Больше, чем смерть

— Помоги мне встать, — просит Волк, и на его воспалённых глазах выступают слёзы. Этой ночью он почти не спал: ворочался, постанывая, надрывно кашлял в подушку. Птица порхала вокруг, то колола обезболивающее, выданное в больнице, то шептала наговоры — все, какие могла упомнить, — то просто успокаивала, прижав к себе, гладила отрастающие чёрные волосы, шептала: «Всё будет хорошо», — касаясь губами уха. Врала безбожно, косилась на стоящую за спиной Смерть, — но улыбку держала солнечную и уверенную: пускай хотя бы на словах всё и правда будет хорошо. — Конечно, — кивает Птица; заботливо подхватывает, когда Волк садится — морщась от каждого движения, боги, за что?.. — ждёт, пока он переводит дыхание, и подставляет плечо: опирайся, мой хороший, сейчас поднимемся и пойдём, куда тебе нужно. — Кисти, — тяжело выдыхает Волк, буквально повисая на Птице. «Боги, — на миг зажмуривается Птица, — какой же он лёгкий, какой же он ломкий...» Давно ли было время, когда Волк носил её на руках, кружил по комнате и смеялся? А сейчас ему бы самому удержаться, что уж там о Птице говорить, что уж говорить о вальсе, о смехе... — Хорошо, — шепчет Птица; покрепче обнимает за пояс, ведёт к разложенным на столе кистям и краскам. Она знает: осталась одна дверь; она догадывается: Волк ни за что не хочет... Птица молча глотает следующее слово, как горькую пилюлю, и мысленно заканчивает: не дорисовав последнюю дверь. Волк с трудом передвигает ноги, с трудом дышит, но кисть в его руке почти не дрожит. Он берёт немного краски — холодно-синей, как дыхание мороза, как дыхание... О нет, у неё-то дыхание наверняка такое же красное, как и плащ, тут для мороза нет места! Лёгкая на помине, Смерть натягивает поводок — и Волк с трудом сглатывает, когда ему впивается в шею невидимый ошейник. «Кыш!» — озлобленно думает Птица; плотнее прижимает к себе Волка: мой, не отпущу, не отдам! — Помоги мне снять свитер, — неожиданно просит Волк и кладёт кисточку на стол — конечно, пачкая скатерть синей краской, но какая разница, какая, чёрт возьми, уже разница?.. — Давай, — соглашается Птица, хоть и знает, что Волк мёрзнет, что без свитера он тут же задрожит, обняв себя за плечи. Но если он хочет — кто она такая, чтобы не помочь? Волк кое-как удерживается на ногах, пока Птица стаскивает с него чёрный свитер, бросает на кровать — и снова обнимает, снова поддерживает: делай, что бы ты ни задумал. Взяв кисточку, Волк сосредоточенно рисует дверь — только не на стене, а на своей груди. Мазок за мазком, мазок за мазком — Птица крепко держит его, не позволяя упасть, подглядывает осторожно, стараясь не попасть под руку. На кисточке одна только синяя краска — но у двери, как по волшебству, появляются чёрные полосы теней, золотистые звёздочки гвоздей и ярко-алая ручка. Волк опускает кисточку и улыбается: — Всё. Ровно десять тысяч — и я... я знаю, что нигде не сбился со счёта, я чувствую, что всё... — он сглатывает; обводит задумчивым взглядом комнату — и его глаза испуганно расширяются: — А... а что это за женщина?.. Птица молниеносно заслоняется рукой: стой, не подходи! — но Смерть рывком натягивает поводок-цепь, и Волк, схватившись за горло, падает на пол и заходится в кашле. — Прочь! — гневно кричит Птица; прыгает вперёд, чтобы вырвать у Смерти поводок, но Смерть опять становится неосязаема, опять её не достать; а ошейник на шее у Волка всё туже и туже, Волк всё кашляет и кашляет, и алые капли рассыпаются по деревянному полу. Птица выхватывает телефон, который теперь всегда носит с собой. Хоть бы скорая и впрямь оказалась скорой, ведь в любой момент... — Помогите! — почти кричит Птица, понимая, что надо взять себя в руки, но это выше её сил, в такой-то момент быть хладнокровной