***
РАСПЯТИЕ
Ты улыбаешься, хотя к горлу настойчиво подступают тошнота и блевотина, а в больную голову бьют разочарование и досада. Да мне похуй. Да как нехуй. Раздаёшь рукопожатия. Подходишь к Ване. Это баттл-рэп, пацаны, всё нормально. Да рот твой пиздобол, нихуя тебе не нормально. Ты шёл за победой, за еще одним убитым и растерзанным грешником, ты был уверен в своей невъебенной крутости и в том, что разделаешь Гнойного на сочные куски мяса, даже не затачивая ножик. Пацан к успеху шёл — не получилось, не фортануло. Ваня смотрит на тебя озабоченно, немой вопрос «и что теперь» застыл на его лице уродливой гримасой, а ты лишь разводишь руками и дергано, уязвлено улыбаешься. За твоей спиной скандируют имя оппонента, они — римские воины — его обнимают, хвалят, и он тоже светится весь, трогательно благодарит, отвечает что-то из серии «да я сам, бля, охуел, вы знаете». Ваня всматривается в твоё посеревшее лицо и хватает тебя, ссутулившегося, за острые плечи. — Ты не переживай, Мирон, этот скоморох ничего не смог тебе предъявить. Ты сделал очень хорошо, как только ты можешь, — Евстигнеев ободряюще улыбается, смеётся, но в глазах читается одно, скорбное: «а что дальше?». А что дальше-то? Что теперь? Продолжить глупо церемониться, по-отцовски хлопать его по плечу, выдавливать из себя хвалебные пафосные речи. Лгать всем, что это твоя пиздец обдуманная и перспективная многоходовочка, которая поднимет тебя на новый виток небывалого успеха, и самому в это уверовать. Да только приготовленная, отполированная Голгофа уже ждёт тебя, а ты сам такой взмыленный и потный, будто реально тащил крест. Или, может быть, поехать вместе с Гнойным на пирушку в честь окончания долгожданного поединка, забыться в опьянении, в шуме, в сюре, в сменяющих друг друга лицах, в огне абсента или в сладком мареве дури. Уксус, смешанный с желчью, давали римские воины Иисусу, распятому на кресте, потому что этот напиток притуплял чувство боли и уменьшал мучительные страдания. Потом проснуться в собственной красной харкотине, вынырнуть из вонючего, переполненного гадюшника и пройтись по своей сожженной дотла Империи, искоса наблюдая, как чернильное воронье пожирает остатки мертвечины. Понаблюдать за трупами, гниющими в обломках того, что называл своим. Что и было твоим, что кропотливо строил и сочинял годами, на что потратил всего себя, высушил, выпотрошил, и ради чего, в итоге, проиграл главную битву. А потом… — Эй, Мирон, ты с нами? — ты забываешься в красивых метафорах, а Ваня уже нашел вам хату на побухать, — поехали, устроим марафон небывалого веселья, девочек позовём, марочек купим, вся хуйня. Как смотришь? — Нет, Вань, я домой. Я устал, — разбит, распят, выдран, повержен, — мне нужен отдых. Мне надо побыть одному. — Ладно, я понял, — Ваня заметно грустнеет и убирает руки, — ты только не загоняйся, хорошо? Это вообще ничего не значит. Твои люди всё равно останутся с тобой. Постарайся просто выспаться, там, не думая об этом. Ну, кому это надо? — Разберусь, — резко одергиваешь его и сводишь брови к переносице, — я пошел, до связи. Ваня угрюмо кивает и провожает тебя взглядом, наблюдая, как ты пробираешься к выходу, грозно отмахиваясь от любопытных зевак, желающих кольнуть или задеть без того оголенное самолюбие. Так вот. А потом. А потом тело с креста кто-нибудь да снимет, в Туринскую плащаницу завернет, в гроб положит. И все, в общем-то. И поминай как звали. Страсти, блять, Христовы. Бог умер. — Чо, Окси, уже уходишь? — Карелин уже тут как тут, веселый, хмельной, лавровые ветви