в смерти вырастут крылья Ночные снайперы, «Интро»
Все начинается с того, что у него чешется спина. Он никак не может удобно умоститься на жестком стуле и ерзает, чем, очевидно, очень бесит Сэма, который, в конце концов, не выдерживает. — Чувак, — говорит он, устало потирая виски: уже минут десять безуспешно пытается продраться через витиеватый почерк, которым написан старый манускрипт, — помойся или сходи к врачу: похоже, та сомнительная девчонка все-таки заразила тебя чем-то. — Захлопнись, — беззлобно бросает Дин и встает. — Спина зудит, не могу. — Чесотку подцепил, что ли? — приподнимает брови Сэм. — Дай посмотрю. — Фигня, — отмахивается Дин, — я в норме. Сэм качает головой и хватает брата за футболку, поднимаясь. Слишком резко, наверное. Комната рябит и расплывается. Он неловко опирается о стол бедром, сталкивая папку с записями. Листы рассыпаются по полу, белые, как пятна перед глазами. — Порядок? — спрашивает Дин, оказываясь рядом, придерживая за локоть мягко, будто случайно — долгие годы тренировок непринужденной помощи не проходят зря. Сэм, может быть, раньше даже не заметил бы этот жест, но сейчас он кажется чересчур красноречивым. Сэм разражено выдергивает руку. — Да, — цедит он сквозь зубы. Дин продолжает смотреть на него испытующе, словно оценивая или измеряя величину лжи, заложенную в этот короткий ответ. Сэму отчего-то хочется дать братцу в рожу. Да, Испытания имеют последствия — окровавленных платков становится больше, сил — меньше. Но в конечном итоге цель оправдает все. Даже его смерть, на самом деле. — Дочитаю у себя, — тихо говорит Сэм, забирая манускрипт со стола. Он входит в коридор и не слышит шагов следом. Что ж, тем лучше. Дин остается в комнате — желание последовать за братом встроено в подкорку, но он давит его: Испытания превращаются в камень преткновения, из которого, рано или поздно, выстроится стена, которая разделит их навсегда. Он хмурится и складывает рассыпавшиеся листы, исписанные аккуратным Сэмовым почерком в косоватую стопку. Спина чешется все сильнее и начинает болеть в районе лопаток — тихая притаившаяся боль, ждущая своего часа. Не ново. Дин научился жить с этим.***
Ночью ему слышится плач — тонкий, то ли детский, то ли девичий, — переходящий в рыдания. Чьи-то горькие злые слезы заливаются в глотку, обжигая гортань. Он вскакивает задохнувшись — почти захлебнувшись, — весь мокрый. Струйка пота течет вдоль позвоночника — лопатки сводит. Дин шипит и заводит руку за спину, касаясь твердой заскорузлой ткани футболки. Какого черта? Он через голову стягивает ее, отрывая вместе с кожей, наверное. Стон срывается с губ. Боль выходит из укрытия — это тоже знакомо. Дин включает лампу — света достаточно, чтобы рассмотреть засохшие кровавые пятна на серой футболке и дюжину крохотных пестрых перьев, прилипших к ним. Подушка прохудилась, что ли? Дин оборачивается: подушка смята, влажна, но цела, но на простыне точно такие же побуревшие пятна. Он проводит по ним пальцами — сухие, как корка на старых ранах. Дин, встав, разбирает постель, снимая все белье, чтобы у Сэма не возникло вопросов, почему это он вдруг решил постирать только одну простыню. Обнаженную спину холодит: в комнате свежо — он никогда не любил духоту. Дин вздрагивает, чувствуя острую резь вдоль левой лопатки, точно скальпелем провели. Он оглядывается — естественно, никого нет — и глупо пятится, подходя к зеркалу на стене. Приходится невозможно выворачивать голову, чтобы рассмотреть хоть что-то: спина испещрена кровоподтеками и узкими маленькими надрезами. Дин замечает еще одно перо и тратит уйму времени, чтобы стряхнуть его — приклеилось намертво, — он цепляет его ногтями и тянет, понимая, наконец, что ни черта оно не приклеилось — оно вросло в него. Или правильней будет сказать, выросло? Да что происходит?! Дин подносит к глазам пестрое, выпачканное в крови перо — дюймовое примерно, больше остальных, — проворачивая за очин в пальцах, но роняет, когда новые острые перья прорезают кожу — как же больно, черт возьми! Дин падает, упираясь руками в пол. Спина превращается в смешение перьев, выстраивающихся по краю лопаток, и воспаленной кожи. Дин снова слышит плач и голос, тихий и холодный, как ноябрьская ночь. Ты получишь то, что отнял у меня. Ты получишь сполна, охотник.***