и расчётливой! — Человек задыхается в кашле, до крови! Пожалуйста! — Адрес, — просят с той стороны; кажется, просят, потому что Птица слышит только кашель Волка, все прочие звуки просто-напросто исчезли. Птица называет адрес, бросает трубку — в прямом смысле бросает, хоть на кровать, а не на пол, — и падает на колени рядом с Волком. — Держись, мой хороший, они уже едут! Давай встанем, пожалуйста! Волк цепляется за её плечи, царапает своё горло, и в его красных глазах столько мольбы, что Птица как никогда раньше ненавидит себя за слабость, за беспомощность, за чертовски никудышные ведьминские способности. Даже со Смертью справиться не смогла — а ещё ведьма, ха-ха-ха! Птица чувствует, как по щекам текут слёзы; кое-как усаживает Волка себе на колени, придерживает одной рукой, другой поглаживает грудь, бормоча привычные наговоры, которые не помогают, боги, ну что поможет ему сейчас, когда его душит сама Смерть?.. — Всё будет хорошо, — повторяет Птица, не давая горечи стиснуть горло. — Всё будет хорошо, мой хороший, мой чудесный, мой замечательный Волк... Волк непрерывно кашляет и сжимает её руку так, что трещат кости — только не её кости, а его. Где же эта скорая, будь она проклята!.. Смерть возникает у окна; подходит лёгкими шагами, опускается на корточки, ласково проводит ладонью по щеке Волка... И Волк перестаёт кашлять. «Не может быть!» — не верит Птица; а сердце сжимается в наивной вере в чудеса и справедливость... Пока Птица не понимает: у Волка совершенно не вздымается грудь. Волк оборачивается медленно-медленно, как будто нарочно растягивая мгновения. В глазах у него даже не трескается — расстилается лёд, и это вместо живого зелёного леса, за что-о?.. — Милая моя... — выдыхает он; и, закрыв глаза, сползает головой на колени. Птица до боли — до своей боли — стискивает его запястье и чувствует, как затухает под пальцами его пульс. — Нет! — кричит Птица, и от этого крика трескаются лампочки в люстре, осыпая стеклянным дождём. — Нет! Птица бы вспрыгнула на ноги, заметалась по комнате; но Волк лежит на коленях, и его просто так не кинешь, хотя ему, конечно, уже всё равно, он ведь... Птица аккуратно укладывает его на пол, медленно поднимается, не видя ничего, кроме пелены своих слёз; комкает подол домашнего платья, еле-еле удерживается на ногах, потому что мир вокруг то ли вертится с бешеной скоростью, то ли рушится на части. Среди десяти тысяч дверей ей впервые хочется выйти в окно вовсе не за попутным ветром. Перешагнуть подоконник, зажмуриться на несколько мгновений — а потом отыскать его там, по ту сторону жизни, и теперь уже навсегда быть вместе. Раздаётся серебристый хохот — и Птица тут же вытирает мокрые глаза. Смерть с лёгкостью приподнимает Волка — не Волчье тело, не смей так думать, — намеревается закинуть себе на плечо... — Сука! — взрывается Птица. Ногти становятся когтями, ткань на спине разрывают чёрные крылья. Птица бросается к Смерти — и они сражаются не на смерть, а на жизнь. Разумеется, не на свою. *** Волк сидит на причале, болтает в воде босыми ногами. Из одежды на нём — одни только мешковатые штаны. Наверное, здесь, по ту сторону жизни, всем так положено одеваться? По воде носится лёгкий ветерок, и Волк улыбается, когда его дыхание касается кожи. Он так давно не чувствовал ветра, так давно не смотрел на облака, не ощущал осторожные прикосновения солнца к бледным рукам. Он так давно не выходил из квартиры — и как же хорошо теперь сидеть здесь, на причале, где никакой квартиры и в помине нет. За спиной покачивает бутонами целое поле маков. Волк знает: это его маки, это он их поил своей кровью несколько долгих месяцев, сходя с ума от боли. Получается, не зря: вон какая красота выросла! «И двери я тоже рисовал не