Бесконечный стук.

Когда очнулся, вагон был накренен в сторону, я лежал на боку у его стены. Он мелко дрожал, как живое существо, будто бы даже от страха. На полу валялись осколки. Один из них неглубоко, но болезненно впился в мою руку. Первые мысли были о побеге. Я не чувствовал боли, выдернул стекло из ладони и тут же прижал ее к своей серой рубашке, которая почти мгновенно пропиталась кровью. Пятно расползалось, как хищный цветок, по коже пробежали мурашки. Вагон скрипел, пол под ногами был неустойчив и я пошел вперед, почти ничего не видя перед собой. Дверь была смята. Я приложился об нее плечом, но ничего не вышло, она накрепко осталась стоять. Наконец поддалась, а осколки тут же водопадом рухнули вниз. Я чудом успел отдернуть руку. Мой и соседний вагон сильно разъединились, при желании я мог спуститься на землю, что и сделал, неудачно приземлившись и чуть подвернув ногу. Боль оставалась чем-то призрачным и едва ощутимым. Как я понимаю, рельсы впереди были разбиты и почти заросли травой. Но почему рубильник был именно в той стороне? Будка сторожей раздавлена упавшим вагоном, сцепка повсюду повреждена, моему вагону еще немного повезло. Первым делом я позвал на помощь, меня окутывал страх, но никто, совершенно никто не откликнулся. Стоял конец октября, небо пасмурно хмурилось, а я ощущал себя таким бесконечно одиноким. Я помнил, как меня провожал мой знакомый, я должен был доехать с пересадкой до Вильнюса. На мгновение мне показалось, что это сон, но сознание удивительно быстро возвращалось, говоря обратное и подкидывая воспоминания. В поезде я познакомился с чудесной девушкой. На ней было красное платье, когда я подсел к ней в вагоне-ресторане, а ночью сиреневое белье. У нее была отличная фигура и белоснежный оскал, а еще татуировка чуть ниже поясницы. Но вот какая именно я уже не помнил. Ее звали Лида? И это ускользнуло из памяти. Помню только, как утренний свет шалью лег на ее плечи и скользнул между грудей, как она курила удивительно противные сигареты и смотрела в окно, за которым мелькал просыпающийся зеленый мир. Голова перестала кружиться. Удивительно, как яркие картинки всякой ерунды настойчиво лезут в голову и помогают очнуться. Я зашел в будку, переступая развороченную решетку и балки. На столе лежал мужчина, и из его черепа вытекали мозги, а вокруг роились мухи. Костлявые руки сжимали ручку, а вылупленные глаза смотрели в стену. Я, не помня себя и подавляя тошноту, выбежал наружу. В домике был телефон, но он был раздавлен, как и одинокая герань, распластавшая на полу свои сухие лепестки. Я понял, что нельзя тянуть время. Кто-то обязательно должен выжить, первым делом стоит осмотреть весь поезд и постараться помочь людям, которые могли пострадать гораздо сильнее, чем я. Что-то смутило меня в будке, но думать об этом нет времени. Строгий план действий окончательно вернул мне разум и рассудок, а вот энтузиазма вскоре поубавилось. Я пробирался осторожно и не встретил ни одного живого человека. Машинист был зажат меж двух плит, наружу виднелись лишь его пожелтевший язык и вываленные кишки. В вагонах валялись мертвые тела. У кого-то даже вытек глаз из-за осколка, маленький ребенок остался между смятыми кроватями, и постепенно я с ужасом осознавал, что остался один. Соседи из моего вагона ушли обедать, это их и сгубило. В ресторане, которому, наверно, досталось больше всех, вперемешку с кетчупом и салатом покоились человеческие конечности, раскрытые рты и сломанные пальцы. Я обошел все возможное несколько раз, я кричал и проверял пульс, но ни одного живого человека мне обнаружить не удалось. Когда я вышел, пошел дождь. Моросил нестройным хором, мелкий и надоедливый, почти грибной. Кровавые разводы тут же струйками поползли по металлу. Я стоял, рубашка прилипала к телу, а в голове вновь стало пусто. Может, выжившие просто ушли? За помощью? Не у всех хватит смелости делать такие обходы, в конце концов. Я глубоко вдохнул и осмотрелся. Можно было пойти прямо, но на ближайшие пятьдесят километров, насколько я помнил маршрут, от этой будки ни души. Только глухой лес. Пойти по заросшей тропе, которая и привела нас к такому печальному концу? Часы у меня на руке показывали шесть утра. Циферблат треснул, а секундная стрелка чуть дергалась, но в целом они были исправны. Мой вагон клонился все ниже и скрипел, возвращаться в него было слишком опасно, но у меня в голове все еще не укладывалось, как же этот ничтожный рычаг смог вызвать столько… Столько бед? Как же это? Я принял решение и пошел по заросшим рельсам. Поезд остался позади. Со всех сторон меня окутывали деревья, багровая листва падала под ноги, а воздух был удивительно чистым и сладким. Прохлада. Вскоре впереди меня показались дома, и сердце мое забилось в радостной трели, но, как оказалось, зря. Черные, отсыревшие избы, покрытые соломой и копотью, а еще тишина. Писк птиц остался позади. Я нерешительно шел вперед, ощущая, как страх бежит по моей коже, как пальцы сжимаются в кулаки и как горло стискивает спазм. Где же люди? Где?.. Я вновь позвал на помощь. Никто не ответил. Темные глазницы домов смотрели на меня. Вдруг впереди показалась старушка, которая стояла у колодца и недобро перебегала глазами, дряхлыми руками поправляя черный платок и ворочая беззубой челюстью. Значит, люди есть. Вероятно, это просто одна из многочисленных умирающих русских деревень. — Простите, — начал я, понимая, как, оказывается, сбилось мое дыхание, — Вы не подскажите, где я? Сморщенные глаза старушки, выглядывающие из-за расщелин морщин и глубоких складок, внимательно осматривали меня с головы до ног. Под этим пристальным взглядом серых влажных глаз я ощущал себя неуютно, а по спине прокатились капли пота. Она долго молчала, прежде чем тяжело схватиться за спину и произнести несколько ворчливых слов. — Ясно где. В Шушмаловке. Мой взгляд тем временем успел зацепиться за табличку у въезда в это дивное село. Она была повернута от меня, но я понял, что мне обязательно нужно посмотреть. Шушмаловка… Что же за название такое? Старуха плохо говорила, наверное, я ослышался. — Скажите, — я попытался придать своему голосу решимость, — Есть у вас тут, откуда позвонить? Я, если можно так сказать, попал в аварию… Наш поезд… Слова терялись и путались в мыслях. Внимательные и жесткие зрачки бабки непрерывно следили за каждым моим движением. — Помогите мне, — сил объяснять уже не было. Я видел живого человека, но и от этого легче не становилось. — Поможем, — проскрежетала она, — поможем…

