Пёс

      В конечном итоге все это должно было привести к нашим смертям. Лучше рано, чем поздно, — думал я, — не видя того, о чем шепчут перед сном друг другу бойцы, и о чем сожалеет каждый. Или чего каждый боится. Что его отвращает, извращает, убивая изнутри медленно, но верно. Что подталкивает, заставляя достичь точки невозврата. Я её уже достиг.

***

      Юстус думает, что Зигфриду повезло. Не было дня, когда Юстус не поставил бы себя на место «павшего храбро, юношу», подмечая, что все эти звания — только формальности, только попытка загладить свою, блядь, вину перед бедной матерью, перед бедным отцом, перед бедными ими всеми, свидетелями подготовки к тому, что ждёт их всех. Такой вот жалкий конец — закрыть товарищей своим телом и разорваться на куски, покрывая ошмётками плоти и крови их лица, их плечи, их руки, их шеи, их живые, их здоровые тела.       Тогда, Юстус помнил, его пробрала дрожь. Дрожь и, знаете, на поминках, когда гроб с телом (хах, с его остатками!) тащили между рядами толпы будущих трупов, холодных и мертвых, но верных Вождю! — трупов, Юстус так странно дёрнул головой, будто его переклинило, что стоящие близ покосились на него не менее странно, чем если бы он запел хвалу тому, кого на глазах у всех унижал. Унижал он Зигфрида, как нашкодившего пса, и тыкал его носом в обоссанный матрац и постельное белье, воняющее, противное. И так было каждое утро. Только успевай менять! — Юстус фыркал на утреннем осмотре, и его железное сердце не пропускало ни одного удара жалобного взгляда, просящего — нет — молящего его не говорить, не кричать на всю Академию, хоть раз, хотя бы сукин раз.       Иногда Юстус поощрял свою тупую псину. Иногда Юстус действительно умалчивал, и тогда наказание перед всеми удавалось отсрочить ещё на сутки. И ещё, и ещё, и ещё. Иногда Юстус трепал Зигфрида по его мягким, даже чересчур мягким, до блёва мягким, волосам, а иногда даже — очень редко — приобнимал за плечи. Каждое это объятие сопровождалось беспокойством Юстуса о том, что он почует запах мочи, и, не дай Бог, сам им пропитается. Но всегда его страхи рушились, и от Зигги он чуял только зимнюю сырость.       Вообще-то, не сказать, что Юстус сильно горевал о безвременно почившем «товарище». Попечалился для вида — и хватит на том, приступил к своим обычным обязанностям, и лишь для этих сраных друзей мертвеца показывал свое сочувствие и высказывал (первое вермя, конечно) — соболезнования. Вряд ли ему кто-нибудь поверил, но они наверняка отдали должное великолепной игре Юстуса. Тот и сам похвалил себя, как талантливого актёра, а потом о Зигфриде вспоминал всё меньше. А потом — забыл.       Только рука еще помнила, какие мягкие у него волосы, и какие глаза — молящие, жалобные, блестящие немного и, вообще-то, красивые. Загляденье. И плечи широкие, а бедра — узкие. Симпатичный, сильный юноша с миловидным лицом, как и все они, все ученики этих академий, — словно сошедшие с пропагандистских плакатов, арийские мальчики, взывающие к верности Гитлеру.       Раньше Юстус гордился этим. Сейчас он вспоминает, водит ладонью и пальцами по седым, всегда жёстким, как сено, волосам, и усмехается так, что видно пожелтевшие от времени и количества выкуренного, зубы. Лицо его обросло аккуратно щетиной, и иногда, думая о Зигфриде, он её поглаживал и всё вспоминал — пытался вспомнить — какие на ощупь у него, у пса, волосы. Мягкие — это он помнил. Но как не прикасался он к волосам девушек, женщин, мальчишек, которых трепал за хорошее поведение и оценки, принесённые из школы, — всё другое. Всё было не-от-Зигфрида, и его псино-зимнего запаха не было нигде.       