***
Дейдара принимал кислоту и называл это искусством. Итачи считал это побегом от реальности, но что ему знать о жизни. Люди, с которыми водился Дейдара, по их мнению, знали многое. Они тоже принимали и неизменно твердили о свободе. Иногда их затуманенная речь обрастала смыслом, и это была причина, почему Итачи всё ещё появлялся в этой странной квартире с дверями нараспашку, которую Дейдара называл храмом. Однажды туда занесло девушку с синими волосами. Она молча прошла на кухню, достала пару блистеров, сунула в карман безразмерного плаща и так же тихо ушла. Никто не знал её имени, никого не заинтересовало самоуправство. Живая и текучая толпа вмазанных ребят расступилась как море перед Моисеем и захлопнулась обратно. Пара оригиналов из коридора, которые были на полпути к выходу, шутили, что видели ангела. Их мир расплывался, они обнимали друг друга и со счастливыми улыбками стекали на пол. Активисты равнодушно подвигали их расслабленные тела ближе к стене, кто-то заботливый забрасывал куртками и даже оставлял пару косяков на тумбочке. Мир за пределами квартиры нерешительно мялся у порога открытой квартиры, но так и не решался войти.***
Слухи о возможной войне во Вьетнаме подогревали толпу. Это был совершенно особенный митинг против ядерного оружия. Итачи впервые чувствовал, что этих ребят в этом странном трансе не так просто рассредоточить: они поймали одну волну среди своих особых миров. Расслабленность сменилась ожиданием, редкие выкрики запоминались, чтобы стать возможными девизами будущего. Они пытались скрыть горящий взгляд за длинной нечёсаной челкой, нервозность за широкой улыбкой. Праздные прохожие чувствовали это и всматривались-вслушивались. Итачи вела толпа. При мыслях о войне он почему-то всегда возвращался к дому. И хоть Япония и находилась под патронатом Америки, хоть и была вне зоны военных конфликтов, это ничего не меняло. Если долго думать – границы стирались. Война будто бы стояла на пороге, а Итачи был так далеко, но тоже в эпицентре. Вся его система координат смещалась до одного простого ощущения страха. Если бы его спросили о самом прекрасном состоянии во Вселенной – это был бы мир. – Мир взрывается в твоей голове тысячью красок, – шептал Дейдара, следуя позади. – Всё так близко и мимолетно, границ нет. Итачи кивал, границ не было. Их нужно было возвести. – Но самое кайфовое – быстротечность. Реальность расплывается, и ты вместе с ней. Растекаешься по молекулам, но ты всё ещё – часть целого. Ты везде и нигде, а потом – бац! – и мир взрывается в твоей голове. Итачи на миг задумался, что Дейдара делает здесь с такими пристрастиями, и даже хотел спросить, когда толпа впереди начала расступаться. Девушка с синими волосами стояла против живого течения, и оставалось загадкой, как она там оказалась. Люди не обращали на неё внимания, свободно огибали, в то время как сам Итачи боялся остановиться, подгоняемый толпой. Её взгляд бесцельно блуждал, не останавливаясь ни на одном лице. Учиха еще со времен той мимолетной встречи в квартире Дейдары отметил, что она была японкой. Итачи одновременно хотел и рассмотреть её поближе, и поймать этот рассеянный взгляд, будто бы за ним скрывались все ответы. Он остановился напротив, Дейдара нахмурился, что-то прошипел сквозь зубы и, махнув рукой, исчез в толпе. Японка уперлась взглядом в ожерелье Итачи, будто бы оно представляло что-то особенное, а потом, так же неопределенно махнув рукой, стала выбираться из процессии. Хотя это не совсем подходящее слово для того, как она это делала. Девушка уверенно ступала мелкими шагами гейши, ни разу не сходя с намеченного пути, люди будто бы проходили сквозь неё. Итачи медленно следовал за ней, поймав этот странный ритм. Возгласы становились громче.***
