Пустой

Виктор не может точно назвать момент, когда в его жизни появился Юри. Он просто был. Виктор помнит Юри со своих первых коньков. Помнит, как маленький мальчик помогал ему впервые завязывать новенькие коньки, как помогал первый раз выйти на лед, как неуверенно его протащил от одного конца коробки до другого, как звонко Юри смеялся, когда Виктор пытался его догнать, и как тревожно вздыхал, когда он неуклюже падал на лед. Виктор помнит, что Юри всегда смотрел на него с трибун в Юбилейном, пока Яков гонял его до седьмого пота, а потом ободряюще улыбался и помогал добраться до раздевалок. Виктор не знал, как Юри смог уговорить Якова, чтобы тот присутствовал на тренировках, которые даже родственники могут посещать только с официальным разрешением. Юри только улыбался и говорил, что у него особые методы. Виктор не настаивал. Виктор помнит Юри на своих первых национальных, как того подпустили к самому бортику и как он смотрел на Виктора, оперевшись всем телом на пластмассовую перегородку. Помнит, как крепко Юри его обнимал, когда получил свое первое золото, как обнимал в ответ и радовался, что у него есть поддержка в виде Юри. Но Виктор не помнит Якова и Гошу, их удивленные взгляды, не помнит Лилию и ее нахмуренные брови, не помнит Милу, пытающуюся у него что-то спросить. Виктору двадцать один, и он предлагает Юри переехать к нему. Он никогда не был у Кацуки дома, но точно знает, что там холодно, сыро и штукатурка с потолка отваливается, а в холодильнике всегда пусто, потому что Юри не любит готовить. Зато любит Виктор, и он с радостью берет эту заботу на себя. Время, проведенное дома с Юри, для Виктора сравнимо с раем. Раннее пробуждение, чтобы приготовить завтрак, недолгая пробежка вокруг дома с Маккачином, совместный поход в магазин, неудачная попытка приготовить печенье, вечерний просмотр фильмов и Юри, такой мирный, домашний и уютный Юри, задремавший прямо на середине какой-то скучной драмы, облокотился на него, положив голову ему на плечо. Лицо спящего кажется чересчур бледным в свете телевизора, и Виктору становится жутко от этой картины: Юри словно призрак, не от мира сего, его черты столь прекрасны и столь нечетки, кажется, стоит коснуться, и он пропадет. Но нет, вот он, Юри, живой, чуть вздрагивает и просыпается, тянет его в спальню. — Давай, Виктор, завтра тренировка, рано вставать, — шепчет Юри, хотя в квартире они одни, и Виктор послушно следует в спальню за этим родным голосом, готовый подчиняться, делать все, что услышит этим одурманивающим шепотом. И не важно, что это не он любит спать до полудня, что проснется за полчаса до будильника и будет еще ждать Якова около входа в Юбилейный, пока Юри будет пытаться укрыться от первых лучей солнца, которые так нагло решили пробраться до его глаз и побеспокоить его сон. Юри всегда был для Виктора источником вдохновения. Благодаря ему Виктор встал на коньки, сделал первые удачные дорожки и первые прыжки. Вместе с Юри он ставил программы и выбирал для них мелодии. Для Юри он катался. Юри всегда мог объединить его мысли. Если Виктор не знает чего-либо, сомневается или просто не хочет ничего делать, всегда есть Юри, готовый помочь, подсказать, дать хороший пинок под зад. Юри не любил фотографироваться. Как бы Виктор не уговаривал его на совместные фото, он был непреклонен. Юри не любил даже свои случайные фотографии, и если видел, как Виктор его фотографирует, то сразу же просил удалить. И Виктор удалял. Но как бы он не старался сохранить хотя бы одну фотографию с Юри, какой бы пароль не ставил на папку с ней, никогда не находил ее. Виктор много говорит о Кацуки Юри друзьям. Он не видел, как хмурился Гоша, как кусала губы Мила, он говорил-говорил-говорил о его прекрасном Юри, и его ничего больше не волновало. И он не понимал, почему никто не видел Юри, который ходил с ним в Юбилейный с первых занятий, не понимал, почему Яков говорил, что не давал никому разрешение на посещение тренировок, не понимал их нахмуренные лица. Он так не злился никогда в жизни. Виктор был рад, что тогда Юри не пришел. Первая их ссора произошла, когда Виктору было двадцать три. В тот день Яков сообщил, что записал его на прием к психотерапевту. Виктор пришел домой очень злым, в руке сжимал треклятую бумажку с временем, датой и местом посещения доктора и не понимал, почему еще не разорвал и не выбросил ее в ближайшую мусорку по дороге домой. Нет, знает. Он знает, оно бьет его на затворках разума, упрямо впивается в заднюю часть головы, отдаваясь сильной болью. Знает, что сейчас эту бумажку увидит Юри, его добрый, хороший Юри, и они вместе посмеются надо всем этим, а потом он кинет ее где-нибудь на тумбочке и благополучно забудет до следующей уборки квартиры. Но Юри не посмеялся и не улыбнулся ободряюще, как это делал всегда. Но Юри не отобрал и не выбросил бумажку, не позволил Виктору ее забыть, а наоборот, повесил на зеркало в прихожей, как очень ценное напоминание, вроде даты начала очередного Гран-При или дня рождения Якова. Но Юри посоветовал