Юстус осознавал, как сам превращается в породистую и важную собаку, которая ищет своего ныне несущестующего, а раньше — жалкого и бедного, хозяина. Пытается его унюхать своим холодным, мокрым носом, и лает на каждого, кто осмелится подойти и выдать себя за Зигфрида. Потому что они не были Зигфридом. И никогда на Юстуса не смотрели так, как он, принявший поражение, и своего положение местного неудачника, раба своих минусов и недостатков, вечно ноющего в подушку, как девчонка, и улыбающегося редко-редко, но всегда — вымученно. Больно потому что, больно, черт возьми! — и Юстус знал. Знал ведь! Знал, знал, и ничего не сделал!       Хотя что он мог сделать?       Сдохнуть следом, избавив мир от ещё одного подонка, который скорее всего сдохнет на войне?       После смерти Зигги он уже не верил в благие намерения Адольфа Гитлера, после смерти Альбрехта — он верил только в поговорку про дорогу в Ад. После ухода Фридриха Юстус уже ни во что не верил. И запал пропал.       Год, второй. Силы уже на исходе, и каждый пробег от цели к цели с трудом даётся даже атлету — отдышка, и отмороженные лёгкие. Красные лица, и снова дрожь.       Третий, четвёртый — он стареет. Он чувствует, как стареет, будто для него время ускорилось. Кости ломит, глаза слезятся, как у стариков, руки постоянно дрожат — это видно, когда Юстус держит винтовку. Даже толстая шуба не согревает. Не согревают и воспоминания. Зимами, в лесу, он чувствует тот-самый-запах, и присутствие Зигфрида. Жалобные взгляда тяжело-раненных, которых уже не спасти, обращённые на него, а там — отражение уже мёртвого, который еще не простил, и, наверное, никогда не простит. Не простит без мести — это ясно, а месть заключается в том, чтобы свести Юстуса с ума, поселившись в его разуме, как рой мух, питающихся плотью трупа. Иногда всмотришься в свой разум — и увидишь собственное бездыханное тело.       На пятый год уже ничего не чувствуешь. Живой ли, мёртвый ли — ощущение реальности пропадает, реальность стирается, и ты — кукла, немного потрёпанная, кое-где поломанная, но так, вообще, пригодная, чтобы бросить в самое пекло и оставить там сгорать, сгнивать, развеиваться пеплом по ветру.       Каждый взрыв — новые ошмётки, и кровь на лице. Каждый выстрел — еда для почвы. И везде ему мерещится Зигги, Зигги, Зигги. Во сне — он стоит перед тобой, проснёшься — и вот уже лежит, ничком на земле, холодной, как сталь, как сердце Юстуса.       На голове всё больше седых волос. Взгляд всё быстрее тускнеет. Щетина — колкая, кадык нервно дёргается, прыгает вверх-вниз. Пальцы в мозолях, ладони истерзанные, форма догорает в камине. Погоны, медали, награды спрятаны в сундучок, сундук заперт и выброшен в скорую, шумную реку.       Юстус трус, предатель всего человеческого и человечного, изменник собственных принципов, и уже слишком взрослый, чтобы помнить чужой запах. Уже не пёс.       Скрывается в какой-то старой, неизвестной деревушке в неизвестных местах. Лицо огрубевшее, лишённое юношеской красоты, руки — истинно-фермерские. Походка — усталая, тяжелая, небрежная, хотя когда-то была аристократичной. И пахнет от него скотом и свежей почвой.       Зигги уже не мерещится и сниться стал реже, пока совсем не пропал в закромах памяти. Последние сны — Юстус помнил — на лице Зигги улыбка. Другая улыбка, не которая смешалась с обидой и болью почти физической, а… радостная? Счастливая? Немного печальная, светлая, отдающая материнской любовью. Запах его изменился. Уже от него не воняет ни мочой, ни псом, и не пахнет зимней прохладой. Только железная кровь, капающая с его носа, губ, глаз, ушей, и свежее лето. Свежее поле. Земля, орошённая ливнем.       Простил. Обид долго не держит — попросту не умеет.       Под подушкой — фотография Зигфрида. Помятая, истерзанная и обглоданная временем, но лицо видно. На фотографии Зигги улыбается, вымученно и неохотно, но улыбается. И волосы встрёпаны. И взгляд — живой.