лучатся. — А я думал, перетрем, побазарим с тобой, плотные респекты друг другу кинем. Это же ты меня вызвал, а не я тебя вызвал, например. — Не о чем нам, Гнойный, с тобой больше разговаривать. Вроде бы всё обсудили. Приятного вечера. — Не отъедь там, на фоне внутренних переживаний, как же овцы без пастора будут-то… — Нахуй иди. Перебиваешь, осекаешься, злишься. Дышать в Славино плечо точно больше не хочется. Хочется — избавиться от ощущения жирной крысы, жрущей плоть и ползающей под кожей, крысы под именем стыд перед самим собой и перед всеми уверовавшими в тебя людьми. Поэтому ты ещё раз повторяешь любезное приглашение пройти нахуй и выходишь из переполненного помещения. Слава только плечами пожимает, в своем стилёчке улыбается, лоб вспотевший вытирает и к коллегам по лейблу возвращается. Ну, а хуле ему уже. Всё, что хотел, что зрело все эти годы, в ебало тебе харкнул. Всё, Мирош, оботрись и живи дальше. Да только тебя наполняет такая жгучая ревность и клокочущая ярость, что ты в себя прийти не можешь. Потому что это ты, сука, должен праздновать и кутить, получать поздравления и восторженные взгляды, потому что это твоя, блять, роль, твоё место, твоя Империя, в конце концов, и эти варвары, эти, блять, шуты, не имеют никакого права скакать тут теперь и устраивать маски-шоу на твоих похоронах. Ну, это все лирика, конечно. Курить ты бросил давно, поэтому просто стоишь и ждёшь такси на улице. Через десять минут представитель российского автопрома уже везет тебя по главным улицам культурной столицы, и ты до последнего надеешься, что не доедешь до дома, что в машину вхуюжится какой-нибудь КАМАЗ, и всё это кончится. Не будет этих сжирающих мыслей, мерзкого самоанализа, этих нервных узлов и болей. Просрал. Проебал с треском. И кому? Хабаровскому недореперу ртом, абортированному плоду Бабангиды. Через неделю баттл увидит весь интернет: от провинциальных птушников до всяких лейбл-монополистов или бывших лучших врагов. Перевернул, блять, игру, спалил космос дотла, блять. ОК-СИ-МИ-РОН. Ебучее позорище. Дома становится легче. Дома вся фильмография Линча и Тарковского, дома алкоголь, анаболики, нейролептики, прехорошенькая заначка препаратов, всё, что нужно растерзанному телу и обугленной душе. Рубашку свою, цвета девчачьих трусишек, запихиваешь в стирку, брюки сбрасываешь прям на пол. Ванна. Желательно, горячая, желательно, морской соли какой-нибудь в воду хуйнуть для успокоения. Кончился Оксимирон. Был да вышел весь. Больно так, тяжело и обидно, как будто ты снова маленький мальчик, приехавший из России, которого пиздячат по почкам немилостивые одноклассники. Будто ты снова на коленях перед Жиганом стоишь и за шкуру свою дырявую трясешься. Мерзко от самого себя, от этого ощущения упущенного. Недожал, оступился. Непобедимая Империя рухнула, шут умертвил короля, панк отмудохал скинхеда, нахуй. После ванны ты надеваешь халат и идешь на кухню. В баре много уже початых бутылок, но это кажется тебе жалким, этого мало. Достаешь водку и морс, сперва разбавляешь, потом пьешь так, из горла, закусывая хорошей колбасной нарезкой. Заходишь в интернет. Личка забита, комменты, сливы, грязюка, какие-то видео с баттла. Ясно одно. Все уже знают о твоем проёбе. Дурные вести быстро разлетаются. Тебя выташнивает на халат, когда раздаётся неожиданный звонок в дверь. Ты не встаёшь и не открываешь. Тебя нет. Настойчивым гостем оказывается Женя, которой хватает такта не ломиться в твою обитель, а увещать тебя, стоя в парадной. — Не валяй дурака, Мирон, побереги мои нервы. Я знаю, что ты дома, давай просто поговорим. Я к чаю купила. Ты ржешь. У тебя к чаю водка, и это только начало. Имеются вовсе не баснословные дурь и порошок. Ты прислушиваешься к шагам за дверью, и они вскоре стихают. Об этой съемной хате знают все твои знакомые, поэтому выпасть из реальности не получится. Ты рыщешь по квартире в поисках телефона, запинаешься о всё те же брюки и звонишь хозяйке. Говоришь, что обстоятельства изменились, и ты вынужден переехать. К утру от тебя ни следа.***