ему сходить на сеанс обязательно. В назначенный день Виктор пошел в парикмахерскую и отрезал длинные волосы, которые так любил Юри. В двадцать пять, когда он получает золото на Олимпиаде, Виктор не может найти Юри. Он обошел все трибуны, раздевалки, два раза обошел отель и четыре сочинское побережье. Юри не было, когда он катал произвольную, не было, когда объявляли результаты, не было, когда Виктор стоял и позировал со своей четвертой золотой медалью и искал его на трибунах. Виктор поднял на уши всех: Милу, Гошу, даже Якова. Его не волновали косые взгляды, шепот, какие-то объяснения. Он кричал, рыдал, избивал костяшки о стену раздевалок. Нужно найти Юри. Плевать на всех. Плевать на Милу с ее сочувствующим взглядом, на Гошу с его вечным лицом королевы драмы, на маленького юниора, которого все зовут Юрой, и непонятно, как его вообще к старшим занесло. Плевать на Якова, на Лилию. Он будет искать Юри даже в лодке в открытом море. Уже на следующее утро, сидя на лавке в парке после ночи безрезультатных поисков, Виктор понял, что не видел Юри еще с начала июня. Сейчас конец декабря. Свой двадцать шестой год жизни Виктор провел в стенах своей квартиры в Москве, решив оставить фигурное катание в Питере. Сменил номер, забросил аккаунты в соцсетях и свел общение со всеми окружающими к минимуму. К счастью, в обросшем щетиной мужчине с красными и опухшими глазами не признавали Виктора Никифорова, чего вполне было достаточно. Этот год можно описать коротко: он ждал Юри. Ждал, что его Юри сейчас откроет входную дверь, ввалится в квартиру с пакетами со своей вечной улыбкой, которая, кажется, адресована каждому в этом мире. Юри скажет что-нибудь забавное, а потом попросит Виктор помочь ему разобрать пакеты. Они снова лягут на диван, который выбирали вместе, включат какую-нибудь глупую комедию, и Виктору больше ничего не нужно будет в жизни. Но Юри не приходил, а Виктор чувствовал безграничную пустоту внутри, которую в силе заполнить только один человек. Все дни сливались в один. Он не может точно сказать, когда он ел, спал, выходил куда-либо — все перестало его волновать. Виктор чувствовал себя брошенной собакой на обочине, с которой вдоволь наигрались, а после выбросили на произвол судьбы, не объяснив, как дальше жить. Он и правда не знал, что дальше делать. Юри был незаменимой составляющей каждого аспекта его жизни: будь то фигурное катание или выгул собаки. Про катание ему было вспоминать еще тяжелее. Виктор не выходил на лед, не связывался с Яковом, даже не смотрел прямые трансляции с Кубка Мира после происшествия в Сочи. Лед — это то, с чего началась его жизнь. Это тот момент, когда появился в его жизни Кацуки Юри. Каждая его программа, каждое движение, каждый прыжок — все для Юри. Он не мог больше выйти на лед: не для кого. Один раз, когда Виктор гулял с Маккачином, к нему подбежал мелкий белобрысый мальчик. Он встал перед ним и, скривив лицо, выплюнул: — Виктор Никифоров мертв. Виктор не признает в нем Юрия Плисецкого — юниора, который присутствовал на каждой тренировке старшей группы, который никогда не сводил с него взгляд, запоминая каждую стойку, каждую дорожку шагов, каждый прыжок, лишь бы вечером повторить, сделать то же самое. Виктора не будет волновать, кто перед ним стоит и что говорит. Он просто обойдет прохожего, который встал на его пути и продолжит идти за собакой, бесстрастно смотря по сторонам, храня маленькую надежду увидеть знакомые глаза и добрую улыбку. Никто из фигуристов не пытался с Никифоровым связаться, за что он был благодарен, но вряд ли он заметил, как мальчик в леопардовой куртке фотографировал его за каждой прогулкой с Маккачином, как отправлял их знакомым и хмурился, разглядывая отправленные фотографии. Виктору без одного дня двадцать семь, и ему никогда не было так горько, и он не знает, что с этим делать. Он вновь чувствует, что жив, что чувства льются через край и нуждается как-нибудь их выплеснуть наружу. Виктору не хорошо. Он не хочет так жить, хочет вернуться к прошлому году, чтобы вновь забыться в пустоте, а еще лучше вернуться на два года назад, чтобы утонуть в Юри. Он в интернете несколько дней ищет что-то, не до конца понимая что, но через несколько дней уже заказывает билет на ближайший рейс в Санкт-Петербург. Не важно, что сейчас новогодние каникулы и Яков может проводить время в компании друзей и семьи. Не важно, что он не выходил на лед год и всячески убивал свой организм вредной пищей и алкоголем, что восстановить форму в его возрасте будет сложнее. Важно лишь одно, и ради него Виктор готов похоронить себя на льду. — Я верю в тебя, — и ради этой произнесенной столь родным голосом фразы, которую Виктор услышал после одной из тренировок, он будет сдирать кожу на ступнях в мясо и привыкнет к вечной боли в мышцах. И когда «Stammi vicino» будет снова литься из колонок, а тело закручиваться в столь полюбившемся четвертом флипе, Виктор будет продолжать надеяться увидеть черную макушку, очки в синей оправе и самого прекрасного человека.