— Зачем ты сначала делаешь вид, что пустишь меня на выборы, а потом всеми силами мне мешаешь? — вопрос был задан в пустоту, я просто сидел и смотрел в окно, не ожидая ответа.
— Кто тебе сказал, что я планировал пускать тебя на выборы?
Тяжёлая рука ложится мне на плечо. От неожиданности я вздрагиваю и оборачиваюсь. В комнате, в которой я сижу, свет выключен. Зато ведущий в неё коридор ярко освещён. Из-за этого фигура человека, к которому и был обращён мой по большей части риторический вопрос, чётко выделяется тёмным пятном. В других обстоятельствах могло бы показаться, что этот человек подобен ангелу, спускающемуся с небес в лучах солнца. Но в этот раз всё совсем не так: фигура будто является сосредоточением зла, поглощающим весь свет.
Постепенно глаза привыкают смотреть против яркого по сравнению с тёмной комнатой света, и я различаю уже давно ставшие знакомыми черты. Лицо и фигуру этого человека знают все вокруг. У меня была возможность рассмотреть его пристальнее, чем все на свете. И, проведя часы за изучением каждой его черты, я досконально знал о нём всё. Я очень часто жалел, что не умею рисовать: иногда мне просто до невозможности хотелось схватить карандаш и начать по памяти рисовать его лицо. Я бы с математической точностью и холодным расчётом прорисовал бы каждую, даже самую мелкую деталь. Каждый штрих был бы выполнен так, словно рука уже давно знает, как нужно вести карандаш, потому что делала это тысячу раз. Но увы, рисовать я не умею, поэтому портрет во всех его подробностях навсегда останется лишь в моей голове.
Даже находясь вдали от него, я бережно хранил воспоминания о его лице. Мне не нужно было смотреть на фотографии, прикрепленные к статьям о нём. Тем более что они казались мне неживыми. На них был не он. Фотограф не следил за ним годами, не знал каждого даже малейшего движения его лица; он просто делал секундную фотографию, и всё. Моё воображение хранило его настоящего.
Даже когда я уезжал надолго, моя память удивляла меня, потому что я всё так же мог представить его. Стоило только вспомнить глаза, а дальше все остальные черты лица постепенно проявлялись, как кусочки пазла. У него были совсем небольшие, окружённые морщинами, глаза. Они были водянисто-серыми и холодными, неподвижными. Иногда, в зависимости от освещения, в них появлялся голубовато-зелёный или даже карий оттенок. Кто-то однажды сказал, что, посмотрев в эти глаза, можно увидеть лишь три буквы: КГБ. Когда я только узнал об этом, я был готов растерзать человека, посмевшего сказать такое. Но потом понял, что это высказывание имело смысл. Большую часть времени эти глаза смотрели на мир довольно дружелюбно, но на самом деле со временем я стал замечать, что они просто мёртвые. Исчезала куда-то доброта, и появлялся холод, сковывающий всё внутри. А может, это только мне не везло попасть под прицел этих глаз с таким выражением. Блеклые ресницы, которых иногда просто не было видно, и светлые брови говорили не только о цвете волос, но почему-то ещё и напоминали о старости своего обладателя.
Сейчас эти самые глаза смотрели на меня устало, но одновременно жёстко, колюче. Становилось неуютно. Даже несмотря на усталость, которую выдавало лёгкое покраснение глаз, Путин выглядел угрожающе. Он смотрел на меня сверху вниз, а рука, лежащая у меня на плече, сковывала всё тело холодом. Я непроизвольно вжал голову в плечи.
— Но почему?
— Лёша… — уставший голос шипением разнёсся по комнате.