***

Всегда было интересно, как люди умудряются жить и не видеть, что они так прекрасно живут. Ни проблем, ни забот, а ведь придумывают черти что. Я и сам сейчас чувствовал себя подобным образом. Передо мной была раскрыта деревянная дверь, тяжелая и неаккуратная. Я лежал напротив нее на какой-то старой железной кровати, чувствуя, как упруго она прогибается подо мной. Пружин явно не хватало. Пол был пыльный, в углу стояла облупленная, почерневшая печь, заросшая паутиной. Жарко, очень жарко. У меня на лбу была повязка, уже высохшая. Одна стена дома, состоящего из одной комнаты, сильно прогнила, но держалась. Вообще все это было похоже на сарай. Мне открывался дивный вид на заросший двор и ступеньки, утопающие в зелени и земле. Я жил тут уже три дня. Постоянно засыпал на ходу, ничего не понимал. У меня на лбу была сильная ссадина. Не знаю, почему я не заметил ее раньше. Народ тут был неразговорчив и сводил с ума. Никогда не думал, что на просторах нашей страны еще можно встретить такую дикость, лишенную всякой разумности и рассудка, всех благ цивилизации. Когда минул уже шестой день моего пребывания здесь, я понял, что рехнусь. Мне отвели этот заброшенный и покинутый всеми дом. Два раза в день приходила девушка, ужасно тощая и косматая, с жиденькими глазами, приносила мне еду. Обычно весьма скудную. Но аппетита особо не было. Было очень жарко и тихо. Скота не слышно, днем все погружалось в сонную негу, словно Обломовка сходила со страниц книги. Люди не говорили со мной, почти не ходили по улице, запирали двери домов. Я не видел тут ни проводов, ни телефонов, ни электричества. Все было убого и безнадежно. Ночью приходила прохлада. Начинали лаять собаки. По вечерам я обычно прогуливался по пустой, исхоженной дороге. Я ходил довольно далеко, но и тут, и там меня окружал дремучий лес. После трех дней слабости первым делом я пошел к поезду, надеясь, что там уже работают спасатели. Никого, никого не было. Кровь запеклась на жаре. Летали мухи, ползали черви. Я не понимал, почему же никто не заметил? Прошло уже столько времени… Но наш поезд будто канул в лету. Будто никто его не искал. Десятым днем я чуть ближе познакомился с одним стариком. Он был нелюдим, постоянно матерился, носил бороду и густые брови, никогда, по моим наблюдениям, не улыбался. Жил один. Тщательно запирал дом, ограду и калитку. Мы сидели с ним у озера, скоро должен был опуститься вечер, но было еще рано. Он курил что-то ужасно вонючее, но не сигарету. Я терпел и боялся нарушить этот миг человеческого единения. — Жаль, — неожиданно произнес он своим мудрым старческим голосом. Я вздрогнул. Так давно никто со мной не говорил. — Простите… Что жаль? — я и сам давно ничего не говорил. — Тебя жаль. Так уж ты попал. — Куда? Он молчал. Я, наконец, не выдержал. — Куда я попал, скажите же вы?! Что же вы за люди такие?! Дикость, дикость, дикость! Я уже десять дней в этой Шушмаловке, я не знаю, что мне… — Усмановке. — Что?.. Я растерялся. — Усмановка. Так зовется это место. Я вспомнил, что так и не взглянул на табличку. Видимо, бабка шепелявила. Тяжело вздохнув, я сел и кинул камешек на водную гладь. — Ты двери закрываешь? — неожиданно спросил он. — В смысле? — На ночь закрываешь дом? — Нет. Зачем? Мне бы хоть кто пришел. У меня воровать нечего. Да и дом не мой… — Закрывай, — оборвал он меня. — После Ивана Купалы закрывай. С ума сойдут. — Что? Про что вы?.. — Эх, жалко мне тебя. Потерянный. Не продержишься. Пропадом, пропадом… Пойдем отсюда. Нечего у озера по вечерам сидеть. Утащат. — Да кто?! — вскочил я. Больше он мне ничего не сказал.

