Я цветы из огня распускал, Они грели меня лепестками. Ты ведь так же меня согревал Ежедневно своими словами.
Подрастающий мафиози без особого интереса переводил взгляд с одного проходящего мимо по коридору человека на другого, изредка цепляясь взглядом с немой надеждой в темных зрачках, разгорающейся там буквально за долю секунды из того бездонного безразличия ко всему, за проходящих мимо врачей. Однако те не обращали ровным счетом никакого внимания на ребенка, словно его здесь и вовсе не было. Уставшие голубые глаза время от времени возвращались к двери с пронумерованной табличкой «103», вновь тускнея под гнетом давящей больничной атмосферы. В этом своем нервном ожидании, когда железная ручка опустится, откроется дверь, и к нему, наконец, выйдет босс, Накахара и не заметил, как искусал все губы до кровоточащих, саднящих ранок, а измятые рукава белой рубашки обещали долгую лекцию от Кое за столь пренебрежительное отношение к одежде. Последняя в свою очередь отсутствовала подле своего воспитанника, что бывало довольно редко, будучи занятой какой-то работой по поручению Огая в соседнем городе. Тот же, в свою очередь, любезно согласился отвести мальчишку к его пострадавшему на последней миссии напарнику в больницу. Сам он, Мори, отправился туда первым, сообщив, что ему в первую очередь нужно о чем-то серьезно поговорить с Осаму. Чуя прекрасно понимал, что его отчитывают за ошибки, не соверши он которых, этого можно было бы избежать. Чуя знал, что он тоже провалился на этой миссии, они оба крупно облажались в этот раз. В здании больницы ему совершенно не нравилось, пускай и приходилось здесь бывать время от времени, порой даже по несколько раз за неделю. Угнетающая атмосфера болезни этого места душила его своими мерзкими ручонками, цеплялась так, словно они сошлись в схватке на смерть, а в носоглотку забивался этот тяжелый затхлый воздух с примесью смерти и боли. Накахару тошнило, живот крутило в спазмах, губы непроизвольно кривились в омерзении. Хотелось поскорее сбежать от столь холодного, абсолютно отвратительного в своей белизне и безразличии места. Сидя в светлом коридоре, он продолжал наблюдать за людьми, снующими туда-сюда, за бегающими из палаты в палату медсестрами и редко появляющимися в коридорах врачами. Наблюдал на чужих лицах отчаяние, раздражение, слезы и усталые полуулыбки в попытке успокоить кого-то, неверие от счастья и облегчение. Множество историй витало вокруг детского сознания, что с таким любопытством впитывало в себя все эти чувства, словно пробуя на вкус чужую боль и нестерпимое, обжигающее счастье подобно диковинному в их стране лакомству. Он опустил взгляд на свои колени, на которых лежал букет. Это был изящный букет темно-бордовых камелий*. Чарующих своими роскошными бутонами цветков, потонувших в темно-зеленой листве и упакованных в белую, контрастирующую по отношению к столь мрачным в своем очаровании цветам бумагу. Он собирался подарить их Дазаю, но сейчас, когда их разделяла одна деревянная дверь, сжимая в пальцах рубашку, он неуверенно поджимал губы. «Засмеет же, идиот». Но поворачивать было поздно. А выкидывать столь прекрасные в своем трауре цветы было в разы горестнее. На душе было примерно в той же степени мрачно, как и при одном взгляде на букет. Но Чуя знал — Осаму понравится. Может, конечно, и правда засмеет, но точно понравится. Однажды он сам привел своего напарника в сад, где было множество, самое настоящее бесчисленное количество цветов камелии различного окраса. Сейчас это единственное напоминание о том дне. Когда Дазай выйдет из больницы — станет совсем тепло, а