ВОСКРЕСЕНИЕ
— Ну ты, Слава, воин андеграунда, ну ты, блин, его взъебал, да-а, — Федя лежит, распластавшись, на полу у тебя дома и смолит косячок, абсолютно довольный жизнью и абсолютно счастливый, — скажи же, Мишань, лучшего выступления на оффлайн-баттлах ещё не было. Миша, тоже убуханный в дровишки, пытается кивнуть головой, но лишь роняет её на грудь и смеётся. Всё с ним понятно. Квартира переполнена людьми, все в нужной кондиции, всем прекрасно. — Ладно, Джигли уже в катарсисе, но, думаю, он согласен со мной, — пожимает плечами Игнатьев и пускает в потолок струйку сизого, сладкого дыма, — кстати, Мирон чо, реально не захотел после тебя пить? — Да хуй его знает, — ты ставишь музыку на полную громкость и вытираешь лицо рукавом свитшота, потому что с тебя до сих пор льётся градом пот, — возможно, побоялся подхватить тубик или брезгует. У него же всё ни как у людей. Подай-ка Фанты. Федя хохочет, протягивает бутылку газировки и бросает самокрутку в пепельницу. — Неэкономный ты, Букер, — заявляешь ты, чуть не подавившись приторной водичкой, — надо было бонг заделать, а не тратить всё на косяки, например. Будем теперь под спайсушный колпачок развлекаться, что ли? Бошки-то кончились. — Славян, ты теперь звезда рэпа на русском, богоубийца, герой нашего времени, законодатель мод и просто красавчик. В чем проблема? Купим еще. Вообще он прав, конечно. За этот год ты неплохо так поднял на шмотках, да и за баттл Чейни заплатил тебе довольно кругленькую сумму. Но привычка жить скромно, по определённым, конечно, меркам, осталась. Ты всё еще предпочитаешь недорогое пиво, анашу и еблю с коммунистками кокаину, блэкджэку и шлюхам. Ты же не Оксимирон. — А вот вообще расскажи, каково это, вынести его вперед ногами, а, Слав? — не унимается Букер, — ну что ты почувствовал, когда судьи результаты говорили. — Оргазм, сука, Федя, отъебись от меня с расспросами. Как будто год искал толчок и, наконец, поссал, вот что. Ну, а хуле он привязался? Ты не скуп на эмоции, а просто всё еще в шоке. Конечно, ты знал, что у тебя отличный текст, дай боже, писал не неделю, и ты догадывался, что Мирон не сможет копнуть под тебя, а опять ударится в нытье и рефлексии, но такого разгромного счёта даже ты не ожидал. Разочарован ли ты, что Мирон не стал рыться и делать баттл по фактам? Нет. Досадно ли тебе, что ничего не изменилось? Тоже нет. Каждый продолжит заниматься своим делом, замечательно же. По сути, ты ничего и не терял. Для тебя рэпчина — потеха, балдеж, угар, ты был бы даже не против разгрома от ОК-СИ-МИ-РО-НА. Петь песенки с глупым ебалом и быть клоуном среди пидарасов — неплохой варик, в принципе. Это для нищих духом — строить культуру и грудью за неё же стоять. Ты не такой, ты умнее. Бухаете вы с пацанами у тебя на хате почти всю неделю. Как только печень не встаёт. Но, разумеется, всему приходит конец, поэтому и кумар спадает к середине месяца. Больше о Мироне ты не вспоминаешь. Тебе некогда. Ты гоняешь на интервью, работаешь над альбомом. «Солнце мёртвых» почти готов, остаётся лишь парочка