Ноябрь в Техасе — еще тепло, но не так удушающе жарко. В небольшом охотничьем домике посреди дубово-соснового восточного леса поселяются только они да плесень, медленно жующая доски потолка. Они не зажигают лампы, которые пылятся здесь уже много лет, ограничиваясь десятком свечей, расставленных хаотично то тут, то там в старых железных кружках или на тарелках с отбитыми краями. Сэм, еще более худой и уставший в этом неверном скудном свете, хмурясь, засовывает готовые стрелы в колчан. — Это плохой план, — говорит он. — Потому что ты пропускал уроки стрельбы, Робин Гуд? — усмехается Дин, обмакивая треугольные наконечники в соляной раствор. — Потому что ты приманка, — цокает Сэм, поджимая губы. — Ну кому-то же надо выманить эту летучую дамочку, — пожимает плечами Дин. — А раз тут, кроме нас двоих, никого больше нет… — Я бы мог. — Мог бы, конечно, — кивает Дин, — но не будешь. В нашем тандеме за мной — грязная работа, за тобой — Испытания. Все просто, Китнисс. Сэм молчит. Тени ползут по стенам, удлиняясь и искажаясь от их движений. Дин пристегивает к поясу ножны с мачете, предварительно хорошенько вымочив его в соли. Как они поняли из легенд, ходящих об этой твари, лечуза не восприимчива ни к одному оружию, не боится ни святой воды, ни серебра, ни железа — только соль — и, по сути, бессмертна — вот уж подфартило, так подфартило. Сраные ведьмы! Будь его, Динова, воля, он бы их всех проклял, как они проклинали ни в чем неповинных людей — ладно, иногда среди них встречались и мудаки, — но за неимением способностей предпочитал дедовские — отцовские — способы: пули и ножи — и они еще никогда не подводили. До сегодняшнего дня. С лечузой такие фокусы не пройдут, поэтому план — дурной, на самом деле — свелся к выманить, посолить, разделать. А потом закопать. В разных частях леса. Подальше друг от друга. — Ну что, готов? — спрашивает Дин, глядя, как брат перекидывает лямку колчана через плечо и берет дробовик, заряженный солью. — Как условились: ты в засаде, я… Он не договаривает и тревожно оглядывается — девичий плач разносится по домику, будто лечуза стоит за спиной. Желтые глаза недвижно наблюдают через мутное стекло окна. — Черт! — ругается Дин и выбегает из комнаты, бросая быстрое «Не промахнись». Ночь встречает его бледным лунным светом, пробивающимся сквозь сосны и обнажившиеся кроны дубов. Поляна перед домиком залита им. Дин осматривается, но никого не замечает. Плач становится громче. Ветер порывами ударяется в спину, толкая куда-то вперед, в чащу. Ну уж нет, думает Дин и вскидывает голову к небу, темному и малозвездному. Ничего. Плач переходит в рыдания. Дин волчком крутится на месте. Ничего. Небо, деревья, пожухлые листья смешиваются в темноту, заволакивающую все. Сердце стучит как бешеное, кровь приливает к голове. Где гребаная ведьма? Где она? Стрела вонзается в землю у его ног. Дин глупо пялится на нее: оперенье ярко-красное, но кажется черным. — Сзади! — кричит Сэм, выдавая свое укрытие — ну и к черту! Дин не слышит: плач заполняет его до кончиков пальцев — звук бьется внутри как дурной мотив. Он дрожит и давится чужими слезами. Лечуза, ведьма, женщина-птица, когтями стервятника хватает его, протыкая куртку и плечи, и отрывает от земли. Плач сменяется хлопками огромных крыльев. Сэм выпускает стрелы — первую, вторую, третью, еще и еще — но ни одна не достигает цели. Дин мотается куклой и не пытается сопротивляться. Глаза, странно-стеклянные, смотрят вниз на удаляющуюся поляну. Сэм стреляет из обычного пистолета, отбросив громоздкий дробовик с солью: с огнестрельным оружием он всегда управлялся лучше, чем с проклятущим луком. Выстрел оглушает. Лечуза по-человечески вскрикивает и выпускает Дина из когтей. Тот падет с десятифутовой высоты и не движется. Сэм бежит к брату — ветки кустарника, в котором была его засада, хлещут по лицу. Лечуза нарезает круги над Дином, тяжело взмахивая одним крылом — от пуль тоже есть эффект. Сэм тормозит, скользя на коленях по сухой траве и листьям, хватает брата за воротник куртки и волочет прочь, за деревья, в хоть какое-то укрытие. Лечузе это явно не по вкусу. Она пикирует на Сэма, целясь когтями в голову. Тот прикрывается рукой — предплечье полосуется, словно папиросная бумага. Сэма отбрасывает, когда ведьма ударяет крыльями — как будто он ее и не подстреливал, ей-богу, — порыв ветра чересчур силен. Она касается земли, изменяясь, превращаясь в прекрасную женщину с исполинскими крыльями за спиной и футовыми когтями на руках. Сэм видит ее искаженное гневом лицо, заостренное и узкое, в обрамлении темных спутанных волос. Он отползает назад, уводя ее дальше от брата, выпуская в нее всю обойму, но лечуза просто идет, движимая странной силой — древней и страшной, подаренной ей договором, скрепленным кровью задолго до того, как первый из команды Колумба ступил на этот гребаный континент. Сэм упирается спиной в дерево, в широкий старый дуб — пути к отступлению больше нет. Лечуза распахивает крылья — все перья пестрые, кроме крайних — острых костяных отростков. Она снесет мне голову, думает Сэм и бросается влево, повинуясь инстинкту самосохранения. Крыло стеной опускается в дюйме от его лица, бороня землю, поднимая шрапнель мелких сучьев, обрывков листьев и комков грязи. Сэм, уклоняясь, закрывает глаза и слышит душераздирающий вопль, который разносится по лесу эхом. Сэм вдруг думает, что крик лечузы сродни крику банши — предсказывает близкую смерть, и, пожалуй, он самый подходящий кандидат. Вопль повторяется. Сэм машинально закрывается руками — зачем? — и сжимается в корнях дерева. Ничего не происходит — он жив. — Полетай-ка теперь, птичка, — слышит Сэм сквозь непрекращающийся парализующий плач, похожий на вой. — Ты получишь сполна, охотник, — шипит ведьма, оборачиваясь. — Моя боль станет твоей. Дин взмахивает мачете, как заправский мясник. Голова лечузы падает в дубовые листья и сосновые иголки. — Получишь то, что отнял у меня. В сто крат. — Сучки должны молчать, — говорит Дин, наступая на отрубленную голову ботинком — хрупкие птичьи кости ломаются, крошась. — Сэм, ты как? Эй, Сэм? Ты слышишь? Сэм, словно вынырнувший из трясины, из кислотных слез лечузы, поднимает вверх большой палец. Язык не слушается. Перед глазами плывет. Деревья меняют формы, то удлиняясь, то расширяясь. Если честно, он не понимает, как Дин может говорить, как может ходить, хоть и прихрамывая, как может расчленять тело ведьмы, хоть и неловко прижимая к себе левую руку. Как он может так быстро оправиться? Сэм с трудом садится прямо. Рядом валяются исполинские крылья, отрубленные у основания, неживые, будто бутафорская игрушка, деталь костюма прошедшего Хэллоуина. Он прикасается к ним: перья мягкие и гладкие. И еще до странного теплые, как плоть. Сэм отдергивает руку. К горлу подступает тошнота, мерзкая, солено-железная — кровь и колдовские слезы. Сэм складывается пополам, и его скручивает так, как не скручивало никогда — Испытания напрочь разрушают его иммунитет к сверхъестественному. Просто разрушают его. Дин, очевидно, наплевав на недорубленную лечузу и свое вывихнутое плечо, держит его, не произнося ни слова, гладя по спине, как заболевшего ребенка. Сэм знает все, что он хочет сказать. Это ничего, Сэмми. Все пройдет, Сэмми. Я с тобой, Сэмми. Это должен быть я. Только я. И у всех этих слов кровавый привкус. — Готов? — спрашивает Дин, когда Сэм затихает, прекратив выплевывать себя по кусочкам, и несколько минут просто лежит в его объятиях, прижавшись лбом ему к груди. — Встаем? — М-м, — тянет Сэм, будто раздумывая, — да. Кажется, Дина это не убеждает. Он медлит, не двигаясь. Ночь летит над ними гигантской черной птицей, у которой один сияющий лунный глаз, а на крыльях светлые крапины звезд. Сэм глядит на нее, забывая дышать. Ему становится страшно, по-настоящему, как бывает страшно