холодному времени, в период которого они цветут, наступит конец. Цветы завянут, оставляя детей в томном ожидании осени и новой встречи. Оставляя им лишь воспоминания и горьковато-сладкий привкус печали. Накахара устало прикрывает глаза. Последние три дня он практически не спал. В ту ночь, когда Дазай уже был в больнице, Чуя уснул прямо на коленях наставницы. И то, лишь после того, как хирург сообщил им, что операция прошла успешно и жизни мальчика более ничего не угрожает. Весь следующий день Озаки занималась с ним в библиотеке, пытаясь хоть как-то занять детское потревоженное сознание, отвлечь от возбуждающей сознание ситуации и не позволить отлынивать от развития навыков. Ближе к вечеру он побывал в кабинете босса. Чувствовать на себе неодобрительный взгляд Огая было стыдно, а девушка действительно рьяно заступалась за него, оправдывая младшего мафиози пока еще недостатком опыта. Точно также, как оправдывала их промашку на задании, за которую расплачивался Осаму. Слишком рано для них выполнять такие миссии, говорила она. Не хватило опыта: ни ему, ни Осаму. «Это не оправдание» — понимал Чуя. Та же мысль пришла к нему, когда вечером они приехали в больницу навестить Дазая, хоть тот все еще не приходил в себя. Когда он смотрел на его бледное лицо, перекрытое маской искусственного дыхания, на пластыри и ободранную на правой скуле кожу. Третий день оказался копией второго, однако вместо кабинета босса был тренировочный зал и бесконечные попытки перестать винить себя за оплошность. Он научится. Он больше так не подставит ни себя, ни Осаму. Он обещал это самому себе, а эти обещания Накахара никогда не нарушал. Спать мальчишка нормально по-прежнему не мог. И на следующий день, уже четвертый, ему сказали, что Осаму пришел в себя. И это оказалось всем тем, что могло стать той причиной прекратить тренировку и пойти к Кое с просьбой о встрече. Чуя злился. В первую очередь на самого себя. Чуя чувствовал себя виноватым. Потому что ответственность за провал лежала только на нем, это было его неправильным решением. Чуя изводил самого себя. Он подверг напарника опасности. Он никогда не станет лучше, если это не послужит ему уроком. Он не понимал, почему ему так важно это, увидеть Дазая живым. Но так однозначно было спокойнее. Накахара учился находить ту грань, когда Дазай не переходит границу своих дурацких шуток и насмешек, позволяя спокойствию и тотальному умиротворению затопить их обоих, словно неожиданно моря в их душах сошлись в один бесконечный океан, над которым воцарил штиль. И пока что он не сильно осознавал, что же все-таки важнее: найти ту грань или научиться плавать после. Когда дверь открывается, мальчишка мелко вздрагивает и поднимает глаза на босса. Льдистый океан в его глазах бушует с такой силой, что мужчина не сдерживает легкой усмешки, мягко кивнув и направившись в сторону выхода с этажа. Ждать он нерадивого мальчишку не собирается, бесполезное дело. Накахара буквально несколько секунд еще смотрит на чуть приоткрытую, настойчиво приглашающую его дверь, а после встает, кладя на диван букет. Сейчас он совершенно не спешит. Аккуратными движениями он приоткрывает дверцу клетки, что все это время стояла возле него. Большой, белый, пушистый кот лениво зевает в его руках, с интересом рассматривая потревожившего его сладкий сон мальчишку. Тот в свою очередь подхватывает любопытного питомца поудобнее, чтобы тот не сползал вниз, подобно жидкости, забирает букет и, наконец, направляется в палату. Болезненно-белоснежная комната встречает его приглушенным светом лампы и ненавязчивым запахом лаванды, смешанным с нотами