***

Через две недели я понял, о чем говорил старик. Мы виделись с ним каждый вечер. К поезду так никто и не пришел. С дедом мы стали встречаться все чаще и чаще. Он много мне рассказывал. Ходили в лес. Говорил про все подряд, про траву и зверей, но ничего не сказал о своем прошлом и об этом месте. А потом на моих глазах утопил девку. Дело было так. Мы шли по лесу, он говорил, что в этих местах хорошая клюква, и как-то раз (на мой вопрос «когда?» он не ответил. Он много моих слов игнорировал. Я привык) набрал целый короб. Уже смеркалось, мы собирались уходить, как вдруг впереди я заметил белый комочек. Нечто сидело, причмокивало и еле-еле шевелилось. Я указал на это деду, и он тут же переменился, приложил палец к губам и замер, крепче стиснув свою деревянную трость. Он начал красться. Плавно, как кошка, пробирался к комку, я за ним, как мог, тихо. Вдруг комок встрепенулся, и я увидел человеческое лицо. Это была девушка, ее подбородок был перепачкан чем-то красным, она неестественно свернулась в своем белоснежном платье. Светло-русые волосы прилипали к лицу и тоже были перепачканы. Когда она увидела меня, ее глаза страшно сверкнули, но стоило ей увидеть деда, как случилось что-то не то. Я не сразу понял, что именно меня так поразило в ней, как она вдруг вскочила и бросилась бежать, ловко, с изяществом молодой косули перескакивая с кочки на кочку над вязкой трясиной. Дед рядом со мной изловчился и, по струнке выгнувшись, метнул вперед свою палку. Откуда у него взялись силы, ума не приложу, но меткость была отменная. Она взвыла, соскользнула с кочки и повалилась. Ее тут же стало затягивать вглубь. Метания стали все более бешеными, она хлестала руками и звала на помощь то приторно ласково, то разрывая глотку. Я с ужасом смотрел на спокойного деда, но ничего не делал. Меня охватывал страх. Когда она утонула, мы ушли. Он лишь небрежно обронил, чтобы я не ходил к тому месту, где она сидела, да и смотреть не к чему, но я видел. На примятой траве, облитой кровавым ожерельем, лежала молоденькая куропатка. Разорванная на части и выгрызенная человеческими зубами. Больше у деда я спрашивать ничего не стал.