в детстве, когда чудится, что кто-то стоит за закрытой дверью или за задернутым шторой окном — иррациональный страх уснуть и не проснуться. Смерть вглядывается в него с высоты и отрицательно качает головой: позже, мой мальчик, не сегодня. Сэм вцепляется в братову куртку, и Дин рывком поднимает их обоих. Сэм слышит болезненный вздох, сорвавшийся с его губ. Черт возьми, плечо, думает Сэм и старается идти сам, чтобы Дину не приходилось тащить его. Но тот не отпускает — и правильно делает: ноги ватные, тяжелые. Господи, как он жалок. Дин усаживает его на стул в домике, пахнущем кислой сыростью. Из всех свечей горит только одна, нещадно чадя. — Отдохни, приятель, — говорит Дин, — ты постарался сегодня. — Сэм заторможено поворачивает к нему голову и кивает. — Скоро придешь в себя, Сэмми, — слабо улыбается Дин и, отойдя в сторону, за черту свечного света, опускается на пол, группируясь. Сэм слышит щелчок и ругательства сквозь зубы. — Я бы помог. — Голос шуршит, как опавшие листья. — Дин? — Пустяки, — отмахивается он. — Миллион раз так себе плечи вправлял. Пойду нашу дамочку расфасую, а то срастется еще. Сраные ведьмы! — Может, сжечь? — предлагает Сэм тихо. — Долго — пока прогорит… Хочу свалить отсюда быстрее. Вся эта лесная романтика — не по мне. Дин берет лопату, стоящую у двери, и возвращается в ночь, к старому дубу, где закапывает крылья с пестрыми перьями, смешивая их с кровью Сэма, которая впиталась в землю. Раздавленную голову и туловище — в шестидесяти футах, под сосной. Руки — за домиком. Ноги — еще дальше, под растением, названия которого он не знает.***
Он просыпается, потому что кричат. Дико. Надрывно. Не по-человечески. По привычке выхваченный из-под подушки пистолет упирается в пустоту. Сэм моргает, фокусируя взгляд, и вздрагивает, когда крик повторяется. Громче. Яростней. Страшней. — Дин! — Сэм срывается с места, путаясь в одеяле, налетая на тумбочку в темноте и, кажется, снося с нее что-то — звук разбивающегося стекла звенит в комнате эхом. Свет в коридоре слишком ярок — Сэм заслоняется левой рукой, в правой — пистолет. Зачем? Для защиты? От кого? Неутихающий крик рикошетит от холодной плитки стен. Бежать по каменному полу — больно. Дыхание сбивается уже на третьей двери, еще четыре Сэм не дышит вообще. Ворваться проще, чем стучать. Застыть проще, чем поверить. Дин ничком лежит на полу — доски расцарапаны. Сэм видит сорванные ногти. Сэм видит раскуроченную спину. Сэм видит ярко-красное мясо. Сэм видит пестрые перья. Сэм видит неистово бьющиеся исполинские крылья. Сэм слышит крик и закрывает уши ладонями. Пистолет падает — стук теряется в вопле. Бессильном. Болезненном. Предсмертном. — Нет, — выдыхает Сэм, стряхивая оцепенение. Глаза все еще не хотят верить. Руки хватают крылья — перья мягкие, гладкие и теплые — такие же, как у лечузы. Сраная ведьма! — Нет, Дин, успокойся. Пожалуйста. Слушай мой голос. Дин! — Крылья напрягаются, распрямляясь вверх — кончики задевают потолок, — и дрожат. — Вот так. Тише. Все хорошо. Потерпи. Сэм врет. Ничего не в порядке. Он ни черта не знает, что делать. То, что происходит, явно за гранью. У Дина гребаные десятифутовые крылья! Настоящие, мать твою, крылья, растущие из разорванной спины! Дин стонет. Новые кости слишком тяжелы и чувствительны — прикосновения брата доставляют ему боль, любое движение — боль, острая, на миллион игл, одновременно вонзенных в тело. — Пусти, — хрипит Дин неслышно. — Сэм… Тот разжимает руки и опасливо отходит на несколько шагов назад. Крылья падают, сбивая его с ног. Дин кричит. Он не может контролировать их — они не принадлежат ему, они чужие. Они ему наказание. Сэм ползком подбирается к нему, уклоняясь от крыльев, рушащих все вокруг. — Дин… — Сэм прикладывает ладонь к братовой щеке, горячей, покрытой испариной. Дин смотрит невидящим стеклянным взглядом — зрачки огромные, как и его боль, затмевающая все. — Прошу тебя, сконцентрируйся. — Боже, как это тупо звучит. — Останови это. Попробуй сложить их. Давай, Дин, они часть тебя. — Еще хуже. Дин