Скучные пределы естества

- Знаешь, я помню, как покупал тебе часы. Я думал взять Fenix или Epic Chronos, а ты уперся: хочу вот эти. Я думал: это такая странная скромность или просто плохой вкус? Не нищебродство же твое подкожное, так и так – я плачу. А потом я понял: все правильно. Ты не сможешь делать вид, что сам заработал на Epic. А если все-таки сможешь – уже будет не притвориться, что ты сидишь на воде и на хлебе, с дыркой в кроссовке, харкая кровью, топишь за культуру и живешь идеей. Он молчит, как будто баттл не кончился. Он тебе не соперник. Не бросал тебе вызов. И не примет твой, как бы ты ни старался. Но он здесь же? Он здесь. Стоит, прислонившись к двери, держится за ремень наплечной сумки, не снимает ни обувь, ни куртку. - Сколько ты заработаешь на моем баттле? Просто интереса ради. А твой боец? Он в курсе, какая нихуевая там будет разница? Не в пару же единичек? В пару ноликов? - В единичку с ноликом. Чувство, как будто во сне, спускаясь по лестнице, пропустил ступеньку. Год назад – знаешь наверняка – то, что ты сегодня на баттле сказал, похоронило бы его карьеру. Он не хочет вниз. И не хочет скандал. Он должен паниковать. Злиться, по меньшей мере. Заискивать, просить прощения, упрекать, вопрошать, умолять, угрожать. Но подбородок задран, и он смотрит на тебя – не то снизу вверх, глумясь, не то сверху вниз, клубится улыбка у него на губах, и его спокойное любопытство пугает гораздо сильнее, чем твой нелепый провал, чем вердикт судей и ожидание выхода баттла, чем шум в зале и поток комментариев, каждый из которых ты уже слышал, ты их все знаешь, но ты отвык от них, за год, что был в покое, за три, что тебя любили, ты не готов к ним снова, самому себе признаваться в этом обидно и стыдно, настолько, что сам встал под удар, сам дал повод напасть, лишь бы поменьше себя презирать и не так униженно, не так испуганно ждать: момента, когда они придут тебя растерзать… но улыбка, в уголках его губ, в уголках его глаз, она реальней и страшнее, чем тени в сумерках сознания, тревога и паранойя, приступы паники – они кажутся уже не багами изношенной психики, это были полезные, были спасительные предупреждения, ты упустил их, проигнорировал – - Знаешь, почему я вообще тогда тебе ответил? Пожимает плечами: как будто на него все еще смотрит камера. А его глаза – вороньи - кажутся черными, блестят, как пуговицы, и вообще ничего нет за ними. - Не стесняйся – зайди, присядь, возьми чаю: все свои, как-никак. Он по-прежнему смотрит внимательно. Потом медленно, давая тебе время на подъебку, себе на отступной, снимает кроссовки, наступая на пятку носком. У него красивое тело. Субкультурные шмотки, дешевка. А сутулится он, как рабочий, трудовую тяжесть в плечах принесший с завода. Ты видел, как он курит, пока пишет: сигарета висит на губе, прилип облизанный фильтр, так курят папиросы, пока руки заняты у станка. Далекий образ из детства, друзья деда, шахматы во дворе на лавочке, плоские кепки – но не на шпане. Он ставит сумку у ног и садится к тебе на диван. Широко расходятся колени. - Ты меня для этого позвал? - Я тебя не звал, я тебе дал шанс оправдаться лично – - Поговорить, ты сказал. - «Объясниться» - я сказал. - Я как-то очень смутно понял, на что ты злишься, и вообще не понял, почему. - Ты все понял отлично. Но мы еще до этого дойдем. - Если ты сбиваешь разгон, водка лучше вискаря. Хочешь, я схожу? Он не вздрагивает даже, когда бутылка бьется у него над головой. Пригибается слегка: плавно. Привычно. Потом осторожно ощупывает шею. Вынимает из капюшона толстовки осколок. Виски стек на спинку дивана. Денис отодвигается вправо. - Ты меня сейчас торчком назвал? - Нет. - Но мне нужно сбивать