медикаментов. Чуя думает, что именно так пахли бы руки Дазая, если бы он держал в своих зачастую перебинтованных руках букет лаванды. Мальчишка медленно проходит вглубь палаты, подходя ближе к кровати, находящегося на которой он пока что не видел из-за висящей шторки, что была задернута лишь на половину. Кот в руках кажется довольно тяжелым, но тот даже не предпринимает попыток высвободиться на счастье Накахары, вися на руках ребенка любопытно мотающим из стороны в сторону носом грузом. Первое, что делает Осаму, когда их взгляды встречаются, — мягко, но устало и совершенно разбито улыбается. Чуя видит это, но молчит, не комментирует и не рвется начинать разговор первым. Дазай сидит на своей постели весь в бинтах, словно мумия, честное слово, а больничная одежда висит на нем, словно на вешалке. Где-то там, что скрыто больничной юкатой и одеялом, швы и запекшаяся кровь. Там сводящая кости боль и исколотые обезболивающими вены. Накахара думает об этом, продолжая, сам того не замечая, нервно кусать и без того истерзанные губы, и оставляет букет камелий на тумбочке. Он медлит еще секунду, опускает взгляд на все такого же спокойного кота в руках, и только потом все-таки решается подойти к постели ближе. – Мори сказал, что ты волновался, Чуя, – имя напарника он довольно тянет, но голос его тихий, едва дрожащий от усталости и ниже обычного, что сильно выдает его болезненное состояние. – Ты такой несамостоятельный. Почему Кое не следит за тобой? – Заткнись, идиот, – беззлобно фыркает он. – Что это? – Не видишь, что ли, – Чуя сел на оставленный боссом возле кровати стул и умостил кота на чужих ногах, чуть склоняясь вместе с тем над постелью, не переставая его тем временем держать на верхнюю часть туловища. Выглядело это забавно. Белоснежный питомец растекся по ним двоим подобно желеобразной массе: нижняя часть свободно разлеглась на ногах больного, верхняя же была прижата к груди гравитационного мафиози, словно он по-человечески уселся на диване. – Кот. – Это так здорово, – слышит он в ответ, – очень мягкий. Накахара неуверенно поднимает глаза на Дазая, когда чувствует, как его губы оставляют аккуратный поцелуй куда-то в макушку, а сам он утыкается носом в рыжие волосы и расслабленно выдыхает, подобно человеку, который неожиданно почувствовал невероятное облегчение на душе. Он не уверен, о ком из них двоих говорит Осаму, но надеется, что все же о коте, хотя даже рукой не пошевелил, чтобы прикоснуться к коту. У шатена пластырь на щеке, и, на самом деле, это единственное, о чем думает Чуя, пока Осаму позволяет им обоим эти странные секунды спокойствия. – Ты глупенький, конечно, но совсем не прогадал с этим, – бормочет он в мягкие рыжие волосы, все также не открывая глаз и довольно улыбаясь, словно все это было лишь очаровательным сном. – Потрогать еще разок кошку перед смертью — это так приятно, что ж. Накахара просто-напросто помнил, как Осаму подкармливал эту самую кошку, живущую в парке, куда они иногда ходили. И он также прекрасно запомнил, как он смотрел на нее, стоило белоснежному чуду выбежать из кустов на полюбившийся голос человека, всякий раз приносящего какое-нибудь лакомство. – Придурок, – только и может пробормотать Накахара, опуская глаза на белого пушистого питомца, в недоумении рассматривающего Дазая, словно и правда ждал от того внимания. Однако, последнему, кажется, и вовсе никакое животное не нужно было, так откровенно он наслаждался мягкостью и спокойствием, получаемым от партнера.Вырос в пламени огненный змей, И, шипя, по земле заструился, А в душе опустевшей моей Только новый порез появился.