И не думая включать свет, Путин сел в соседнее кресло. Мы сидели вдвоём в тёмной комнате, но я именно сейчас как нельзя более чётко чувствовал своё одиночество. Я разглядывал его профиль и думал. Думал о наших уже таких многолетних отношениях. Вспоминал, как всё начиналось, как я был полон надежд. Путин сразу показался мне всесильным. Таким надёжным и способным защитить. Под его крыло хотелось спрятаться от всего мира, и он тогда с радостью предоставлял свою защиту каждому, кому, как и мне, хватало смелости попросить об этом. Тогда в его глазах отражались лучики света, особенно когда он смеялся. Тогда он делал это чаще. И почти всегда по-настоящему, искренне. Я был им просто заворожен. От одного его взгляда на душе становилось тепло и спокойно. Он будто передавал частичку своей уверенности всем, кого одарял своим вниманием. Он был мне как отец, только в разы сильнее и надёжнее.
Под его защитой всегда было много таких же, как и я, беззащитных и обездоленных. Он ко всем относился одинаково, никого из нас не выделял. Каждый чувствовал, что он не единственная его забота, что Путина нужно делить ещё с парой десятков 'детей'. Мы все это понимали, но от чувства ревности избавиться не могли. Так хотелось, чтобы только на тебя смотрели эти глаза, только тебя он оберегал, только тебе можно было приблизиться к нему ближе. Хотелось чувствовать себя особенным среди всей этой толпы подопечных. Конечно, его внимание к каждому из нас уже говорило о нашей особенности. Но мне этого было мало. Я хотел, чтобы он гордился только мной. Волновался только за меня. Чтобы не тратил своё время на кого-то другого, пока я тихонько стоял в уголке и ждал его. Встречаясь где-то с другими счастливчиками, я чувствовал себя неуютно, пытался всеми силами показать, что я не просто такой же, как и они, а что я намного важнее. А в душе клубился страх, что они, в отличие от меня, прекрасно видят, что я последний из его любимчиков. Мне не хотелось даже думать о таком, поэтому я просто гордо поднимал голову и шёл дальше, делая вид, что эти люди просто не стоят моего внимания. Я хотел, чтобы он был моим.
Шли годы. Кто-то из наших счастливых рядов выбывал, на их место прибывали новые люди, совсем ещё опьянённые оказанной им честью. Я оставался на своём месте. Я мог бы только радоваться такому раскладу, но я не видел в отношении Путина к себе того, чего так жаждал. За время нашего общения я выяснил, что он ко всем относится ровно, но мне начинало казаться, что меня он недолюбливает. Я метался, не зная, что сделать, чтобы угодить ему. Улыбка, обращённая в мою сторону, если и возникала, то крайне редко. Меня это огорчало. Я не мог понять, почему, если он считает меня хуже других, то до сих пор держит рядом. Он становился ко мне всё жёстче; он уже не защищал меня, а просто вёл так, как ему хотелось. И одновременно с тем я понял, что если раньше я хотел бы быть ему сыном, то теперь мне было бы этого недостаточно. Я хотел бы быть больше, чем сыном. Его отцовская любовь ко мне прошла, и мне захотелось продвинуться дальше. Стать ему ещё ближе. Я был готов делать всё, что он скажет; готов был исполнять любое его желание. Я подчинялся ему во всём, но это не приносило желаемого результата. Я видел лишь неподвижный взгляд и плотно сжатые губы. Я видел, что не разочаровываю его, но и не вызываю одобрения. Теперь я уже не мог ходить с гордо поднятой головой. Я знал, что я уже никто. Я всё больше отдалялся от него. Видел, что у него появилась куча других дел, а я был лишь обузой, которую он, в силу долга, продолжает тащить. Но он не просто тащил меня на себе, он расчищал себе мною путь, выставляя перед собой под летящие в него камни. Я видел это, понимал, какую роль я играю, но продолжал делать всё, что он говорил. Отчасти от страха: теперь ему ничто не мешало меня просто уничтожить, и никакая привязанность, имевшая место в начале нашего знакомства, не спасёт. Но с другой стороны, я всё ещё надеялся, что могу что-то исправить, увидеть хоть какое-то движение в уже давно пустых глазах.
