Дом.

Память живёт, только когда её питают сны. Кэндзабуро Оэ.

      Я снова очутилась тут. Это место слишком знакомо для меня, в нём слишком много боли, разрывающей моё сердце на куски.       Мой родной дом, моя старая комната, обклеенная газетой. В углу, около маленького окна лежит матрац со старым, пахнущим сыростью пледом. Если положить его на что-то белое, то можно будет увидеть маленькие дырочки — результат обеда моли, которая являлась моим соседом по комнате многие годы. Около никчёмного подобия кровати стоит фонарь с книгой. Эту книгу я перечитывала уже раз двадцать и почти выучила её наизусть, ибо больше читать было нечего. Разве что статьи, которыми были обвешаны стены моего закутка. В дальнем углу стоял письменный стол, кажется, он принадлежал ещё моей бабушке Розе, которой тот достался от отца, моего прадеда. Возле стола, на чуть прогнившей древесине стоял портфель, хотя портфелем назвать это вряд ли получится. По крайней мере, сейчас. На потёртой и нечистой крышке стола лежало несколько тетрадей, футляр для перьевой ручки и баночка чернил. В центре стола, придвинутая к стене, стояла свеча, почти потухшая, но всё же горящая коричнево-рыжим пламенем.       При виде тусклого света свечки мне стало тяжко на душе. Я помню этот сон даже сейчас, находясь в нём. Так часто он снится. Это отнюдь не приятный сон, от которого веет теплом и чем-то таким, что называют ностальгией. Он пах, как труп. Так же мерзко, зловонно и до рвотных позывов отвратительно. Сейчас всё было по-прежнему. В комнате пахло сыростью, примешивался запах плесени и клея... Или на что там приклеивали газеты?       Я медленно вытягиваю руки вперёд. Все до чёртиков предсказуемо. Руки были девичьи, но по мозолям было ясно, что у ребёнка, которым являлась я, не самое приятное и беззаботное детство.       Тяжелый воздух сотрясает женский крик. «Мама!» — думаю я, срываясь с места. Я морщусь, когда хватаюсь за перила лестницы, — краска и занозы ещё долго будут на ладони, но сейчас это не важно. Сквозь стук крови в ушах и слишком громкое, как мне кажется, сердцебиение, слышу, как орёт отец. Меня пробивает страх, ноги начинают трястись, сердце колотится с большой скоростью. Я ускоряю шаг, нет, уже бегу по коридору, но замираю у входа на кухню. Сквозь дверь и тонкие стены я слышу их разговор, отчего на глаза накатываются слёзы.       — Дуглас, пожалуйста, не делай этого! — голос матери умоляющий, слыша его, я понимаю, что она плачет. Как бы мне не хотелось вступиться за неё, я не могу и двинуться с места. Отец пьян, и значит, если я влезу, будет ещё хуже.       — Заткнись, грязная шлюха! Какого чёрта этот ублюдок забыл у нас дома?! Признайся, он трахал тебя, да?! — слова отца заставляют меня сжаться в комок от бессилия. Я не могу защитить самого дорого мне человека, а сейчас, когда её, готова поспорить на сто баксов, бьют, не могу даже сказать и слова! В моей груди пылает ненависть. Жгучая ненависть к своему подонку-папаше и к самой себе, такой слабой и немощной.       Я опускаюсь на пол, тихо, еле слышно рыдая, зажимая рот рукой, — лишь бы не издать звука — и продолжаю сидеть там, возле треклятой кухни.       — Милый, прошу тебя! Джон просто принес свежих овощей для Анжелины. Нашей дочери, ты же хочешь, чтобы она была здоров… — она не успевает договорить, лишь вскрикивает, захлёбываясь слезами. Моё сердце сжимается от боли ещё сильнее, я не выдерживаю и начинаю рыдать уже громче. Отец не услышит, слишком занят избиением моей матери.       — Не прикрывайся ребёнком, Нора! Я знаю, я всё знаю! Ты продолжаешь мне врать, прикрывая жопу этой сволочи! Ты продолжаешь мне врать день ото дня! Когда меня нет дома, он приходит сюда и начинает трогать тебя, плюя на то, что у тебя есть муж! Такая сука, как ты, не достойна даже произносить имя нашей дочери! — к этому моменту мама прекратила рыдать, лишь кричала от боли. Я знаю, знаю, что он делает! Знаю, но сижу тут, под дверью, как конченая трусиха. Из глаз текут слёзы обиды, злости и сожаления.       За своими рыданиями я не заметила, как открылась дверь. Из кухни, единственного места, где работало электричество, на меня упал неяркий свет лампы. Отец, открывший дверь, смотрел на меня пьяно-разъярённым взглядом, а спустя короткого отрезка времени просто обошёл, чуть пошатываясь. Я обернулась ему вслед.       Поношенная дырявая куртка, цвет его брюк было не разобрать, грязь с них так и сыпалась. Я обратила внимание на его худощавые кисти рук, которые чуть подрагивали. Они были в мелких царапинках и крови. Я прекратила дышать, медленно обернувшись на кухню, большую половину которой можно было спокойно рассмотреть.       На полу, спиной ко мне лежала мама. Она не подавала признаков жизни, кажется, бока её не поднимались и на миллиметр. Я поднялась на ватных дрожащих ногах и медленно, боясь и пискнуть, подошла к ней. Её лицо было закрыто прекрасными пепельными волосами, которые распустились из пышного пучка. Осторожно опускаюсь на колени рядом с её телом, кладу трясущуюся от страха руку на плечо и тихо зову её. Нет ответа. Чуть дергаю её в надежде разбудить. От этого её тело переворачивается, её спина вдруг оказывается у меня на коленях, а в глаза мне смотрят потухшие стеклянные материнские очи. Меня передёргивает.       Её лицо. Оно… Оно всё в крови, в чёртовой багровой жидкости! Губы, нос, щеки, лоб… Все запачкано этой жижей, которая сейчас ещё была влажной. Некогда ясные голубые глаза тупо смотрят на меня, отчего по спине пробегают мурашки, а мне самой кажется, что повеяло холодом.       — Мама! — кричу я, стискивая её плечо и начиная его трясти из стороны в сторону. Снова зову её. Потом ещё, снова и снова… Она молчит. Смотрит на меня мёртвыми глазами и молчит. Я вспоминаю, как одноклассники играли в «больницу» на улице, и делаю то, что делали они: сажусь ей на живот, упираюсь руками чуть пониже грудей и начинаю надавливать ладонями часто-часто, пытаясь заставить остановившееся сердце работать вновь. Попытки тщетны.       Злость и горе, зверское остервенелое горе разрывает меня, мой разум. Я не могла так быстро, в одночасье потерять её! Я готова выть от отчаяния, словно волк на луну. Из глаз непрекращающимся потоком льются крупные слёзы, я продолжаю смотреть на её бездыханное тело, продолжаю звать так громко и долго, как только могу.       Но всё, что я вижу перед собой, — мёртвое тело матери, которое теперь снится мне на протяжении всей моей жизни. Каждый раз я вижу одно и то же, с каждым разом мне лишь больнее, с каждым разом я понимаю, что не будь трусихой, всё было бы иначе.