впивается окровавленными пальцами ему в плохо зажившее предплечье. Сэм не произносит ни звука. Сэм не убирает ладони. Сэм ждет. Дин с хрипом втягивает воздух, будто по крупицам собирая растерянные силы. Крылья замирают в разрушительном рывке — зеркало слетает со стены, разбиваясь, — и тяжело опускаются, не складываясь, слишком большие, чтобы уместиться в комнате: правое ложится поперек кровати, левое — по направлению к двери, чуть загибаясь кверху, царапая стену. И все. Дин остается недвижим. Сэм нервно проверяет братов пульс — артерия часто пульсирует. — Господи, — выдыхает Сэм, прекрасно сознавая, что Бог тут не причем.***
Утром все повторяется. Дин, дезориентированный, одурманенный непритупляющейся болью, приходит в себя, и вместе с ним крылья, медленно поднимающиеся, но потом взвивающиеся, как птица, запертая в клетке. Сэм не успевает схватить их до того, как они начинают крушить остатки интерьера. Дин снова кричит, и у Сэма разрывается сердце от осипшего голоса брата. — Тише, — просит он. — Я здесь. Пожалуйста, слушай мой голос. Все хорошо. Я с тобой. Не надо. Не бойся. — Последние слова срываются нечаянно — Сэм не хочет напоминать о страхе, не хочет вспоминать о своем. — Я… — хрипит Дин, — … не боюсь… — Конечно, — опешив, отвечает Сэм, наблюдая, как крылья ложатся на прежние места. Дин хочет приподняться, но падает, придавленный тяжестью костей и перьев. — Нет, — говорит Сэм мягко, — надо попытаться сложить их. — Сложить? — глухо переспрашивает Дин, видимо, слабо понимая, что случилось. — Сэм, что?.. Почему так больно? Этот детский вопрос окончательно выбивает Сэма из колеи. — Лечуза прокляла тебя, Дин. Прости, сейчас будет больно. — Сэм обходит брата и аккуратно ведет пальцами по костям, нащупывая сустав, и осторожно сгибает крыло — медленно, словно бумагу в сложной фигуре оригами. Дин коротко вскрикивает и ругается, как тогда, когда вправлял себе плечо в крохотном домике-сторожке. Второе крыло вздрагивает и с тяжелым шелестом складывается так же, попутно снося случайно уцелевшую тумбочку. Дин задыхается от боли, прострелившей его насквозь, — никакие пули и стрелы не сравнятся. Сэм кладет руку ему на шею и легонько сжимает: все хорошо, потерпи, все пройдет. Дин лихорадочно-горячий. Жар прорастает через кожу крохотными капельками пота. Сэм взваливает брата к себе на плечи, чувствуя даже через футболку, насколько он ненормально горяч, как будто крыльев не достаточно. Дин не противится. Дин виснет на нем, и, когда Сэм идет, братовы ноги волочатся, вторя острым костяным маховым перьям на самом окончании каждого крыла, которые оставляют тонкие борозды на каменном полу. — Я позвоню Касу, — говорит Сэм, слушая надсадное дыхание брата. — Он поможет. — М-м… Куда… идем?.. — невнятно бормочет Дин — слова о помощи игнорируются, но, кажется, просто не доходят до него. — В холл, — коротко отвечает Сэм. Ему тяжело: брат сам по себе нелегкий, не говоря уж о новом добавочном весе в сто восемьдесят фунтов. — Там больше места. Для тебя. — М-м… — Только не вырубайся, — просит Сэм и думает, что если крылья придут в движение в узком коридоре, то Дин переломает их к чертовой матери. — Тут… я… В холле просторно: по двадцать футов в каждую сторону и вверх тоже. Сэм укладывает брата на стол с картой мира, головой к Америке. Сидеть Дин не может: крылья тянут назад, как груз, привязанный к жертве, чтобы она никогда не всплыла. Или не взлетела. Сэм шарит по карманам в поисках телефона, понимая, что его нет, как в принципе и карманов — он до сих пор в пижамных штанах. — Черт! — ругается он. — Я сейчас вернусь. До комнаты — и обратно. Дин моргает: иди. — Я вернусь, — зачем-то повторяет Сэм, уходя. Дин беззвучно глядит ему вслед: я знаю.***