Я любил этого человека. Любил просто по определению, не за что-то конкретное, а просто потому, что так получилось. Всё началось с какой-то благодарности, а закончилось безграничным обожанием и обожествлением. Здравый смысл говорил, что этот человек не заслуживает ничего больше, чем просто презрение. Любой другой на моём месте его возненавидел бы. Я не мог. Я знал о нём столько, что этого должно было бы хватить на вечное презрение и отвращение. Отсутствие хоть какой-либо взаимности и вовсе должно было охладить все тёплые чувства, что ещё сохранялись по отношению к нему. Но никакая логика не властна над чувствами. Я уже просто не мог относиться к нему по-другому. Рядом с ним я чувствовал себя жалкой попрошайкой, которая вымаливает корку хлеба. Он не давал мне ничего, кроме отчуждённости. Он даже не пытался делать вид, что я, как раньше, хоть что-то значу для него. Я чувствовал ужасную неловкость после каждой нашей встречи, но всё равно стремился увидеть его. Я постоянно думал о нём. Он с каждым днём, с каждой секундой становился всё более недосягаемым для меня. Я больше не мог в его присутствии расслабиться и чувствовать себя непринуждённо. Я всегда был напряжен, словно ожидал удара. Но я не заслуживал даже такого выражения его чувств ко мне. Он всегда был спокоен и вежлив, отстранён.
С годами он становился всё более замкнутым. Редкие подопечные не ценили его так, как это делали мы, они видели в нём лишь уставшего старика, помощь которого полезна, но не делает чести. В нём уже не осталось практически и следа от его былого величия. Только призрак того, кем я восхищался. Он держался лишь благодаря своей бывшей славе. В прошлом он действительно был великим человеком, а сейчас передо мной был обычный уставший от всего вокруг мужчина. Власть изменила его, и это не банальная истина: так действительно и было. Он уже не делал ничего значимого, он просто доживал свой срок. Это видели все вокруг, все смотрели на него со скрываемой жалостью. Он уже не был тем, на кого хотелось равняться, тем, кем гордилась вся страна. Его немощность уже всем бросалась в глаза, но, благодаря его старым заслугам, оставались ещё люди, готовые закрыть на это глаза. Он был одинок на той вершине, которую занимал уже столько лет. Мне хотелось, глядя на его одинокую фигуру, закричать: «Посмотри, я здесь! Я готов всегда быть рядом с тобой, только позволь мне это». Я хотел помочь ему, но он упрямо отбрасывал мою робко протягиваемую руку помощи. Он, прекрасно зная правду, не хотел признавать свою слабость. Он создавал видимость наличия каких-то побед, записываемых на его счёт, но он проигрывал на всех фронтах.
Я помогал ему тем способом, который он сам мне указал. Я делал вид, что составляю ему конкуренцию. Он крепко держал мой поводок, не давая сделать ни одного лишнего шага. Ради него я был готов пойти на такое подчинение. Я был его ручной собачкой, которую доставали из сумки на плече, когда нужно было её показать всем вокруг, демонстрируя сам факт её наличия. Но у меня всё-таки была гордость, и я хотел, чтобы он позволил мне хотя бы участвовать в выборах. У меня не было и надежды на успех, я слишком хорошо знал, как это работает. Но, потакая амбициям, мне хотелось обрести популярность и влияние. Я терпел всё, думая, что это всё — просто этапы долгоиграющего плана, который в конечном итоге приведёт к желаемому результату. Но время многоходовочек господина президента давно прошло. Его схемы были просты и прозрачны, его действия были топорными, он устало шёл напрямик. Я был готов на всё ради него, удерживая в голове мечту о том, что он позволит мне удовлетворить мою небольшую прихоть. Но ему было всё равно. Он и не думал благодарить меня за преданность. У него не было союзников. Были лишь инструменты, которыми он пытался успеть достроить мост на тот берег, пока волна окончательно не захлестнула его.