***

Я уже постепенно начал смиряться со своей судьбой. На Ивана Купала вышел прогуляться позже, чем обычно. Стоял густой туман. Сумерки облизывали розовую гладь, луна призраком выглядывала на лес. Я заметил, что теперь вечером и собаки не лают. Стояла пронзительная тишина. Я услышал впереди, у озера, пения. После того случая с девкой я больше не брал еды и наглухо закрывал дом. Пропитание заготавливал в лесу. Дед сказал, зимой ночи совсем худые, может возьмет к себе, а сейчас нельзя. Дружба дружбой, но по его душу им нужно больше некуда, погубил он десятки из них. Ничего не спрашивая я, к ужасу своему, догадывался. У озера я увидел нечто столь жуткое, что чуть ноги не подкосились. У водной глади сверкали множество огоньков, горел костер. Было много людей. Казалось, целая деревня собралась ради какого-то древнего праздника, вот только походило это больше на языческий обряд, старый, как сама жизнь. Множество девушек плясало и прыгало через костер. Несколько парней за шеи держали огромных псов, которые выли и рвались на свободу. Старые бабки сбрасывали одеяния и заходили в воду, по самую шею, а потом скрывались вовсе и выходили молодыми нагими нимфами. Голова у меня шла кругом, но оцепенение сковало все сознание. Я вдруг вспомнил, что сейчас осень. Что была осень, точно, была осень. На моих глазах проносились деды, подпоясанные шкурами с бычьими головами. Я слышал жуткое пение, хор голосов. Потом все стихло. Сотня голов, если не больше, синхронно повернулась ко мне. И все разом улыбнулись, обнажив окровавленные клыки. Я, не помня себя, попятился, а они, все так же не отрывая от меня глаз, начали резать собак и дико смеяться. Я бежал так быстро, как мог. Видел, что дед закрывает ставни. Я вдруг понял, что тогда смутило меня в той кабинке у поезда. Цветки герани засохли, а балка никак не коснулась того мужчины. Он уже давно был мертв. Ужас переполнял меня. Я забежал к себе в дом и закрыл тяжелую дверь. Я слышал, как пение несется по улице, и видел, как по тропе к моему дому и дому того деда тянется вереница огней. Сначала я думал, что это пламя, но понял, что это — глаза. Окно пришлось не только закрыть, но заслонить кроватью. Сейчас я мог только радоваться, что дед тогда помог мне подлатать стену и крышу. Они приближались, и я сквозь небольшую прореху в дереве видел, как пропала луна. Мир погрузился в кромешную темноту. Ночь воров, как говорили о такой тьме. У меня были свечи, тоже от деда, и я расставил их по каждому углу, а сам принялся смотреть в щель, хотя ничерта не видел. И увидел глаз, внезапно появившийся там и ярко-желтый. Вскрикнув, я отшатнулся, услышав снаружи дикий смех. Я забился к дальней стене и обнял колени, бешено смотря вокруг себя, читая несвязанные молитвы, которых не знал. Ко мне в дверь ломились. И в окно. По стенам скреблись. Снаружи кричали. Я слышал, как гулко бьется мое сердце. Я хотел выжить. Только это.

***

На рассвете все смолкло и я уснул. Мне ничего не снилось. Вышел из дома я только через три дня, истощенный и бледный. Встретился с дедом. На улице все было как обычно, но каждую ночь ко мне ломились. Дед был хмур. Посоветовал мне сделать глазок в двери, то-то еще будет. У меня дома мы закусили, набрали плодов в лесу, ни о чем не говорили, как вдруг он рассказал мне свою заунывную историю. Говорил, что был он молод, было ему тридцать с чем-то, жена его была писанная красавица, и была у него дочь, Ольга. Маленькая и светлая. Они с ней на лошади ехали по этим местам, хотели добраться до ее матери, которая (надо же!) играла в неком театре и вот, по письму, получила премию и награду. Не мировую, конечно. Радости было… Но он попал сюда, в Усмановку, и больше уже не смог выбраться. Остановился на ночлег, а ночью вдруг неспокойно стало, встал, пошел, видит — старая карга склонилась над его Оленькой и пьет кровь из ее шеи. Глаза его дочери были широко раскрыты. Он, не думая, схватил железный прут у печи и размозжил старухе голову. Оленьку похоронил. Но только с тех пор она каждую ночь появляется у него в доме. Сидит, маленькая и хрупкая, спиной к нему, но подходить к ней нельзя. Тронешь, она оборачивается и дико кричит. Лицо черное, вместо глаз два темных провала. Рассказал и заплакал. Долго утирал слезы. Через несколько дней я убил у себя дома забредшую кошку. Белую. Переломил ей хребет палкой. У нее был беззубый рот и черные глаза. Как и у той девки на болоте.

***

Все кончено, это последнее, что я могу сказать. Ко мне постучали. Ночью. Я взглянул в глазок и увидел там лицо деда. Подумал, с чего это ночью, думал, помощь моя нужна. Но она уже не нужна. Передо мной стоял ворох ведьм, держащих голову старика на шесте. Они доберутся до меня. Дело времени. Свечи почти догорели. В моей голове звучит только их дикий смех. Погодите, все затихло. Я слышу лай собак. Далекий и близкий лай. Едет лошадь. Я не вижу ее, но слышу стук копыт. Думаю, что он очень долгий. Слишком долгий. Если он не прекратится, то что-то точно стоит сзади меня. Рассвет. Открыл окно. Дышу. Не оборачиваюсь. Он не прекращается.