишу о жизни. О своей жизни, жизни моих родных, друзей, жизни общества. Я люблю людей, поэтому пишу об их эмоциях. О том, что происходит с нами. Я не стремлюсь показать выдуманный мир, потому что фантазия, как и религия, сводит все недочёты этого мира к нулю. Я же хочу показать читателям, каков реален мир. Я показываю, как прожил свои почти тридцать лет, как некоторые говорят, очень скучно. Я никуда никогда не ездил, не вступал ни в какие группировки, жил спокойной жизнью обыкновенного ученика. Но я считаю, что я прожил самые счастливые и интересные тридцать своих лет. Я пытаюсь показать молодёжи, что не нужно думать о том, что вы, к примеру, потратили это лето в пустую. Вы что-то делали. Вы жили этим „что-то“. Мне не важно, что вы делали: гуляли, сидели за компьютером, уезжали в другие страны, рисовали, придумывали музыку. Вы жили. Вы думали. Вы общались. Вы смеялись, плакали, ощущали эмоции, смотрели в окно, смотрели фильмы, расшибали себе коленки, когда катались на велосипеде. Если вам дано было на это время, значит не стоит говорить, что вы его потратили впустую. Не говорите так, потому что на вашей шее не затянут узел, и вы не подвешены под потолок. Если вы говорите, что романы-скучные и неинтересные, значит вы не цените, что живете именно сейчас. Ce n’est pas la vie, c’est la survie.» Я щелкнул автоматический ручкой и устало выдохнул. Хотел начать писать краткий сюжет к новому роману, а получилась краткая автобиография. Это даже нельзя никак использовать. Просто какой-то тупой однообразный текст. Но мне не было обидно, что я потратил столько времени на это. В груди неожиданно спал какой-то ком, давивший на меня все это время. В колонках неожиданно заиграла «Рапсодия в Блюзовых Тонах», и я, усмехнувшись, снова посмотрел на тот столик, где сидел парень. Рядом с ним уже было две девушки его же возраста. У одной было кроличье выражение лица, от которого мне стало как-то противно и неуютно. Надо же, наградил Бог такой красотой. Было сразу видно по взгляду, что эта девушка очень наглая и эгоистичная. Вторая же девушка, как и парень, сидела ко мне в профиль. Все же, какая же смешная эта штука, наша память. Она была одета в красное пальто и такого же цвета платье. Её губы сверкали алым, волосы теперь были выкрашены в такой же алый цвет. Её было не узнать. Но я узнал. Она все также улыбалась, Её густо подкрашенные глаза скрывались в складках щёк. На безымянном левом пальчике красовалось золотое кольцо. Кажется, Она заметила, как я пожираю Её своим взглядом, поэтому девушка-кролик быстро забила парня своими лапками, кивая в мою сторону. Я решительно залпом отпил остывший кофе, поворачивая голову к подошедшему. Было видно, что тот не знает что сказать, но я лишь кивнул и встал, подобрав пальто и сумку. — Простите, но неприлично смотреть на молодую замужнюю девушку. — Да, я знаю правила этикета. Она мне показалась знакомой, но ошибся. Приношу свои извинения. Парень стоял напротив меня и не двигался, а я смотрел на свой блокнот. Продлилось минутное молчание. Я устало вздохнул, вырвал исписанные листки и сунул их удивленному молодому человеку. — Передай это девушке в алом. — Вы её знакомый? — Не важно. Просто передай. — Как Вас представить? Этот вопрос заставил меня ненадолго замолчать. Прошла ещё минута. Парень уже собирался идти к девушкам, но я быстро очнулся, выдыхая. — Чон Хосок. Моё имя Чон Хосок. Не знаю, почему я не сказал своего реального имени. Возможно, не хотел, чтобы меня узнали слишком быстро. Все эти нудные прощания и встречи. Я действительно благодарен Хосоку, что тот ушёл без прелюдий. Тихо. Без обязательств. Я просто хотел выиграть время. Чтобы убежать. Она будет напугана, когда услышит имя мертвеца. Потом кинется читать письмо. Выбежит из кафе и будет высматривать меня. А я уже буду далеко. Не в другом городе, как бы хотелось, но всё же настолько далеко, чтобы развеять о себе воспоминания. Я отпустил Её. Я наконец-таки Её отпустил. Двинувшись вдоль улицы, я добрался до залива Суёнман. Я даже не помню, как сюда дошел. Помню лишь много народу, улицу, а потом опускаю взгляд и иду на свои ощущения. Подойдя ближе к воде, я сел на камни и посмотрел вдаль. Никогда в своей жизни я не плакал так долго. Положив локти на колени, я закрыл ладонями лицо. Сейчас, в тишине, было слышно, как оно растет. Во мне рождался новый человек, вступал в новое и неизведанное пространство. Со своим прошлым. Я оставался со своими мыслями в прошлом, пока кто-то не подошёл сзади меня и не положил руку на моё плечо. Расправив крылья, птенчик летит на небеса. И в зеркале воды застыла синева. Безмерно вдаль чиста, небесная река, Что слёзы льёт на нас, взирая с высока. Реальность, где живут цвета… И между слёз летит наш птенчик в облака. Сквозь цвета и миры летел он — маленький птенчик. Оранжевый — улыбки, розовый — холод, голубой — слёзы, фиолетовый — туман, красный — злость. Путешествуя через всевозможные миры, покрывается теми же цветами. Красивый радужный птенчик. Но птенчик хотел увидеть больше цветов! Постепенно все цвета стали смешиваться, и оттенки начали исчезать. Позже он принял столько цветов, что его перья стали тусклыми. Цвета всё смешивались и смешивались, и в конце его крылья стали чёрными. И он упал. Он падал, он продолжал падать, а после умер.