завершающих штрихов. Вбрасываешь треки от Валентина Дядьки. Ты доволен тем, что происходит вокруг тебя, этому бурлению жизни, этому водовороту событий. Лишь изредка, возвращаясь к ночи домой, в совсем опустевшую, если бы не Кохонька, квартирку, тебя накрывает тоска по Сане и ностальгия по самостоятельному существованию, без тухлого ярлыка «это тот, кто вынес Окси». Саня ушла тихо, без истерик и скандалов, просто попрощалась со своим Славчиком и закрыла дверь. Для тебя это был настоящий удар под дых, потому что ты её любил, и она была такой, что частичкой тебя. Ты помнил её мягкие волосы, пахнущие тобой и травой, милый смех, пульсирующие вены и расширенные зрачки, ты помнил, как вы были вместе в Крыму и Бишкеке, как вместе праздновали твои победы, записывали совместные тречки, и как ты подарил ей новенький фотоаппарат, а она радовалась, как ребёнок. Из тебя будто выдрали клок, и ты пытался теперь заткнуть эту сочащуюся гнилью дырку своим самобытным творчеством, делами, вписками, бухлом, но всё рассыпалось и тебе становилось больно, особенно, временами, вспышками. Сентябрь настиг тебя охуевающего у Светло на квартире. Вы пишете тречок для ежемесячных, параллельно базаря за жизнь, за Хабаровск, за всё происходящее. Всё-таки Ваня классный чувак. Вы лучшие друзья с малолетства, одну школу топтали, и ты очень рад, что он всё еще с тобой, что ваш союз всё еще крепок. Ты ешь мёд из банки и запиваешь чаем, а Ваня тем временем рассказывает тебе о своей телочке с каре, и ты очень рад за них, вот честно. — А, ну и короче, сидим мы с ней вчера в кафешке, она мне про поступление рассказывает, и кого, думаешь, я вижу. Шоблу-ёблу нашего Оксимирона: португальца-битмаря, забыл, как его, Мамая и Евстигнеева. — Мир тесен. Ну и о чем поговорили? — Ну, Фаллэн МС же теперь популярная личность, они меня узнали. Мы рукопожатиями обменялись, я спросил, где они свою императрицу потеряли. — Ну? — А чо ну, сказали, Мирона уже несколько недель как найти никто не может. Одни говорят, что он в Англии, другие — в Германии, да только вся его компашка на иголках, все пороги его хат отбили. Во всем ты, конечно, виноват, разрушил песочный замок, довёл мужика. Ты ржёшь, и вы спокойно меняете тему, даже не придавая значения факту пропажи Федорова с радаров. Первый раз, что ли? Возвращаешься ты домой около шести вечера, оставляя Ване вечер на прогулку с благоверной, а сам покупаешь полтораху живого пива и смотришь документалку о Кастро и Че. Телефон постоянно вибрирует от уведомлений, и ты изредка отвечаешь на что-то, кидаешь мемы и просто скролишь ленту. Случайным образом ты оказываешься на личной странице бывшего визави Вконтакте и вспоминаешь о словах Вани по поводу таинственного исчезновения Федорова. В соцсеть он заходил последний раз еще в начале августа, и тебе почему-то очень интересно, живой он или нет. Не то чтобы было не похуй, просто на балконе-то ему сейчас будет совсем холодно сидеть. Наступает промозглая осень, бедняга может отморозить себе все яйца. Ты, конечно, свечку не держал, но допускаешь их наличие. Недолго думая, ты ищешь в телефоне его номер и набираешь смс, даже не надеясь на ответ, а так, ну, по приколу. Если он своего ебыря-дотера игнорит, то твою весточку и подавно не заметит. 19:15 окси, милый, с тобой всё нормально? начинаем переживать за рэп-игру. мы сидим у джонибоя в кафешке, ждем от тебя вестей. ;(((((((( Ты отправляешь это и плетешься на кухню выбросить бутылку и найти, что похавать. Возвращаешься с пачкой сухариков и с удивлением обнаруживаешь ответ. 