Little People – Unsaid
Когда Накахара припечатывает напарника к стене, тот на это лишь вяло посмеивается, словно через силу, но ввиду обязанностей продолжает играть свой нелепый театр одного актера. Чую, откровенно говоря, тошнит от всего этого, но на лице его лишь плохо контролируемая злоба и презрение. Чуя вообще плохо контролирует себя и свои эмоции в присутствии этого ходячего хаоса, настоящей катастрофы, сводящей с ума буквально каждого, кто рискнет к ней приблизиться. Он стал лучше за столько времени если не во всем, то в очень многом. Но Дазай был отражением всего того, в чем он не смог стать лучше. И это откровенно раздражало. Дазай был олицетворением всего того «плохо» и «нельзя», которое было между ними, и о которых Чуя старался не вспоминать большую часть времени. – Ты, ублюдок, какого черта творишь, – ругань срывается с его губ тихим, грозным шипением, подобно змеиному, словно он не мог достаточно повысить голос, стараясь, чтобы их никто не услышал. Пускай и, на самом деле, в этом не было необходимости. Условно, в гостиничном номере они одни. – Совсем с катушек полетел? Пальцы, облаченные в черную ткань, сильнее сдавливают горло шатена, и тот лишь на секунду теряет насмешку во взгляде. Но этой секунды достаточно для Чуи. Ухмылка на его губах отдает едким, разъедающим наркотиком, отдает запахом гнили и оседает на языке горьким послевкусием, от которого тут же срабатывают рвотные рефлексы и организм начинает заходиться тошнотворными спазмами. Но вместо этого Накахара нетерпеливо и словно даже в защитном жесте ведет плечом, когда карие глаза, цвета закатного солнца в бокале крепкого коньяка, которые он видел перед самым носом еще когда-то по утрам, медленно поднимаются к его лицу. Где-то там, в глубине расширенного зрачка, взрываются звезды, целые вселенные. Взрываются и умирают, как и все внутри Дазая. Вокруг них кровь. Много крови. Уже засохшей и еще свежей, только-только покрывшей поверхность стен, пола, мебели своими алыми метками-разводами. Она мешается между собой, даже Накахара успел извозиться: белая рубашка была заляпана ею с рук Осаму, ботинки его безнадежно испорчены. Дазай и вовсе в крови с ног до головы, смеющийся в этом своем безумии, барахтающийся в своей испорченности, безысходности, истинной болезни и заходящийся в немом крике. Мафиози видит весь этот кошмар перед собой и понимает: он снова сорвался. Правая сторона лица Осаму оцарапана, на шее, прямо под ладонью Накахары все бинты в крови. Он так отвратителен в этой своей безысходности, что Чую начинает мутить от одного только взгляда на этого морального инвалида во всей своей красе. Накахара не уверен в том, когда записался в героя-спасителя для него, но он неизменно продолжает это делать. Он понятия не имеет зачем и почему, он не знает как так получается. Но порой ему кажется, что он становится подобен ему, что в его организм тоже проникает этот вирус, что на самом деле они оба уже неизлечимо больны, и вся эта тяга между ними — лишь взаимное притяжение двух смертников. Позади Чуи двуспальная кровать и два мертвых тела на ней. Убитые всего несколько минут назад, они продолжали покрывать постель кровью, стекающей из многочисленных ножевых ранений. Крики, задушенные стоны и предсмертные хрипы налипли грязными кляксами на стены, растеклись по полу незримой поступью, трупными отпечатками следов, на деле же оставаясь ощутимым напоминанием лишь в воздухе. – Ты должен остаться хотя бы в этот раз, – Дазай бубнит это невнятно и с каким-то подобием на сожаление. Он бормочет это буквально себе под нос, а его руки тянутся к исполнителю, на что тот презрительно кривит губы и отстраняется, то ли в отвращении, то ли избегая его прикосновений, потому что на самом деле боялся попасться в эту ловушку. Так, как бывало бесчисленное количество раз. «Избегаешь», — немо, одними губами произносит Осаму. – Я тебе ничего не должен, – он отстраняется и уворачивается от протянутых к нему рук, словно по удаче выпутавшаяся бабочка из плохо растянутой паутины. Удача, на самом деле, колоссальная. Всего одна секунда — от него потерять голову проще простого. Чуя еще несколько секунд смотрит на него, такого потерянного и покинутого всем этим гребанным миром, взгляд льдистых глаз цепляется за это искусственное, тупое веселье в глазах, а после отходит к окну, доставая телефон из кармана. Нужно было что-то делать с всем этим представлением на одного. Нужно было вытаскивать его из этого дерьма.Если б мог я тот миг изменить! Все бы отдал, но нет такой силы... Я хотел бы тебя защитить, Своим телом закрыв твою спину.