разгон? - Если ты не хочешь – тоже нет. - По-твоему, я похож на наркомана? - Нет, похоже - - На Гноя Славочку? - Точно нет. - На вашу свору вечно объебанную дешевой бодягой и под это дело льющую осатанело хуйню в твиттер и шизофренический бред на встроенный майк от третьего пентюха? - Тебе будет очень плохо к концу дня, если ты не отдохнешь сейчас. - Я фен нюхал, когда ты в школе парту ручкой карябал и строил миленькие трогательные планчики, как ты свалишь из своего Мухосранска и в тебе добрые дяди откроют талант. Которого никогда не было. Ты не знаешь, что сильней цепляет – его полная беззлобность или готовность, терпеливая, с которой он примет еще пару ушатов дерьма на голову, ты бы меньше нервничал и меньше бесился, если бы он хотя бы казался задетым, непростительно, что он спокоен по-прежнему – когда ты не можешь быть спокойным. Виски кончился, есть кашаса. - Почему я тебе ответил. - Да. Он снимает толстовку. Разговор будет долгим. Ты бы выставил его за порог – вот сейчас, как только он повелся, но ты не хочешь оставаться один. Не можешь быть один. Уехала Вера. Смылся даже умный мальчик Рики. С утра до ночи – полузнакомые люди и вроде-как-приятели, не доверяешь достаточно, чтоб таким тебя видели, непонятно, кому доверять стоило, Ваня стоял у тебя за спиной, но больше проку было от бухого Оби, ни поддержки, ни помощи, уехал не с тобой, да и шел бы ты в жопу, в хлам пересобачились с Порчи, все, что создали вы, - создал ты, им некуда деваться, спокойно, пара дней – и они приползут, всем хочется к звездам, ракетный двигатель у вас один, и они лучше, чем кто-либо, знают, что без тебя их ждет медленная, молчаливая смерть в холодном космосе. А если позвонить Порчи? Перегнул, не хотел, стресс, ахуй, раскачка, не первый год тебя знают, какой-то кредит доверия – кредит прощения – должен быть? Не за что тебя прощать. Не за что тебя прощать. Слово не так, мелкий косяк, ты на секунду перестал быть удобным и няшным, кормить с рук шоколадом, рассказывать, как без них никуда, - и они бросают тебя, на раз. Кто здесь, сука, оплачивает счета? Сколько было лиц вчера, которых ты вообще не знал. Сколько было народу, которому глубинно, по-чесноку похуй – что они знают тебя. - Я спрашивал Сережу PLC – что там было за кадром вашей краснодарской драмы, он убеждал, что вы подонки и крысы, но не убедил, я сказал тогда, что в этой истории ты лучше держишься и лучше выглядишь – Он благодарно кивает – и как ему не въебать. - …Тогда Сережа сорвался и выдал мне: как тебе такое? Я не понимал, почему они так бесятся на тему предательства, вам не детей крестить, они вас не растили с нуля, вы не из их обоймы и вам, по-хорошему, не за что благодарить отца. И он рассказал мне, как ты ещё за год до вашей революции с камикадзе, обличениями, не случившимся махачем и трагическим пафосом, - Антоше Белогаю, не фигурально, хуй отсасывал и проглатывал… скажешь, не было? Точно? Опять беда с памятью? Он чего-то ждет от тебя, хмурится, как будто его подводит зрение, но, не дождавшись, отвечает: - Антон бы по-другому эту историю рассказывал. Но он и не рассказывал – - Да я знаю, что бы он рассказал – - …я так понимаю. - Я знаю, что бы он рассказал. PLC сказал, ему крышу снесло, как телке за тридцать, которая махнула в Турцию потрахаться, втрескалась в обоссанного аниматора, и за пару ласковых слов и стоячий хуй бросила все, продала хату, ускакала к нему, отдала все свои бабки, и в итоге вообще должна быть рада, что ушла живая, даром, что с фонарем под глазом. - PLC эту истории тоже по-другому рассказывал, мне кажется. - Не суть. Было? - Что-то – да. - Что-то – да. Как ты вертишься здорово. Съемная хата, неудобный журнальный столик перед