19:17 Гнойнй отъбись от меня блеать Ты лишь головой качаешь. Закончил Оксфорд, а пишет как малолетка из исправительной колонии. Или он бухой? 19:18 мирон янович, за что вы так со мной? я к вам пишу — чего же боле! я ведь от сердца к солнцу чисто! мне важно знать, что всё в порядке!!! Молчит. Ну и хуй с ним. Ты сухарики потрошишь и дальше про кубинскую революцию смотришь. Живой и ладно. 19:34 Приезжай Что, блять. Ты сидишь, охуевая с написанного, и всё это кажется тебе каким-то бредом. Он действительно позвал тебя к себе? 19:35 такси приедет за тобой через 7 минут, можешь начинать собираться Не-не-не, ты на такое не подписывался. Тебе вообще не вперлось ехать к Мирону. Что за хуйня вообще? 19:36 ты чо, упоротый чо за такси куда ты хочешь меня убить??? И ответа, блять, нет. Вот же обоссаный жид, еще и машину пригнать решил. В итоге, взвесив все за и против, ты натягиваешь Антихайп-худи, набрасываешь капюшон и выходишь из квартиры. Всё равно делать, по сути, нечего, так хоть жилище боженьки увидишь. Такси действительно стоит у твоего подъезда. Любопытно, откуда Мирон знает твой адрес. И что ему от тебя, собственно, нужно. Всё это вообще крайне странно, и тебя не покидает плохое предчувствие. Водитель не говорит тебе ни слова за время поездки, да и ты сам не рвёшься его расспрашивать. Когда вы заезжаете в какой-то двор на окраине, и ты лезешь в карман, чтобы заплатить, он лишь отмахивается. — Всё оплачено. Ну, тебе же лучше. Ты выныриваешь из салона и понимаешь, что хуево знаешь эти места. Ты живешь в Питере достаточно, но этот закуток абсолютно не узнаёшь в потемках. Хорошо, Мирон, такси уехало, а дальше-то куда. Ты топчешься по пустому двору, надеясь, что Мирон выйдет и встретит тебя, или, как минимум, напишет адрес дома и квартиры. Но жизнь как скверный анекдот, и этот случай пример. Мирон не берет трубку. Вот же сука. И что делать? Во всем дворе ни души, темно, холодно. Лишь один молодой парень сидит на скамейке и дымит. Подойти спросить, что ли. Мужик, не подскажешь, в каком подъезде живет император русского рэпа Оксимирон. Меня Славой звать, я к нему в гости, понимаешь, пришел. Да, да, браток. В третьем, пойдем, покажу. Ты представляешь это и прыскаешь в кулак. Докатился. Холодный ветер забирается под капюшон, и тебе становится реально холодно. Так и околеть можно. В рот Оксимирона еби. Судьба сжаливается над тобой, когда пальцы на руках ты почти не чувствуешь. Набираешь двадцатый раз уже выученный наизусть номер и слышишь сорванный голос Федорова. — Алло? — Сука! Ты бы хоть адрес дал, я чо, телепат. — Пятый подъезд, двадцатая квартира, — коротко отвечает Мирон и тут же кидает трубку. Ты материшься и ёжишься, звонишь в домофон, и тебе тут же открывают. Поднимаешься на второй этаж, находишь дверь и даже не стучишь — открыто. Тебя здесь ждут. Ты входишь в коридор и тут же закашливаешься — стоит одурелая вонь и духота, дым коромыслом, и у тебя складывается стойкое ощущение, что здесь вообще ни разу не проветривали. Продохнуть невозможно. Смрад и гниение. Ты зажимаешь нос кулаком и быстро стягиваешь кроссовки, проходишь в гостиную и тут же ахаешь. Вавилонские башни из бутылок и банок, осколки стекла, мусор, разбитое зеркало. Такого количества алкоголя хватило бы на целый взвод. Пузатые бутылки рома, ликёра, джина, виски, твой любимый йегерь с замечательным оленем на зеленом стекле, водка, хорошее крафтовое пиво. Напихать в одну комнату столько стеклотары — это надо ещё умудриться. Об пол затушенные окурки и косяки, разноцветные таблетки, зиплоки