Конан действительно была чистокровной японкой, и даже синие волосы и золотистые контактные линзы не сглаживали этого первого впечатления. Она складывала оригами, отбеливала лицо, как гейши из лучших домов Киото и носила кимоно под строгим чёрным плащом. Неизвестно, как её занесло на материк, но с тех пор она с Пейном. Возможно, они прибыли вместе. Пейн не имел каких-либо национальных черт, равно как и имени. Зато у него была лучшая травка и кислота, а ещё организованная толпа. Да, в его доме было привычно людно, но каждого хозяин знал в лицо. Когда Конан впервые привела его сюда, Пейн лишь внимательно осмотрел его, но ничего не сказал. – Это Итачи, – представила Конан своего протеже. – Он хочет мира. Итачи мог бы возразить или добавить что-то ещё, но такой вариант звучал исчерпывающее. По дороге сюда они обменялись лишь парой слов: Учиха привык полагаться на невербальные знаки, а Конан, видимо, было не особо важно, кого именно завести на огонёк. Оставалось неясным, было ли его представление тем особенным, что девушка смогла рассмотреть в выемке его ключиц в толпе митингующих или это была стандартная характеристика всех уличных гуляк с цветами в волосах. Итачи таковых, к слову, не носил. Рыжеволосый парень в пирсинге, кличку которого он узнает позже, внимательно осмотрел его, а затем вернулся к созерцанию города. Вечер потихоньку накатывал на Нью-Йорк, и Пейн с Конан вскоре растаяли в его дымке. Оставшись без хозяина, квартира подчинялась его негласным правилам: несколько гостей прислушивались к треску радио в гостиной, пара человек заваривала чай на кухне. Итачи не смог определить на глаз, был ли кто-то из них вмазанным. Рыжеволосый паренёк протянул ему кружку, он бездумно отпил пару глотков обычного зеленого чая, затем педантично ополоснул чашку, оставил её сушиться и покинул пристанище ангела.***
Конан напоминала ему о доме. Итачи встречал множество японцев на улицах города, но все они проходили сквозь. Конан же удалось без единого слова остаться. Когда он пришел к её порогу в следующий раз, на улице лил дождь, а дверь была закрыта. Девушка открыла с первым звонком и всё так же молча пропустила его вовнутрь. Конан была в просторной синей юкате и без макияжа, в квартире стояла тишина. Было самое время пожелать хорошего дня и уйти. Вместо этого он остался, и Конан устроила чайную церемонию. Можно было бы ненадолго отправиться в воспоминания и насладиться этим кусочком Родины в ладонях точёной японки, но что-то не давало отпустить себя. Итачи боялся признаться себе, но оставаться в тишине после смерти Шисуи становилось невыносимым. Будто каждая передышка – шаг назад от желаемой цели. Оставаться в тишине чужой квартиры было особенно странно. Словно в глазах Конан – целая Япония, и отдельно Шисуи под рукавами. Итачи держал спину, но опускал взгляд. Конан быстро сложила журавлика из салфетки и украсила им композицию. Итачи повторил движения: когда-то он делал сотни таких для брата. – Мир и свобода, – обронил он. – Тебе есть куда лететь? – Конан подняла на него свои янтарные глаза, и на него посмотрела не то утомлённая девушка, не то рыжеволосый парень в пирсинге. Они так сплелись, что и не разобрать, чья печаль плескалась сейчас в бледной японке. – Я ещё не придумал зачем. Оставаться одному в гостиной было неловко, и Итачи бледной тенью следовал за Конан, иногда роняющей скупые факты. Компания фриков собирается по субботам. В целом, они достойные ребята, которых немного снесло течение жизни. Приходить послушать радио можно по пятницам, обсудить новости, опять же, в ту же субботу. Кислоту они не продают, травку тоже. «Никаких веществ на вынос», - прошелестела Конан, оправляя складки на гардинах. Итачи кивал, это всё было и важно, и нет. Он думал о полётах и о том, действительно ли Конан пришлось бежать из Японии. Девушка тем временем закончила суету и напоследок обронила веское: «Слушайся Пейна». Рыжеволосый парень, как оказалось, всё это время безучастно сидел на балконе, всматриваясь в панораму города. Итачи приоткрыл дверцу и застыл ровной статуей где-то между ним и гостиной, учтиво поздоровался, склонив голову. Пейн кивнул и остался наблюдать за движением машин. Конан просочилась, не задев Итачи, и опустилась перед хозяином квартиры на колени. Она склонилась к нему, приросла своей юкатой к его рубашке и что-то зашептала. Итачи притворил дверь – пора было возводить границы. После он внимательно наблюдал за тем, как Конан слой за слоем отбеливает лицо. Смотрел на идеальные белоснежные мазки и думал, что хотел бы спросить о свободной любви. Вместо этого: - Кем ты хотела стать? - Я отсасывала у солдат американской армии с тринадцати лет, - она не меняется в лице, и пудра ложится всё также ровно. Итачи думает, что не быть тем, кем не хочешь быть, - самое важное, что можно вынести из детской мечты.***