диваном, барная стойка, нарезаешь круги, не усидеть на месте, у кашасы вкус мерзотный, разбавлять или запивать нечем, эффекта никакого, только жжет горло, ты не спал трое суток – - Мне стало интересно. Не каждый раз – ну скажи – у нас такие веселые срачи, с подоплекой и драматургией. А еще я хотел посмотреть на тебя. И проверить, насколько правдив портрет, который мне нарисовал PLC. Раз за щепотку хайпа, пару репостов и место орга в филиале без бабла, Антоша Белогай – вариант, то уж я-то не Антоша Белогай? Так? Ты ответил через двадцать секунд после того, как я написал. И был в Семнашке через полчаса. Чтобы люди так быстро бегали – я не видел ни разу, честно. - Ты еще не видел, как я со смены рванул. Меня уволили потом. Рабочий день был. - …ты примчался тут же, с высунутым языком, чтоб до ночи лизать мне жопу, потому что не каждый день бездарному заурядному уебку аудиенцию предлагает Сам Оксимирон. - Да. Когда останавливаешься напротив него, он встает тебе навстречу, вдруг обдает волной забытого, животного страха – если он тебя ударит, ты не сможешь защититься, у него туго натянуты рукава футболки, заметные, мощные бицепсы, этот аргумент гораздо весомее, гораздо реальнее, когда перед тобой не мясной качок и не фитнес-моделька, а кто-то из твоего мира, с твоей (никогда не стоял на твоей, глубоко под твоей) ступеньки. Ты помнишь его костяшки сбитыми. Сейчас не так, но ты вел по ним языком, сильней напрягалась рука, болезненный, едва слышный стон, и у тебя был каменный стояк. Его шея – теплая под твоей ладонью, твердая, тело поднято по тревоге, ждет атаки, в любой момент, выступающая вена – под твоими пальцами, он вздрагивает, когда ведешь по ней, но держит твой взгляд, кого ты только не перетрахал за этот год свободного поиска, панического бегства, на него жаль потраченного времени, жаль мгновений искренности, жаль, что дал шанс второсортной подделке – под твою самую большую ошибку – стать опасно важной и вроде как ценной, но в твоем списке, чисто в плане поебки, в порядке хроники путешествия из постели в постель, он останется в первых строчках. Первосортный стейк, мясо от шеф-повара, сок течет по языку, рот наполняется слюной. Он почти был тем, кого ты искал всю жизнь, и не только ты, читал с тобой одни книжки, наизусть знал те же самые треки Саважа, которые ты повторял, как молитву, школьником в эмиграции, он с той же стороны получал по ебалу, слышал те же ответы от матери и учителей, так же вставал с асфальта и старался попасть домой, чтоб никто не увидел испачканной одежды и содранных ладоней, он мечтал те же мечты, он так же, как ты, и на ту же тему не спал ночами, так же кончик ручки обсасывал – вот буквально, тоже, точно такой же, - так же тлел его мир у него под ногами, и все сделанное вчера разбивалось об завтра. И все это, от и до, дешевая брехня, а два года назад – не забывать – те же самые сопли мотал на кулак, прости господи, Антон Белогай, в больший зашквар ты еще не влетал. - Я тебя позвал в койку – просто чтоб посмотреть, пойдешь ли. И ты снова не пошел: ты побежал. Было иначе немного, но кому какое дело, осколки твоей правды заслонят тебя от чужой. Ты позвал его к себе домой. На другую съемную квартиру, на Гороховую. Вы сидели на полу, как дети. Вы пили из горла, из одной бутылки. Вы говорили про Ламара и Хендрикса (смешная ошибка спьяну, от Кендрика, красивая параллель), про Троцкого и Геббельса, про обеты трезвости (он был единственным на твоей памяти рэпером, который – так же, как ты, - брал обеты трезвости, и не потому, что так делал ты, и он звал их иначе, но так зажегся, когда ты поделился своими словами, и это было почти, как знак свыше, и ты поставил бутылку