с порошками. Что-то подобное ты видел у Кирилла этой весной. Потом его приняли с мефедроном. Грустная история. Неужели Мирон весь месяц сидел в этой однушке и догонялся? — Вот как, оказывается, архитекторы реальности живут, — цедишь ты, переступая через всю бутафорию, чтобы подобраться к герою этого блядского шапито. — И сам он был дурак, и шутки у него были дурацкие, — отвечает Мирон, отхлебывая коньяк. — Вообще-то это не я придумал, классику понимать надо. Мирон чертыхается и снова припадает к бутылке. Он сидит на диване, подобрав ноги, окруженный обложками книг по философии и этике — страницы из всех вырваны, либо вырезаны. — Ты что, всё это время здесь проставлялся? — тихо спрашиваешь ты и садишься рядом. Щуришься и без каких-либо предупреждений всматриваешься в его лицо. Фёдорова ты никогда таким не видел. В общем-то, ты его и так видел мало. Пару раз пересекались в питерских пабах, раз — на вписке. Ну и баттл тот злополучный. Ты знал Мирона не больше, чем вся его фанбаза, а сближаться не было смысла. Слишком разные вы. — Ага, — спокойно кивает Мирон и протягивает бутылку, — будешь? — На баттле ты отказался пить после меня воду, а теперь предлагаешь из одного горлышка лакать? Изо рта в рот — получается… — Ой, Слава, да иди нахуй, — пожимает плечами Федоров, видимо, не особо раздосадованный отказом. Выглядит он совсем хуево. Под глазами залегли огромные тёмные пятна, скулы источились, губы потрескались. Будто загнанный зверь, забившийся в дальний угол клетки, он дергано реагирует на малейшее движение около себя. От того харизматичного парня в розовой рубашке остался какой-то вымученный пропоица с белой горячкой. — А вот от этого ты точно не откажешься, — хмыкает он и тянется к пыльной тумбочке, на которой лежит пакетик с чем-то белым и сыпучим. Мел или мука? Скорости? Ты хватаешь его за локоть и выкручиваешь его, рассматривая разодранные чем-то острым руки. — Это нужно обработать. — Ты меня жизни приехал учить? — А зачем ты тогда вообще меня позвал? Мирон вырывает руку из твоих холодных ладоней и устало облокачивается на спинку дивана. Ты пялишься в его неживое лицо и ужасаешься переменам. — И зачем это все, Мирон Янович? Вы решили закончить как типичный представитель хабаровского андеграунда? От цирроза или передоза? Ты чего добиваешься, Мирон? Это что такое? Он молчит и трет веки, и ты вырываешь бутылку у него из рук, отпивая коньяк и морщась, потому что пойло тёплое. Приятные ощущения моментально разливаются по организму, а градусы бьют в голову. Он не сопротивляется, когда ты допиваешь её и шаришься в поиске другой. — На кухне. Сегодня привезли. — Кто? — Служба доставки. — Весело-задорно. А пожрать есть? — Что найдешь — всё твоё. Нашёл ты немного. Недоеденная столетняя пицца, которая скоро начнет разговаривать, стухшие котлеты, пакеты чипсов, плитка белого шоколада и банка оливок. Ты высыпаешь остатки чипсов в тарелку и жуешь их, а в гостиную вместе с собой прихватываешь еще закрытую бутылку Red Label. — Ты только алкоголь на дом заказываешь, что ли? — А что еще надо? Ну, типа. Вы сидите вдвоем в потёмках и смотрите в окно, на облупленную многоэтажку. Ты пьешь виски вместе с Мироном из одной бутылки, не брезгуя, хоть у него и изо рта пасёт нечеловечески. То, что бог может докатиться до такого дна, ты никогда не предполагал. Да, ты тоже мог закрыться и не вылезать из пещеры, наслаждаясь лишь компанией самого себя, но всегда был стопор. Всегда было то, что удерживало от падения в бездну. Саша там, Ваня, те же Денис с Андреем. Ты