О свободной любви они говорят с Пейном. Вернее, однажды между третьим и пятым прослушиванием сводки новостей одной рукой он прихватывает Итачи за горло, а вторая просчитывает позвонки. Никаких вещаний о равенстве, свободе и доступности чувства. – Я подарю тебе новую боль, – шепчет Пейн, прикусывая его ключицу. Где-то за стенкой Сасори разливает чай, а Конан складывает оригами. Где-то через квартал в храм Дейдары наведываются полисмены. Где-то внутри Итачи гниёт Шисуи, освещённый огнями «Сейбу». Сам Итачи остается в нигде, сотканном из укусов и прикосновений Пейна. Они не целуются, но привкус металла неуловимо оседает на языке. Прикосновение пирсинга холодит кожу, и если бы не оно, можно было подумать, что всё это – лишь одна из кислотных реальностей. Прикосновения Пейна пригвождают Итачи к этой. Образы в голове Итачи взрываются – бац! – тысяча красок, сотни лиц стекают в неуловимую кашу. Он не может за них зацепиться и хватается руками за спинку дивана, в надежде собрать себя. Тело покрывается испариной, пальцы Пейна оставляют ноющие следы. Шисуи, Саске, Конан и старенький сосед из квартиры напротив, – Итачи не знает почему и надо ли. А потом приходит настоящая боль.***
Кто-то всё ещё стекался с редкими поздравлениями, хотя со дня рождения Конан прошло почти две недели. Итачи не знал, сколько ей исполнилось, но «хиппи», так они себя называют, радовались этому событию как дети. Видимо, это стало хорошим поводом забыть о том, что происходило вокруг: каждый день мог стать началом новой войны. Нью-Йорк дышал демонстрациями и приближающейся весной. Пейн открыло окно и почти по пояс высунулся наружу. Несколько солнечных дней принесли воздух, которым хотелось дышать. Вот только рыжеволосый парень, как успел отметить Итачи, реагировал совсем не на это. Это был понедельник, и в квартире не было никого постороннего, кроме Учихи. В её темных углах застыла боль, и Итачи мог отпускать себя. Прощать себе, что живой, и письма Саске, который кричал о предательстве и ненависти. И письма родителей, в которых они просили образумить младшего, серьезно настроенного на диверсии против спасительной армии. Итачи дышал этой болью и прощал себе самого себя. Это был понедельник, и старое радио трещало лишь для них троих. Оно часто издавало странные шипящие звуки, и выплевывало новости кусками, а песни и вовсе переиначивало. Но с первым порывом ветра из окна будто ожило, подобралось и выдало ровное: «Воздушная операция по урегулированию ситуации в Северном Вьетнаме началась успешно. По прогнозам, дружественное содействие нашей армии приведёт к скорейшему разрешению конфликта». Конан прикрутила громкость на минимум, и услышать подробности операции не представлялось возможным. – Чаю? – она повела плечом и достала пудреницу. – Сделаю, – Итачи тёмной тенью стёк на кухню. Когда внутренние мысли улеглись в ровный строй, они присели у низкого столика, и Конан, в своём привычном собранном виде, разлила чай по чашкам. Озвучить общие взгляды полагалось Пейну: - Миру снова захотелось боли, - ветер трепал его отросшие волосы, частично закрывая ими лицо и скрывая резкость взгляда. Итачи думал о брате, о том, что Япония – небольшой остров, и пары бомб когда-то оказалось достаточно. Думал о военном билете, и о том можно ли приносить мир с оружием в руках. Можно ли считать войну миссионерской миссией? Прохладная ладошка Конан сжала его запястье. Им всем казалось, что они уже слышат торопливые шаги. Скоро раздастся звонок, и кто-то, возможно, даже Дейдара, окажется на пороге. Ничего особенного, просто они все немного потерялись в течении жизни. Просто по радио прозвучало негласное объявление о начале войны, и мир стал тесным. Итачи смотрел в затуманенные глаза Пейна, реальность в них вертелась с поразительной скоростью. Будто вся жизнь исчезала в этом узком зрачке. – Людям всегда не хватало боли, – кивнул он, и Итачи повторил это движение. За дверью послышались отчётливые шаги, и Учиха поднялся, чтобы открыть. Он давно был по ту сторону, с тех пор как мёртвые руки Шисуи сковали его запястья, – он понимал.