на пол, а потом ты поцеловал его). Ты был в восторге от собственной смелости, ты чувствовал себя живым и свободным, ты знал, что потом придет откат, что он может оттолкнуть тебя, что есть все шансы на такой удар по твоей репутации, после которого уже не встанешь, но тебе было плевать – тогда – а он медленно моргнул, черные богатые ресницы, и так мягко, так чисто потянулся к тебе, и в ответ коснулся губами твоих губ, и вы целовались, за окном распускался летний рассвет, его прокуренный рот, горячие ладони на твоей спине, ты забыл, где вы были, сколько тебе лет, не открывал глаз и не вспоминал, кто с тобой, хотя целовался он совсем по-другому, всепоглощенно, завороженно, не ускоряясь, не соревнуясь, и когда он прикусывал твои губы, делал это едва-едва, проверяя, понравится ли тебе, и как тебе понравится, в нем не было страсти, которую ты помнил и – тут не перед кем оправдываться, никто не услышит, - хотел воссоздать, воскресить, он был другим, но это успокоило тебя, будь иначе, в следующий раз ты бы не позвонил. - Ты с меня не получил ничего из того, что хотел унести. Каково тебе, только честно? - Неплохо. Он улыбается, и ты улыбаешься в ответ, нервно, поспешно, чтобы заслониться, чтобы спрятать тепло, которое рождает эта улыбка. Он простит тебя? Не за что тебя прощать. - Потому, что твой Тит Пулион чудом выиграл и ты теперь надеешься на что-то? Бро, он к тебе не повернулся, когда ты лез с ним обниматься, и он ускачет вперед раньше, чем ты кинешь его на бабки. - Может быть, может быть. Его горячие ладони – на твоей спине. - Как бы нам помириться? Но когда ты берешь его голову и притягиваешь его к себе, ничего не выходит, утыкается коротко тебе носом в щеку и отстраняется снова. - Хочешь меня послушать? - Это что сейчас было? Шаг – и ты больше не чувствуешь тепла, дыхания, притяжения. - Я думал, ты злишься, что я что-то Славке слил. За три раунда сливов не было, но ты все равно злишься. Я сделал что-то? - Подумай. Он берет у тебя бутылку, но в этот раз из горла не пьет, наливает в крышку, опрокидывает бомже-шот. - Подсказки не будет? - Ты пару секунд назад меня попробовал отшить – или мне это снится? Он ставит крышку на место. Он даже выпрямился. И он растерян. Святая простота: - Я сейчас не один. - Мне все равно. - Мне нет. - Думаешь, есть что-то еще, что ты можешь сказать? Дошло, наконец. - Мы не виделись с ноября. - Я вернулся. - Я очень рад. Ищешь сарказм, готов отвечать, но его там нет. Говорит с тобой, как с беременной бабой, как психолог с трудным ребенком. - Так о чем разговор может быть, если ты не выдержал проверку в полгода? Смотрит на тебя. Еще смотрит. То ли ждет, что ты скажешь – это все не всерьез, то ли сам вот-вот готов заржать. Потом: - Давай я тебе сделаю поесть и позвоню Жене, чтоб побыла тут. У меня, кстати, есть феназепам и реланиум, если спирт не тормозит, надо только съездить будет. Открыл твой холодильник. Достает твою сковородку. - Я сказал, что ты здесь что-то трогать можешь? - Потерпи немного. Я уйду, если хочешь, когда Женя доедет. Разворачиваешь его к себе, когда толкаешь – он абсолютно вареный. Когда хочешь ударить – ловит твою руку мгновенно, но даже держит не больно. - Только не надо делать вид, что тебя ебет. Доп-очки не начислят. - Ок. - Я осенью сделал снимок, как ты мне отсасываешь – без шуток, без шуток, - так что сливы никак не в твоих интересах. - Ты – что? - Я подстраховался немного. Ты же не ждал, что я просто так буду доверять чуваку, который вместе со всей своей тусой злобных карликов хочет меня ритуально распять, а потом сожрать? Масло шипит на сковородке. Он уменьшает огонь: другой рукой. Он все еще держит тебя за предплечье. - Дай мне Женин