зря, — безмятежно улыбается Волк, — только ещё не понял, зачем именно они нужны. А вообще — всё не зря, конечно; неужели что-то бывает зря?» Вода покрывается рябью — вдалеке идёт парусный флот. Волк поднимается, машет рукой — и чудится, что светлые паруса кораблей машут ему в ответ. «Как же здесь хорошо, — жмурится Волк. — Жаль, Птица этого не видит». — Птица... — шепчут маки, шевеля лепестками. — Птица, — вздыхает Волк, неожиданно для самого себя — вслух; подходит к макам, касается рукой их влажных стеблей и опускается в траву, скрещивая ноги. — Как бы я хотел к ней вернуться, даже если... даже если снова придётся страдать. Но как вернуться к Птице? Снова рисовать десять тысяч дверей — если сработало в одну сторону, значит, сработает и в другую? Но даже если трудиться без единого перерыва — где отыскать кисти и краски? Волк поднимает глаза на парусный флот, надеясь прочитать ответ в колыхании светлых парусов, — и замечает человека, стоящего на воде. До человека плыть и плыть, и Волк почти не различает, кто это и как он выглядит. Но чудится, что у человека красная рубашка и рыжие-рыжие волосы. «Иди ко мне», — протягивает руку человек. Волк подходит к краю пристани, Волк садится и спрыгивает. Волк идёт по воде. Идёт прямо к нему. *** Смерть вылетела в окно вместе со стеклом, и теперь крупные и ломкие осколки лежат на полу. А Птица не лежит, Птица сидит и ласково гладит Волка, устроившегося головой на её коленях — конечно, она сама его устроила, но давайте не будем об этом думать? Птица знает: если сейчас позвонит в дверь три тысячи раз проклятая скорая, она даже не пойдёт открывать. Какая уже, к чёрту, разница? Она думала, что драка-игра идёт на жизнь — на жизнь Волка, само собой. Но Смерть проиграла, Смерть сдалась, позорно убежала вместе со своим поводком и ошейником. А Волк всё ещё лежит и не спешит открывать глаза; и сколько бы Птица ни сжимала его запястье, она не чувствует пульса. «Проиграла!» — смеются осколки на полу. «Проиграла!» — вторят им краски со стола. И только десять тысяч дверей молчат. «Хорошие мои, — устало думает Птица, поправляя лямку разорванного платья, — ну не зря же он вас рисовал, не зря же он буквально душу в вас вложил. Ну сделайте что-нибудь для него, ну неужели мне теперь смотреть на вас до конца своей жизни?» Десять тысяч дверей словно бы переглядываются между собой, негромко поскрипывают дверными петлями. А потом распахиваются — одна за другой. Сквозь двери льётся невыносимо яркий свет, и Птица, решившая ни за что в жизни не закрывать глаза, жмурится до слёз; а в ушах то ли звенит от волнения, то ли звучит ангельский смех. Хлопают крылья, бьётся оконное стекло — в окно, кажется, выходит не только смеющийся ангел, но и все десять тысяч дверей. А когда всё стихает-угасает, Птица чувствует, как осторожно касаются её руки. — Милая моя Птица, — улыбается лежащий на её коленях Волк, одетый в одни только незнакомые мешковатые штаны. С его босых ног скатывается на пол вода и расплывается каплями там, где ещё недавно всё было забрызгано алым. — Хороший мой... — не смея поверить, выдыхает Птица; трёт глаза, и ссадину на щеке щиплет от слёз. Волк поворачивает голову, поднимает с пола кисть; и лес в его глазах по-особенному лукаво шумит листами. — Помнишь, — шепчет Волк, — ты просила нарисовать тебе дождь? Он берёт Птицу за руку и, лизнув кончик кисти, выводит на предплечье синие капли, стараясь не задеть ловец — полустёршийся, но всё ещё целый. Птица улыбается, гладит свободной рукой отрастающие чёрные волосы, и её слёзы дождём падают Волку на лоб. — Кажется, мне не помешает зонтик, — замечает Волк. И звонкий смех впервые за много-много дней отражается от стен, в которых жила боль — теперь уже целую вечность назад.