Daughter – All I Wanted
Дазай — неконтролируемый поток. Он ветер, он вода, он — ничто, но в тот же миг все, что знал Накахара. Он тьма из самого страшного кошмара миллиона людей, он носит в себе ад и смеется ежедневно каждому встречному в лицо. Он катастрофа и немая смерть в болезненных спазмах и самых кошмарных муках, что только можно было представить. Осаму — не бушующая, безумная стихия, подобно смерчу, бурлящая, разверзающаяся в центре хаоса. Он, скорее, тихая ночная тьма, расползающаяся медленно, но неизбежно. Это тихий зов смерти в голове, это сводящая с ума тишина и еле распознаваемый на кончике языка привкус металла. Он топит собой, обращает в прах и разносит по ветру горьким воспоминанием. «Все, к чему бы ты не прикоснулся, умирает» «Сгорай» Чуя жмурится, щурится, задыхается. Воздух пропитало запахом горения, смешанный с пылью и бетонным крошевом. Шею царапает ржавый гвоздь, торчащий из стены, к которой его припечатывает, на который он только лишь каким-то чудом не напоролся, разодрав лишь бледную плоть над тонкой лентой черной кожи, опоясывающей шею. Мафиози болезненно и нервно ведет плечом, потому что металл буквально вгрызается в кожу и это, мягко говоря, не очень-то приятно. Заражение бы не заработать. Чуя шипит, глухо кашляет и глотает смесь из собственной слюны и металла, окрашивающего последнюю в алый. Проглатывает эту мерзотную отраву и морщится еще больше, еле сдерживаясь, чтобы не опустошить желудок прямо на месте, согнувшись пополам. Кровь на вкус прямо как Дазай, вызывала те же ощущения. На самом деле сплюнуть хотелось невероятно и желательно в лицо напротив, но Накахара удивляет самого себя таким стоическим терпением. «Может, даже в таком, как ты, есть милосердие?» «Я не робот, Дазай, во мне много что есть.» «И милосердие?» Он встряхивает головой, еще сильнее раздирая шею гвоздем, но не обращает на это уже никакого внимания. Чуя моргает часто, глаза воспаляются от попадающей на слизистую бетонной пыли вперемешку с еще каким-то мелким мусором. Жмурится и снова встряхивает головой, закидывая назад, ударяясь затылком о холодную стену и смотрит на него. Раненного, разбитого, опустошенного до отвращения. Его ломает до такой степени, что стабильностью там и не пахнет. У него под кожей плавится солнце и выжигает, выжигает его изнутри всего, опаляя каждую клетку, превращая в ничто. Осаму хрипит, тихо бормочет что-то себе под нос и смотрит на напарника этим своим воспаленным, болезненным взглядом недобитой псины. «Не буду я тебя спасать.» «Тогда прекрати пытаться.» Дышать удается с большим трудом, и Дазай переходит на задушенный кашель. Он упирается в грудь Накахары, продолжая держать того за испачканную в драке рубашку, не столько уже прижимая к стене, сколько опираясь на него. Место, в котором они находились, еще когда-то должно было быть домом, но в одночасье стало несчастными развалинами, не подходящими для жизни от слова совсем. Стены в нескольких местах были проломлены начисто — из дыр можно было спокойно видеть все то, что происходило на улице. Вокруг была изломанная мебель, посуда, выбитое в нескольких окнах стекло и осыпавшаяся штукатурка. – Откуда тебе вообще знать, что чувствует человек? – его искусанные, разбитые губы ломаются в жуткой ухмылке. Он идет в ва-банк, и Накахара думает, что ему уже действительно нечего терять, если он делает такие опрометчивые ходы. «Ты сам-то человек, Дазай?» Накахара смотрит на него, на этого великомученика, и не может выдавить из себя и слова. И правда. Ему сложно представить все то, что творилось внутри Осаму. Но как же они были похожи в своей неполноценности, взаимоисключая пустоту друг друга до такой степени, что начинали работать подобно единому существу. Но два сознания никогда не смогли бы ужиться в одном теле. Это было слишком очевидно. – Ты, – Дазай прерывается, пропадая где-то в океанических зрачках напротив. Однако стоит тому моргнуть, как мафиози мелко вздрагивает, а руки тут же с новой силой сжимают грязную ткань. – Не смотри на меня так. Псина. «Кто бы говорил.» Чуе, право, рассмеяться бы сейчас в голос. Сколько времени прошло, а этот идиот все еще не простил того, что Накахара в свое время так и не исполнил их уговор насчет собачонки. Но он смотрит на Дазая и с побитой жизнью дворнягой может сравнить только лишь его. Накахаре по большому счету ну совсем не больно. Давно и не больно, и не противно, и кричать тоже не хочется. У него голова раскалывается, и легкие саднит от такого количества пыли, а еще было бы неплохо все раны перевязать, потому что противник хоть и не эталон силы, зато ловкости не занимать. Но даже просто смотреть на Осаму без сожаления было невозможно. Потерявшийся, разбитый в миллионы осколков, умывшийся своей неполноценностью сполна. Космос внутри него пожирает своего носителя с бешеной скоростью от одного толчка, и Чуя кривится в отвращении, в сожалении, в переполняющей его тоске. Отдаленно раздается чужой хриплый смех, и, возможно, потерявший центр вселенной, уже падает на самое дно себя мертвой птицей, запутавшись своими широкими крыльями среди ветвей реальности. Он бьется о скалы, ломает крылья и безумно хохочет, заходясь в своей боли. Он оказывается на дне и затихает, вгрызаясь мертвым, стеклянным взглядом в созвездия над головой.Вырвать б сердце, да в пламя швырнуть, Чтобы больше оно не болело, Чтоб с тобою оно не ушло, Чтоб дотла этой ночью сгорело!