— Эм… Привет. Дина прокляли. Нет времени объяснять. Ты не мог бы… — Здравствуй, Сэм, — говорит Кастиэль, оказываясь точно за его спиной — наверное, этому учат в ангельской школе. — Блин, Кас, — бросает Сэм: кажется, он никогда не привыкнет к таким «явлениям». — Дин там. Пошли. Кас по-птичьи наклоняет голову и внимательно смотрит на него в своей привычной манере. — Что? — Ты болен. — Да. — Ты умираешь. — Да, — холодно подтверждает Сэм. — Решил факты изложить? Давай, — он хватает Каса за плащ, — Дин там. Приготовься, такого еще не было. Кастиэль молча идет следом. Сердце Сэма, бьющееся быстрее обычного, гонит кровь по разрушающимся сосудам. Кас видит его насквозь в прямом смысле — привилегии ангелов. У Сэма почти не остается времени. У Каса нет столько сил, чтобы помочь ему. — Дин знает? — спрашивает он. — У него сейчас другие проблемы, — уклончиво отвечает Сэм, останавливаясь. — Черт, опять. Сэм устало потирает глаза и спускается по ступеням в холл, обходя раскрытые крылья. — Прости… — шепчет Дин, когда брат склоняется над ним. — Не смог… удержать. Тяжело… — Ничего. — Сэм успокаивающе гладит его по голове. — Кас здесь. Сейчас станет легче. — Сэм оборачивается. — Кас? — На лице Кастиэля застывает странное выражение — что-то вроде удивления, смешенного с растерянностью. Да, действительно такого еще не было. — Ну! — нетерпеливо бросает Сэм. — Поможешь или так и будешь стоять? Кас подходит и заносит руки над Диновой развороченной спиной: из-под ладоней льется мягкий золотой свет — и мясо срастается, а кожа становится гладкой — ни шрама, — но жар не спадает и боль, похоже, тоже никуда не девается. Крылья не исчезают. На что ты надеялся, раздраженно думает Сэм, на божий промысел? На чудо? Идиот ты, Сэм Винчестер, ничему жизнь не учит. — Древнее проклятье, — говорит Кас ровно, — давно его не встречал. Крылья — не для людей. — Да что ты говоришь! — кривится Сэм. — А то я не заметил! — Комната резко кренится, и пол будто выдергивают из-под ног. Сэм падает, качнувшись. Нет, только не сейчас! Струйка крови вытекает из носа. Кас ловит Сэма, неловко подставляя руки. — Ты должен лежать. Твое тело… — Отказывает. — Сэм выпутывается из ангельских рук и садится, прислоняясь к широкой ножке стола. — Ты сегодня просто кладезь очевидностей. — Кас непонимающе приподнимает брови. Сэм отмахивается: забудь. Диново крыло сдвигается, накрывая Сэму ноги. — Сэм, — хрипит Дин, подтягиваясь и свешиваясь через край стола. — О, нет, лежи смирно. Я в порядке. — Кас неодобрительно качает головой. Чувствует ложь, думает Сэм, Дин наверняка тоже чувствует, но просто не может вычленить ее из боли. — Ты знаешь, как снять проклятье? — Ведьма может. — Сдохла. Еще варианты? — Если проклятье работает, — спокойно замечает Кас, — значит, ведьма жива. — Когда ты закопан кусками по четырем сторонам света, сложно считаться живым. — Лечузы бессмертны. — Откуда?.. А впрочем — плевать. — Сэм поднимается, хватаясь за край стола. — Собирать ее никто не будет. Я сам найду контрзаклятье. — Не найдешь. — Спасибо за поддержку, Кас. Очень помогает. Предлагаешь его так оставить? — Нет. Крылья — не для людей, — повторяет Кастиэль. — Надо обрубить их. — Что?! Это убьет его! — восклицает Сэм, не веря собственным ушам. Как он вообще может предлагать такое? Простые прикосновения доставляют Дину боль, страшно представить, что будет, если крылья обрубить — сердце не выдержит болевого шока. — Они и так убьют его, — с нажимом произносит Кас. — Чтобы носить крылья, нужно слишком много сил — у Дина их нет. Через неделю, может, меньше, они добьют его. — Значит, у меня семь дней, чтобы спасти его, без твоих замашек мясника. — Ты поймешь, что это лучший способ, потому что единственный, — говорит Кас, констатируя факт, и исчезает. Гребаный помощник! Сэм остается один — наедине с братом и чужими крыльями, непрошеным смертельным подарком. Отсчет пошел.***