У него не было привязанностей.
Он всегда был один.
Он не испытывал благодарности.
Он воспринимал всё как данность.
И он не верил, что кто-то совсем рядом может любить его, несмотря ни на что.
Он видел лишь враждебно настроенный ему мир.
Я продолжаю смотреть на него. Он расслабленно сидит в своём кресле, прикрыв глаза. Мне приятно думать о том, что он доверяет мне настолько, что позволяет себе расслабиться в моём присутствии. Его доверие — это всё, что у меня есть. Впрочем, кому, как не мне, он может доверять? Я его собственность, он понимает, что я никогда не пойду против него. В этом доверии нет ничего тёплого или дружеского. Он не видит во мне живого человека. Человека, который может быть рядом не только благодаря зависимости и страху.
Я люблю его. Я люблю смотреть на него в такие минуты. Но я ненавижу себя за то, что позволяю ему делать с собой. И за то, что никак не могу избавиться от своей любви. Я хочу кричать от обиды, ведь он никогда и не посмотрит в мою сторону. Всегда будет лишь это «Лёша», а дальше перечисление того, что я должен сделать. Но я даже это люблю. Я люблю, как он произносит моё имя. Голос у него уставший, но в то же время сильный. Он произносит моё имя на выдохе, а у меня дыхание замирает в такие секунды, пока он проталкивает между зубами букву «ш» и почти проглатывает букву «а» на конце. Дальше я покорно выслушиваю наставления и всё так же покорно иду их выполнять. После я, как на крыльях, несусь к нему и, ужасно смущаясь, стараясь не смотреть ему в глаза, говорю о том, что сделал всё так, как он и просил. В ответ он всегда кидает такое равнодушное «хорошо» и разрешает мне посидеть с ним ещё немного времени. Ему всё равно, ведь если я в какой-то момент сделаю что-то не так, он найдёт кого-то другого, а я буду просто списан со счетов абсолютно без всякой жалости. Пока я после сделанного отчёта сижу рядом с ним, я чувствую себя так, будто я тут лишний, будто он хочет избавиться от меня, но ничего не говорит. Мне тяжело находиться с ним в одной комнате. И в то же время я понимаю, что, как только будет возможность, я сразу же соглашусь на новую встречу.
Я смотрю на его губы, которые сейчас, в такие редкие минуты отдыха, не сжаты в тончайшую линию. На меня вдруг накатывает такая горечь от того, каким обычным, земным и несчастным он выглядит сейчас. Каково это — быть совершенно одиноким? Я подрываюсь с кресла и вскакиваю на ноги. Он, даже не открывая глаз, приподнимает бровь. Я делаю неуверенный шаг в противоположную от него сторону. Замираю, разглядывая его. До прихода сюда он успел закатать до локтя рукава своей идеально белой, такой президентской рубашки, и сейчас на подлокотниках кресла лежат его обнажённые руки. Я медленно веду глазами выше, до плеча. Взгляд уже так привычно перескакивает на лицо, и я замечаю, что он лениво рассматривает меня прищуренным левым глазом. Он смотрит, и я явственно вижу равнодушие в его взгляде; он посмотрел на меня не потому, что ему интересно, что я могу сказать или сделать, а потому, что он, как кот, среагировал на резкое движение. Кот — вот его тотемное животное. Самодовольный, не интересующийся никем вокруг, гуляющий сам по себе. Я одним шагом приближаюсь к его креслу, склоняясь над ним. Моё дыхание вмиг становится тяжёлым и учащённым. Я жадно всматриваюсь ему в лицо, ища хоть что-то. Ничего. Его не заинтересовало это нарушение его личного пространства. Он даже не удивлён, как будто я маленький и абсолютно предсказуемый ребёнок.
Посмотри на меня!