Накахара затягивается с такой силой, что щеки впадают и легкие заполняются дымом до отказа, что ни единого лишнего вдоха, вызывая легкое головокружение. На языке все тот же металлический привкус с горьким послевкусием и пепельным осадком где-то внутри. На теле сплошным вьется рисунок из целой палитры гематом, в голове — истлевший ворох мыслей. Холодный воздух режет кожу мелкими лезвиями, дергает за нервные окончания и сильным порывом заставляет едва ли вздрагивать. Он стоит там, на балконе, в одной незастегнутой до конца рубашке и боксерах и не двигается с места, не пытается укрыться от природной стихии. Это чувство ему настолько знакомо, что уже не вызывает никакой ответной реакции. Холод. Постоянный, неумолимый холод. Северный полюс под ребрами, безумная, безжалостная вьюга слов и льдистая гладь кожи. Каждое решение на пониженных градусах, попеременно в смертельной опасности от обморожения и мягкий сон смертника среди безликих сугробов и бесчувственности льда. Он снова делает затяжку. Голубые глаза неотрывно следят за площадкой перед собственным домом, на которую выходит подъездная дверь. Свет фонаря освещает лишь пару метров этой площадке, дальше — сплошная чернь и зыбучий мрак. Дальше лишь спасительное ничего и удушливая неизвестность. Подъездная дверь тихо хлопает, и Чуя возвращается взглядом к светлому пятну на асфальте. Чужая тень пересекает ее сначала тонкой полосой, но по мере приближения становится все более отчетливой и разборчивой. Мафиози быстрым шагом идет вперед, пересекая светлый участок. Идет так быстро, что Накахара понимает — боится. Боится развернуться. Боится передумать. Боится вернуться. Он в том чертовом ужасе, который ослепляет его до такой степени, что бегство становится тем единственным правильным выходом, который мог бы отрезвить. Чуя знает, что он ломает себя, чтобы спастись. Ломает все свои игрушки, ломает кости и разбивает лед вдребезги. Режется им, скулит, но не останавливается. Возносит на алтарь чужого для себя бога остатки заледенелых молитв и трусливо сбегает. Он чертовски слаб для веры в этого бога. Паршивый бог слишком силен и кошмарно слаб, чтобы спасти своего беглого еретика. Он начал войну. Он не знал, что он верует в бога, во имя которого развязывали войны. Накахара затягивается сигаретой вновь, когда чужой силуэт растворяется во тьме, покинувший свет и простившийся с ним. Он не оборачивался, не сбавлял шагу. Наоборот, чуть ли не переходил на бег, цепляясь за свою надежду во спасение за глупое отречение. Божество бы рассмеялось столь наивной глупости, только вот уголки бледных губ ломает в гримасе боли и совсем немного разочарования. Он заставляет себя усмехнуться, словно смотря в лицо труса прямо сейчас, и тушит бычок в пепельнице, оставляя тьме ворох потрепанного несчастья и целую гору пушистого, колючего снега.Этой ночью огонь танцевал Неохотно – впервые такое! Как и я, по тебе горевал Тот огонь, приручённый тобою.