понимаешь, что нужен им. Со временем тебя попускает. — Что там? — Где? — В мире. — Все тебя потеряли. Мирон кривится, ему неприятно, но ты продолжаешь резать по живому. — Да, мужик, тебя все потеряли, все волнуются, что же с Мирошкой, а он тут себе спидорак пытается заработать. Ты так из-за проигрыша распереживался? Или из-за простыни Шокка? — Нет, у меня всё ништяк, не видишь, что ли. Вы сидите так долго, может быть, час или два, и он всё говорит тебе что-то. О том, что ненавидит себя, что действительно исписался, что хочет судьбы второго Англичанина, что Слава во всем был прав, в общем. Из этого потока эмоционального выблева ты узнаешь инфы больше, чем нарыл на него за год, готовясь к встрече на словесном ринге. Перед тобой открылся настоящий Мирон — слабый, уязвленный, не научившийся любить себя, слишком остро на всё реагирующий и слишком самоотверженно пропускающий всё через кожу. — Мы, помню, с Димой тоже так сидели. — Просто сидели? — Нет, непросто. Он прикасается к бедру и наклоняется к тебе. Мирон тянется к тебе, и ты не был к такому готов, ты охуеваешь и отворачиваешься. — Что не так? — Фёдоров отстраняется, корча грустную мину, понимая, что его отшили, — ты же расстался с девушкой. — Но ориентация у меня всё та же. Он мрачнеет тут же и пытается вскочить с дивана, но ехидное опьянение делает своё дело. Ты, улыбаясь, дергаешь его за руку, а когда он валится на тебя и пытается вырваться, сцепляешь его с большей силой. — Куда? Ты чего такой неспокойный? — Отъебись теперь. Вся эта ситуация скорее комичная, нежели возбуждающая, но вдруг вся гнетущая тяжесть внутри тебя исчезает, и ты просто подаёшься вперед. Ты будто подсознательно чувствуешь, что Бог использует тебя для своих безобразных дел, искушая лечь на алтарь, а точнее на грязные простыни, и ты вовсе не против. Ты будто кувыркнулся через перила и полетел вниз, и это он тебя толкнул. Ты накрываешь его губы своими, а он снова ерошит твои волосы, что за фетиш такой сомнительный, водит ладонями по твоей спине, цепляется за лопатки. Бог отдает себя в жертву как обычный грешник, и это подкупает. Бог страдает за всех, но поэтому он и Бог. Целуется он, конечно, очень хорошо. Непривычно, но приятно. Либо у тебя на фоне расставания с Сашей такой спермотоксикоз. Федоров шлюшьи стонет тебе в рот, прижимается, стремясь слиться с тобой в одно целое. Ты ни разу не видел, чтобы Бог покорялся жалкому грешнику. Ты стягиваешь с себя худи и джинсы, а с него футболку и шорты, потом белье, и он закидывает ноги на твою поясницу, хватает тебя за шею. Мирон так отзывчиво подается вперед и чувственно реагирует на прикосновения, что это ещё больше распыляет и бросает в жар. Ты целуешь Его впалую грудь, пересчитываешь каждое Его ребро, сильнее раздвигаешь Его ноги. Пусть это будет пошлым и банальным, пусть завтра вы об этом не вспомните, но ты лижешь внутреннюю сторону бедра, оставляешь красноватые следы от пальцев на нежной коже. Сосать ему ты точно не будешь, во-первых, потому что не умеешь, во-вторых, потому что ему, как тебе кажется, нужно не это. Он выворачивается и выползает из-под тебя и тянется к ящику тумбочки за вазелином и лентой презервативов. Тебя немного штормит, и на секундочку ты даже думаешь бросить всё и убежать, но он протягивает тебе тюбик и уверенно ложится перед тобой в откровенную позу. Здесь вызов, здесь попытка взять на слабо, здесь падение идолов, поэтому ты берешь тюбик из его рук и мажешь пальцы. Ожидаемо узко и жарко, возбуждение простреливает тебя от макушки до пяток, когда он