Я резко наклоняюсь ещё ниже и невесомо касаюсь его губ своими. И так и застываю неподвижно. Простое соприкосновение губами. Он не отшатывается, но и не подаёт виду, что ему интересно продолжение. У него даже взгляд не меняется.
Я хочу, чтобы ты увидел меня!
Я кладу руку ему на плечо. Не так, как это сделал он, когда вошёл в комнату, а аккуратно, медленно проводя пальцами по ткани рубашки. Он всё так же не реагирует. Он как будто просто ждёт, когда я уже наконец закончу и он сможет уйти.
Ты не можешь быть таким равнодушным!
Я убираю руку с плеча и медленно отстраняюсь, затем без сил падаю на колени около кресла. Не поднимая глаз, пытаюсь найти его руку, хватаю за теплую ладонь и прижимаюсь к ней лбом. Чувствую, что в глазах стоят слёзы, поэтому торопливо отбрасываю его руку, чтобы он ничего не почувствовал.
— Лёша, — медленный выдох.
Я поднимаю голову и смотрю ему в глаза. Смотрю с надеждой. Но нет. Ничто не сможет поколебать его холодность.
— Володя… — вырывается у меня, и я торопливо прикусываю язык, посмевший произнести это. Я никогда не называл его так. Даже в мыслях. Только слегка доверительное, но одновременно с тем официальное «Владимир». — Владимир, — торопливо поправляюсь я, но тут же удивляюсь, как чужеродно звучит такое привычное обращение. Ещё раз мысленно пробую на языке это по-домашнему уютное «Володя». Оно звучит мягко и выговаривается так гладко…
Больше я ничего не могу произнести, поэтому снова опускаю голову. Я слышу, как он шевелится, и закрываю глаза, понимая, что за этим последует удар. Прекрасно понимаю, что заслужил. Лёгкое дуновение воздуха где-то рядом — и больше ничего. Никакого удара. Я осторожно открываю глаза. Он встал с кресла и просто стоит рядом со мной. Его лицо словно высечено из камня, ни одной эмоции.
Просто улыбнись мне.
Он отворачивается, и я с осторожной радостью думаю, что всё-таки смог взволновать его, что он обязательно сейчас отреагирует на то, что я сделал. Он не так равнодушен, как хочет казаться. Я смог растопить лёд, разрушить стену. Я готов кричать ему о своей любви.
Позволь мне быть рядом.
— Кажется, — начинает он, не поворачиваясь, — ты забыл своё место. И свою роль в моём мире.
Его голос звучит хлёстко, как взмах кнута. Вот он — тот самый удар, который я ждал.
— У меня много дел. Тебе пора уйти.
Но ведь я люблю тебя.
«Почему?» — ещё секунда — и вопрос бы сорвался с моих губ. Я прикусываю нижнюю губу и чувствую солёный привкус. Я смотрю на его широкую спину в дверном проёме.
— Почему ты не ценишь меня? — голос срывается на крик, но мне уже всё равно. — Почему не видишь, как я хочу быть рядом? Когда ты стал мне таким чужим? Неужели я не заслужил одобрения за всё то, что делал для тебя все эти годы? Я не прошу многого. Я хочу что-то значить для тебя; не хочу быть пустым местом. Посмотри мне в глаза! Почему я не вижу в них отклика на свои старания? Почему тебе плевать на меня? Прошу, сделай хоть что-нибудь! Что угодно, чтобы я понял, что тебе не всё равно. Можешь даже ударить меня. Ударь! Разбей мне лицо. Я хочу увидеть тебя, твои чувства. Я не могу поверить, что их нет! Такого не может быть. Прошу тебя… Володя, — голос замирает, и я подхожу к нему и хватаю за руку.
Он выразительно смотрит на меня, и я в панике делаю шаг назад. Ещё и ещё один.
— Продолжай свою деятельность. И не смей думать о выборах. Не забывай, кто ты.