Sennek – A Matter Of Time
Автомобиль полыхает знатно. Ярко и со вкусом. Разве что на собственное удивление, Чуя замечает, что голод его совсем не такой, каков присущ губящей природной стихии. Словно она давится этой своей жертвой, вместо того, чтобы радостно поглощать, погребая под собой. Накахара сидит в паре метрах от полыхающей груды металла, совершенно флегматично наблюдая за искусственно-резвым танцем языков пламени, как он кусался и шипел, но без всякого желания пожирать своей могучей силой, без желания испепелять и уродовать. Чуя чувствует от него лишь тепло. Вялое, приглушенное тепло, мягко кусающее его за кончики пальцев и тут же ускользающее в гущу пожарища, нехотя отворачивая свою хищную морду. Это был его чертов автомобиль. Который просто взял и взорвался, когда мафиози уже было подходил к автомобилю после успешно выполненной миссии. В один момент просто раздался оглушающий взрыв, машина подлетела в воздухе на пару метров вверх и с грохотом вернулась на землю, объятая огнем. Чуя думает, что ему нелепо повезло оказаться на достаточном от нее расстоянии, когда это произошло. Накахара уверен, что это не удачное совпадение или Фортуна, трясущаяся над его жизнью. О, конечно же, нет. Кто если и трясся над ней, то лишь тот, кого удача покинула так давно, что он еще не родился к тому времени. Местность глухая, ни единой машины и посторонних глаз, а кто был, того уже нет. Он сидит прямо на траве, облокотившись на собственные колени, и наблюдает за этим уставшим зверем. Машина за ним только выехала и не обещала прибыть даже в ближайшие полчаса. Мафиози устало прикрывает глаза и медленно откидывается на спину. Травяное одеяло под спиной кажется не особо мягким, но все лучше твердой земли. Накахара чувствует едва пригретую землю через одежду и слушает треск, издаваемый пламенем, со стороны. Накахара открывает глаза и натыкается взглядом на острый оскал чужой улыбки. Он резался им столько раз, что даже не спешит отвести взгляда. Дазай — неконтролируемый поток. Он ветер, он вода, он — ничто. Он рассыпается в бесконечную пустую насмешку, сгорает дотла и горьким пеплом тает на чужих губах. Чуя кривится, сам того не замечая, и поднимает взгляд выше. Видит бесконечную бледность мертвеца, нескончаемое горе в глазах и тонны пустоты, затапливающей его, словно Осаму — ходячая вирусная инфекция. Он широко улыбается, и Накахару передергивает, словно он пытался уйти от прикосновения прокаженного. – Ты должен остаться хотя бы в этот раз, – едва шепчет он, буквально заставляя читать партнера по губам. – Я тебе ничего не должен, – таким же тихим голосом отвечают ему. Глаза слезятся от обильного дыма со стороны горящего автомобиля, и Накахара тянет руку к лицу, начиная тереть средним и большим пальцами глаза. Влага собирается в уголках, глаза чуть режет, и он нервно шипит от раздражения. Вот ведь. Однако стоило убрать руку и открыть воспаленные глаза, как он натыкается на чернь звездного неба. Чуя рвано выдыхает, пораженный этим зрелищем за одну несчастную секунду, словно молнией пораженный. Так вот что он видел там, глубокого в черном омуте зрачка Осаму. Все, что он из раза в раз лицезрел там — бесконечное уродливое одиночество. Он видел взрывающиеся в его пустоте несчастье и рваную фальшь млечного пути. Весь этот цирк уродов был перед его глазами. И он был тем главным посетителем, ради которого они вновь и вновь начинали свое шоу. Накахара усмехается, вот так внезапно обнаруживая себя единственным глупцом в их дуэте. Тем, кого на самом деле обвели вокруг пальца, оставленного под открытым небом исповеди двойного черного и истиной перед самым своим носом. «Все, к чему бы ты не прикоснулся, умирает» «Сгорай»«Не буду я тебя спасать.» «Тогда прекрати пытаться.»