снова тянется за поцелуем и бьет тебя в бока, мол, давай, не ссы, прорвемся. Но ты всё равно ссышь, поэтому не торопишься, и лишь спустя пару минут добавляешь второй палец, а затем и третий. — Давай же, блять. Да-вай. Хорошо. С Богом нельзя спорить, Бога надо ублажать. Ты надеваешь резинку, смазываешь член и медленно входишь в Мирона, выдавливая из него мученический всхлип. Начинаешь двигаться резче и быстрее, начинаешь ловить кайф, и, в принципе, понимаешь, что неважно в женскую или мужскую дырку совать — однохуйственно приятно. Опидорасился совсем с этим Оксимироном, в общем. Оргазм накрывает быстро, спасибо партнеру по койке за его вклад в дело. Ты вдавливаешь его в диван, снимаешь резинку и кончаешь ему на живот, и это выкручивает тебя, кажется, до самых кишок. Мирон помогает себе рукой, и его тоже разряжает. Духота становится невыносимой, но у тебя абсолютно нет сил встать и открыть окно. Ты лежишь у него на коленях и хватаешь воздух ртом, тебе будто перекрыли доступ к кислороду, но всё это, сука, так великолепно. Почти как приход. Даже лучше. У тебя слипаются глаза, у Мирона тоже, и ты никогда не подумал бы, что захочешь так и спать с ним в обнимку как пидорас. Охладили пыл. Охуенно просто. В итоге ты бросаешь попытки бороться со сном и тыкаешься носом куда-то в ногу, так и отключаясь. Просыпаешься ты с рассветом от невъебенного холода. Трешь глаза и удивляешься тому, что вся квартира более менее вычищена, по крайней мере, бутылки больше не валяются, а дым не щиплет глаза. Мирон открыл балкон и стоит там босиком, выкуривая сигарету за сигаретой, пялясь в небо, розовеющее лохмотьями. Ты подходишь со спины и набрасываешь ему на плечи Антихайп-мерч, и, сука, это так смешно. Он тонет в твоем худи и зарывается в него, потому что и сам озяб. — Антихайп нихуя не Вагабунд, ты знаешь, — говоришь ты и улыбаешься, — еще я думал, ты бросил курить. — Что-то пошло не так. Будешь? Ты выхватываешь сигарету из его пальцев и тоже затягиваешься. Вы молчите, потому что слова будут неуместны, они всё попортят, тебе и так хорошо и ласково. В конце концов, звенящую тишину нарушает его: — И что дальше? — Ты можешь не задавать этих глупых вопросов? Уезжай. — Куда? — В Берлин. Он кивает и кладет голову тебе на плечо. В этом — благодарность, тёплая и щемящая. Ради Богов приходится идти на жертвы. Они же как дети малые. Защищай, да оберегай. Вы расстаетесь как-то неловко. По сути, он тебе должен. Ты провожаешь его до аэропорта и даже обнимаешь на прощание. К счастью — утро раннее, поэтому вас замечают лишь несколько девушек. — Это что, был Оксимирон? — шепчет одна другой, — да не может быть! Ангел же, обратив речь к женщинам, сказал: не бойтесь, ибо знаю, что вы ищете Иисуса распятого; Его нет здесь — Он воскрес, как сказал. (Мф.28:5)***
На следующий день ты выкладываешь альбом, потому что не хочешь больше тянуть. Солнце мёртвых светит черным, половина его откровенно не понимает, другая — восторгается и благодарит тебя за неоднозначность и посыл. Мирон пишет в твиттере, что альбом понравился ему не в полной мере, а тебе в лс — декодит ошибки и недочеты. Ты не воспринимаешь это серьезно, тебе всё нравится, но ты позволяешь ему поверить, что тебе важна его реакция. Богам надо научиться верить в себя. К концу ноября интернет всколыхнёт новоё — Мирон заливает третий микстейп. Потом еще пару треков. После анонсит альбом. Ты моментально анонсишь каверы от Валентина Дядьки на тречки Фёдорова. Наступает воистину божественная идиллия. Мир устроен правильно. Боги воскресают.