Дин потихоньку приходит в себя, если это вообще можно назвать так. Он ничего не ест. Он почти круглосуточно спит, едва ли отличаясь цветом лица от белоснежной наволочки. Крылья, сложенные за спиной общими усилиями, перетянуты эластичными бинтами — бандаж помогает Дину ходить, когда он бодрствует — недолгие, но невыносимые часы боли и молчания. Дикие птицы умирают в неволе. Птицы не могут говорить и просить. Сэм перестает запирать выход на крышу, чтобы Дин мог хоть немного приблизиться к небу, утробно чувствуя, что это ему необходимо. Сэм, отрываясь от бесконечных книг, наваленных повсюду, следует за братом всякий раз, когда он с костяным скрежетом крыльев о камень проходит мимо, тяжело взбираясь по лестнице. Крайние маховые перья стучат по железным ступенькам. Ноябрь в Канзасе — совсем не то, что в Техасе. Зима стоит на пороге, смотря на них исподлобья низкого серого неба. Сэм кутается в куртку — Дин обнажен по пояс: одеть его невозможно. Холодный ветер вонзается ему в грудь: полоски бинтов — смешная преграда. Перья подрагивают. Сэм знает, что сейчас будет. Дин отводит руку в сторону, и правое крыло, разрывая повязку, расправляется тоже — огромное и прекрасное, на самом деле. Левое остается недвижным — что с ним Сэм понимает лишь на третий день: лечузу он подстрелил именно в левое крыло, и хоть на ней оно зажило сразу же, то на Дине — нет. Крыло, если его раскрыть, не складывается обратно и доставляет тягучую ноющую боль. Дин, кажется, смирился с ней, сросся и перестал замечать, погружаясь в ее темную пучину с головой. — Не взлететь, — говорит он, глядя на небо. Глаза больше не зеленые — солнечный янтарь. Сэм не может привыкнуть к этому. Проклятье превращает брата в странное существо, получеловека-полуптицу, и чужая суть вытесняет его собственную. — Ты ненавидишь летать. Дин оборачивается, своей бледностью выделяясь на фоне грифельно-серого неба. Крыло плавно складывается за спину. — Я тебе врал. — Пойдем, — вздыхает Сэм. — Сегодня холодно. Дин кивает, слишком ослабленный, чтобы сопротивляться. — Кто будет помнить о нас? — вдруг спрашивает он, когда они спускаются вниз. — Ты о чем? — Кто будет помнить о нас, когда мы умрем? — Ты не умрешь. — Говоришь «ты», а не «мы». — Дин слабо приподнимает уголки губ. — Недосказанность — не ложь, да, Сэмми? — Дин. — Лягу, — невпопад отвечает он. — Тяжело. Тяжело. Сэм в последние дни слишком часто слышит это слово: видимо, так Дин заменяет «больно», и они тождественны. Как «крылья» и «небо». Как «неделя» и «смерть». Сэм возвращается к книгам, которые разочаровывают его своим безмолвным неведением. Все заклинания, описанные в них, не подходят либо не читаемы — чернила хранят древние секреты, бледнея и пропадая. Со временем не потягаться. Времени все равно. Время — самый безжалостный и хитрый убийца. Сэм упрямо переворачивает пожелтевшие покореженные страницы — слова на староанглийском расплываются, строчки идут волнами. Темный океан букв рябит перед глазами. Шторм. Сэм засыпает, уткнувшись лбом в сгиб локтя. Наутро шестого дня Дин не просыпается.***
Терминальная стадия — так называют это врачи. Смерть слишком близко подходит к изголовью и молча наблюдает, как Сэм в панике пытается разбудить брата, синюшно-белого, как мертвец, и горячего, как птица. — Нет, нет, нет, — твердит Сэм. — Время еще не вышло. Еще рано. Дин! Господи. Кастиэль кладет ладонь ему на плечо. Прикосновение контрастно-прохладное. По Сэмовой спине ползет дрожь — мерзкая змея его бессилия. Он не справился. Он провалился. Опять. — Я срежу их, — говорит Кас спокойно, — хочешь ты этого или нет. Сэм отводит взгляд. Кас держит странный нож с коротким дугообразным лезвием. — Клинок Рахмиэля [1]. Это милосердие, Сэм. — Это убийство. — Возможно, но… — Только не говори, что пути господни неисповедимы. Тебе ли не знать, что это чушь. — Сэм встает, осторожно опуская голову Дина на подушку. — Что мне делать, если он умрет? Скажи, что мне делать? Кас смотрит на него. Глаза пронзительно-голубые — чертовы осколки неба. — Что должно, — говорит Кастиэль, наконец. Сэм усмехается: ну да, конечно, вот только, какой в этом смысл? Без Дина их война не имеет никакого значения. Кому доказывать, что он годится на что-то? Кто поможем ему тащить эту ношу? Сэм сторонится, когда Кас делает шаг вперед. — Если бы он согласился тогда, у него бы было восемь пар крыльев, — задумчиво произносит Кастиэль, надавливая ладонью Дину между лопаток — крылья с шелестом расправляются, одно