Братцы-живодёры

Сегодня она придёт к ним снова. Когда бы они ни забылись сном. И как бы они ни пытались прогнать её. Один – успокоительными, памятуя о прошлом, другой, справедливо считая, что только это и стоит взять из прошлого, позволит себе побаловаться чем-то запрещенным или вольёт в себя побольше алкоголя. Как в итоге сделает первый, убрав подальше пачку, которую любезно приготовила жена. Юля давно уже смирилась и приняла, что после каждой встречи с братом или упоминания его имени в интервью, Вадима преследовал один и тот же кошмар. Хотя верилось в это с трудом. Но не может же человек врать одно и то же на протяжении последних неполных двух лет? Татьяна, напротив, находила это страшно любопытным и загадочным и всё пинала Глебу его плохую память: – Ну как ты не можешь её запомнить…. Такая картина могла бы выйти. Мне бы как в «Начало»… – Мала ещё, чтобы в моих снах гулять, как в своём «Начало», – раздражённо фыркнул Глеб, закуривая. – Не думаю, что она будет сегодня. Я про него и не говорил в интервью ничего, – Ложь. Она точно придёт к нему, едва сомкнутся глаза. – Пошли спать. Ему не хотелось открывать Тане все детали. И возраст жены тут ни при чём. Дело было в другом. Отчасти для того, чтобы картина и в самом деле не появилась. Не хватало ещё, чтобы кошмар стал приходить и наяву с полотна жены. Другая причина очевидна, что ему, что брату… Бесполезно рассказывать о деталях боевой подруге или психологам. Пока они не прекратят эту войну, она от них не уйдёт. Но ведь не Глеб её начал? Он хотел лишь то, что ему полагалось. Вадим же был убеждён, что слишком много потакал и шёл на компромиссы мелкого, чтобы отступаться сейчас. Ведь если задуматься, ещё большой вопрос, чьи права больше на всё это. О чём он сказал жене, крепко обнимая её. Вот только ей никто не мог ничего сказать. Как оправдаешься перед ней? Эти доводы для неё звучат как мальчишеский спор, они прекрасно это знали. Потому молча встретили её вновь. Она выходила из синего дыма навстречу. Молча. Грустная и красивая. А какой ещё может быть рыжеволосая девушка с зелёными глазами, которой едва минуло двадцать? В лёгком белом сарафане она подходила всё ближе, показывая, что она вовсе не паинька. Девочки-паиньки не носят стальные украшения и браслеты с шипами. Не ставят свои кудряшки в безумный начёс. И не красят глаза чёрными тенями. И чем ближе она была, тем громче были их собственные слова: о том, что один тащил всё на себе. Что просто устал терпеть капризы. Что кто-то заигрался в борца за “ни за что”… Ответные упрёки о том, что не надо было душить творчество, что тиранство в группе мало отличается от тирании в стране. А главное – что рок и протест это аксиома, звучали совсем не так аргументировано и стройно, как в реальности. Она могла подойти ещё ближе. Чтобы была видна каждая родинка и веснушка на лице. Но она стояла в пяти шагах, считая, что если в поле их зрения виден подлинный цвет волос – не рыжий, как солнышко, а ржавый, как запёкшаяся кровь, этого более чем достаточно. И неизвестно от чего становилось жутко. От такой перемены или от мертвецки синих рук, которые были сложены на груди и особенно выделялись на фоне нежной ткани. Кто это была? Первая любовь младшего, которая бегала за старшим? – Нет. Истинная любовь старшего, которая пропала из-за младшего? – Нет. Чья-то неродившаяся дочь? – Нет. Образ глупой фанатки, которая наложила на себя руки, так как оба воспользовались ей и жестко бросили? – Нет. Это была их Агата. С тягой к помпезности от старшего и шебутная, как младший. Весёлая как один, о чём свидетельствовала улыбка от ушей, и печальна как другой… Оттого-то её глаза всегда такие ясные от приближающихся слёз. А ещё в них стоял один лишь вопрос: «Когда вы закончите?» – Не знаем…. – неизменно отвечали оба. – Братцы-живодёры, за что же вы меня? За что же вы меня, за что… – затягивала та, не скрывая больше слёз. И сколько бы они не просили её успокоится, что словами, что объятиями, та продолжала повторять эти строки, как мантру. – Братцы-живодёры, за что же вы меня? За что же вы меня, за что… – на второй раз уже стеная, как безутешная вдова. – Братцы-живодёры, за что же вы меня, за что же вы меня за что… – на третий раз она уже выла, роняя руки, представляя их взору две дыры от пуль одного калибра… Дыры были чёрные от пороха. Не слишком большие, не слишком маленькие. И смотрели на них с укором, как пара глаз стервятника. И каждый просыпался в своём конце Москвы, спросонья чувствуя и думая, что его руки в крови.