новый номер? - Она не придет. Когда он тебя обнимает – не для себя, для тебя, это уязвляет, а не успокаивает, но больше нет пороха даже на холостые выстрелы, и ты сдаешься, у тебя слезы из глаз, надо менять диллера, нужен стафф помягче, не должно так долго держать, ты последнюю дорожку брал семь часов назад, и хуй он узнает когда-нибудь, что это потому, что его ждал – и боялся уснуть, не застать. - Ну прости меня. Прости, все, я не подумал, что тебе будет важно. Правда – важно? - Да хоть Гноя своего еби, хоть сдохни под мостом. Он кивает – как будто облегченно. Неловко похлопывает тебя по затылку, уложив твою голову себе на плечо. Все иначе немного, но осколки твоей правды заслонят тебя от чужой. Прежде, чем ты написал Сереже PLC, ты смотрел их гимн. Ну – как. Ваш переснятый клип, где тощая обдолбанная сука очень старалась быть тобой, а ты не знал, льстит тебе этот косплей или пора возмущаться, Гной лез вверх по лестнице, которую ты построил, выстругал каждую ступеньку, нацепляв заноз в ладони, но тогда ты был счастлив и сыт, самоуверен и спокоен, тогда ты был не против, что нищие фантазией подберут опилки, слизнут хлебные крошки с твоей трудовой трапезы, и главное – ты смотрел не на него. Ты видел лесной пожар, взрывной запал, повернутый штурвал, живую, деятельную храбрость, которой так давно не встречал, какие яйца надо было иметь в двадцать один год пацану-ноунейму, чтобы так опрокинуть родной проект – и уцелеть, ты смотрел на него – а комнату наполнил запах, холодный и чистый, зимних берлинских улиц, и он ни в чем, совершенно, не был похож на Диму (спасибо), но в нем было все, что Дима забрал с собой и почему ты отчаянно скучал. - Нормальный мужик мне бы уже въебал десять раз на твоем месте. - Наверное. - Ты правда еще на что-то надеешься? Конечно, нет: в нем нет ничего настоящего – в нем нет ничего твоего, в нем даже не будет горечи, не будет ненависти и желчи, не будет окриков и камней тебе в спину, его наполнял твой успех, теперь схлынул, и сосуд пуст, вот он, наглядная демонстрация твоего полного поражения, весь этот год, в одном лживом, фальшивом насквозь, случайном попутчике. Даже то, что он здесь до сих пор, - просто соломка, на всякий случай, авось, твой хребет срастется, авось, с тобой все еще накладно ссориться. - Дай я яичницу пожарю, а потом продолжим. - Ты себя сейчас дохуя взрослым чувствуешь, да? Трезвым, умным, почти понял жизнь. Ты понятия, блядь, не имеешь – смотри на меня! – чего стоит то, что я делаю. - Не имею. Управляемый пожар – миф. Огонь – искусственный. Не опаляет и не греет. Ты не любил его, это точно, и не предпринимал попыток, не предпринимал ни с кем и давно, мгновения очарования перестал себе объяснять, шел по наитию, шел, то и дело попадая в его шаг, с прошлого мая – до ноября. Он так запросто раздевался, ни волнения, ни предвкушения, так легко за тобой следовал, когда он брал тебя, ты как будто держал при себе пульт-контроллер, нажми на кнопку, тронь за плечо – все будет по-твоему, когда ты душил его цепью (нига-стайл, Ваня в туре купил ради шутки, она потом так у него и осталась, кстати, у пролетариата все липнет к рукам), он крепко стиснул челюсти, зажмурился, ты кончил в него раньше, чем он сдался, чем схватил тебя за руку или попробовал оттянуть цепь, глотнуть воздуха. Он вставал на колени – без отклика и без ропота. Когда ты ебал его в горло, он извинялся, если закашливался. Ты не любил его. Никогда. Он прикладывал книжками все твои черновики и заметки на чеках, на блокнотных листках и чужих визитках, прежде чем открыть окно в твоей комнате. Ты не ждал, что он будет ждать тебя. Что он – тебя любил. Ты был уверен, что иначе просто не может быть.