медленнее другого. Сэм смотрит на это заворожено и не сразу понимает, о чем он говорит. — И у тебя тоже, — добавляет Кас после паузы. — У Люцифера крылья — сплошной свет. У Михаила — огонь и сталь. — А у тебя? — глупо спрашивает Сэм. Если честно, он никогда не задумывался, какие у Каса крылья на самом деле: гигантских теней вполне было достаточно. Кас молчит, подсовывает под левое увечное крыло руку и приставляет нож к основанию. — Тебе лучше подержать его. — Начни с правого. — Сэм старается говорить спокойно, но ни черта не выходит. — Это менее подвижно. Кас пожимает плечами, будто собрался отрезать кусок хлеба, а не часть его брата. Сэм думает, что это будет ад. Сэм надеется, что ошибается. Не ошибается.***
Глаза Дина, необычно янтарно-желтые, распахиваются, как только Кастиэль проводит ножом, надрезая первое крыло. Дин кричит, и Сэм никогда не слышал такого неистового звука — смешения боли, плача, воя и… смеха. О да, Дин хохочет чужим голосом. Дин воет своим, задыхаясь. Боль — черная исполинская птица, сестра Смерти, — раздирает его когтями изнутри. Увечное крыло, не способное согнуться, приходит в движение, скользя в плоскости параллельной полу, и сбивает Сэма с ног. Тот отлетает к стене, ударяясь об нее затылком. Комната заполняется темными точками, как летнее небо стрижами. Кас обрубает правое крыло. От вопля брата у Сэма звенит в ушах. Дин пытается перевернуться, высвободиться, взлететь, но Кастиэль держит крепко. Глаза сияют осколками неба, которое принадлежит ему по праву. Крыло бьется, вздымаясь к потолку, — он останавливает его одной рукой и дергает вниз. Сэм слышит треск ломающихся костей, слышит крик, который перестает быть голосом. Дин выгибается дугой неестественно и страшно. Кас взмахивает ножом, сильно и резко опуская его на основание крыла. Дин замирает — и полное беззвучие становится его последними словами. Глаза закатываются, и он падает, залитый кровью, бескрылый, разорванный болью. И сердце не бьется. Сэм уверен в этом. Он чувствует. Он срывается с места, наплевав на опасно кренящуюся комнату. — Дин! — Голос глухой и далекий, но, видимо, только кажется таким — Сэм до сих пор оглушен братовым криком — Кастиэль поворачивает к нему голову и прикладывает палец к губам. — Тише, — говорит он, загибая вывороченные Диновы лопатки обратно, исцеляя. — Он жив. Сэм не верит. Смерть, гуляющая по комнате, истончается и пробирается ему под кожу мелкой лихорадочной дрожью. Он чувствует ее холодное дыхание. Он прикасается к брату пальцами: Дин больше не горячий — остывает, как все, кто мертв. — Нет. Перетруженное сердце упирается в ребра, как птица, пытающаяся выбраться из заточения клетки. Страх раздается до невозможных небесных размеров. Сэм вдыхает, но воздуха слишком мало. Слишком мало, чтобы напоить это небо. Кас прикладывает ладонь ему ко лбу. Сэм видит тени крыльев на стенах, а за ними — холодные ноябрьские туманы и антрацитные грозовые тучи. Пахнет замерзшей водой и озоном. Пахнет полетом. Воздух прорывает вакуум у него внутри, и Сэм судорожно втягивает жизнь. — Испытания — тяжелая ноша, — говорит Кастиэль, убирая руку. — Нечеловечески тяжелая. Ты можешь остановиться. Сэм отрицательно качает головой. Прекрасно знаешь, что не могу. — Дин будет в порядке. — Кас прячет окровавленный клинок во внутренний карман плаща. — Избавься от крыльев. Их не должно существовать. — Крылья — не для людей, — выговаривает Сэм в пустоту, на месте которой только что стоял Кас, а потом перебирается к Дину на матрас и укладывает братову голову к себе на колени, замирая с пальцами на ровно пульсирующей сонной артерии. Когда Дин очнется, он будет рядом. Братово время запущено заново. Его времени почти не осталось. Спасибо, думает Сэм, упираясь затылком в изголовье кровати и глядя в потолок, исцарапанный острыми краями маховых перьев. Завтра — или позже — он сожжет чужие пестрые крылья. И они будут гореть ярко, потрескивая в огне, и искрами возвратятся к небу, которому принадлежат. ___________ [1] Рахмиэль — Ангел милосердия.