Изваяние

Пахнет краской, деревом и, кажется, воском. Даже несмотря на то, что помещение проветривается через маленькое оконце, все эти запахи уже въелись в здешние стены, покрытые облупившейся штукатуркой, в потолок, с которого сыплется она же, да и в дощатый, скрипучий донельзя пол, которому, скорее всего, жить осталось недолго. Растения в комнате отсутствуют, не считая маленькой, практически загубленной шлюмбергеры, про уход о которой мастер попусту забыл, занятый совершенно другим делом. Слышится шорох, постукивания, ругань сквозь зубы, неразборчивое шипение. В последнее время так проходил практически каждый день этого человека, который начинался на рассвете, а заканчивался, когда начинало светать. Невыносимо тяжкая жизнь, на которую он сам подписался. На эту работу ушло больше трех месяцев. Он практически не выходил из мастерской, о чем свидетельствовал потускневший цвет кожи, ухудшившийся внешний вид, запачканная глиной и гипсом одежда, и уставшее выражение лица в целом. Но он не видел — он не смотрел в зеркало. Единственное, что выдавало в нем человека — живой взгляд. Можно сказать, что слишком живой. Он словно сумасшедший трудится над ней, не отходя ни на шаг, поглощенный навязчивой идеей закончить это произведение. Оно поистине идеально. Почти. Стоит только чуть-чуть доделать… Мастеру не нужны реальные люди, потому что каждый из них имеет какой-либо изъян. Его никто не разыскивает, пытаясь понять, почему он так внезапно пропал, просто потому что он не имел никаких знакомств по ту сторону своих четырех стен. Нет, он никогда не был изгоем, никогда не ощущал на себе настоящей ненависти кого-либо. Он отгородился ото всех по собственному желанию, потому что его раздражали человеческие недостатки. Он не мог разговаривать с ними, не мог смотреть на них. Люди вызывали у него отвращение. Зеркал в доме не наблюдалось. Он был не в состоянии смотреть даже на собственное отражение. Мастер не помнит, когда в последний раз выходил на улицу. Не помнит, когда в последний раз говорил с живым человеком или хотя бы видел его. Перед глазами маячат лишь мраморные и гипсовые скульптуры, коими заставлена вся мастерская. И все поголовно, как и люди, имели какой-либо недостаток. Некоторые были и вовсе не доделаны. Казалось, что может быть более идеальным, чем статуи, находившиеся в этом скромном помещении? Однако профессиональный глаз мастера с легкостью мог увидеть, что было не так: у этой нос криво вышел, у этого рука выгнута неестественно, а этот и вовсе не соответствует нужным пропорциям. Причем каждый раз он божился, что все шло идеально, до тех пор, пока он не прерывался на отдых. Именно поэтому в этот раз мастер работает практически без остановок. Он знает, что это — венец того, что может сделать человек. И этот венец будет принадлежать ему без остатка. Этому творению в буквальном смысле была отдана душа. Работая над частями тела, мастер боялся совершить неверное действие, будто бы это поранило скульптуру, будто живое существо. Когда он корпел над глазами ваяния, он клялся, что видел в них свое отражение, хотя в мраморе его увидеть фактически невозможно. Но самое интересное, что в процессе создания волос каменной глыбы, мастер был уверен, что ощущает мягкость, как при контакте с настоящими человеческими волосами. Расскажи он кому о своих ощущениях и чувствах — немедленно посчитали бы безумцем. Вначале и я так считал. Однако финал работы лишил меня всяческих сомнений в здравом уме моего мастера. Он сделал последний штрих — смахнул мраморную пыль с губ изваяния. Стоило пыли приземлиться на освещенный закатным солнцем пол, как вдруг губы статуи дернулись. Плавно, неспешно, постепенно втягивает в себя воздух. Вместе с тем было заметно, как из-за первого, такого длительного, вздоха вздымается грудь каменного существа. Оно стряхивает с себя последнюю пыль, медленно моргает. Его глаза действительно стали живыми, в которых можно увидеть собственное отражение. Поочередно оно переставляет ноги, спускаясь с каменного постамента на дощатый пол и оставляет на нем те же самые пыльные следы. Вытягивает одну руку, затем вторую, рассматривая их, мотая при этом головой из стороны в сторону, из-за чего волосы тоже постепенно отряхиваются, становясь гораздо темнее. Мастер недвижимо стоит, наблюдая за грацией изваяния, каждое движение которого было совершенно. Ни одного изъяна. Идеальная фигура, идеальное лицо, идеальная походка и идеально отточенные телодвижения. Мраморное существо, наверное, так и не заметило бы своего создателя, если бы он, от восторга, не выронил из рук инструмент, которым только что завершал свою работу. Скульптура оборачивается к человеку и, кажется, все понимает, кем он является для нее. В несколько шагов, пока еще неуверенных, она преодолевает расстояние, которое было между ними, вплотную подходя к мастеру. Тянет к нему руку, осматривая, ощупывая. Он тоже решается протянуть руку. Дотрагивается до лица ваяния, чуть проведя по нему ладонью, и замечает, что под белой пылью настоящая кожа. Бледная, гораздо бледнее, чем у самого человека, но это не камень. В панике, боясь, что все это — сон, мастер взъерошивает руками волосы бывшей каменной глыбы, наконец полностью отряхивая их. Темные. Мягкие. Настоящие. Со взглядом безумца, он обхватывает фигуру руками, будто бы не хочет отпускать ее, после чего обессилено опускается на колени вместе с ней. Она не растеряна, она полностью спокойна. Она идеальна. Он смотрит в глаза своего творения и видит там себя. Видит, в кого он превратился и сначала не узнает. Она оставляет на его одежде белые следы, очищаясь практически полностью. Пытается что-то сказать, но не может. Двигает губами, но не в состоянии воспроизвести хоть какой-нибудь звук. Он и без слов ее понял: в ней частица его души. Не знаю, узнал бы кто-либо это историю, не расскажи ее я. Спросите, кто я такой, раз уж с мастером последние несколько лет никто не виделся. А я отвечу: первое изваяние, так же наделенное частью души. Однако я так и остался в углу, одной из недоделанных работ. К сожалению, у меня нет ни рук, ни ног, лишь часть тела и голова, на которой существуют только глаза и уши. Я не имею возможности сдвинуться, не могу ничего сказать, но я все вижу и слышу, а этого мне, пожалуй, достаточно. И, ради всего святого, если будете проходить мимо — стряхните с меня паутину.