в бешеных псов стреляют в упор

В пять ноль один утра по токийскому времени Кентаро не спит. Слушает надрывные рыдания матери за тонкой картонной стенкой, ковыряет ногтём застывшую кровавую корку на локте и считает мелкие трещины на давно утратившем белизну потолке. С прошлого раза, когда он их пересчитывал, добавилось ещё несколько. В пять тридцать восемь утра по токийскому времени у Кентаро сдают нервы. Он цедит сквозь зубы: «да заткнись ты уже» и долбит кулаком по стене, пока вой матери не переходит в короткие сдавленные всхлипы, а затем и вовсе стихает окончательно. Вообще-то Кентаро мог бы пойти и попытаться успокоить её, прошептать что-то нелепо-ободряющее и обнять, как она делала для него в детстве — Кьётани отчётливо помнит ласковые прикосновения родных рук к мокрым и горячим от слёз щекам, вымученные улыбки и невесомые поцелуи в лоб, от которых почему-то становилось легче. (кажется, ему было шесть. кажется, в том возрасте он уже начинал привыкать к боли) Он, конечно, мог бы. Но всегда делает лишь хуже. Заснуть не получается и в тишине. Кьётани кажется, что обшарпанные стены комнаты сжимаются вокруг него и душат, сдавливая рёбра. В школу Кентаро идёт вымотавшимся, с навечно залёгшими под глазами тёмными кругами, которые уже даже консилер не может скрыть, и свежей ссадиной на щеке, наспех заклеенной обычным пластырем. Кьётани болезненно шипит и дёргается, когда во время тренировок Ойкава хлопает его по плечу за успешно выполненные атаки и говорит: «вот видишь, ты можешь быть полезным, бешеный пёсик». И хочется плюнуть ему в отвратительно довольную рожу за это тупое прозвище. Хотя бы потому, что сам Кьётани всё чаще начинает сравнивать себя с псиной. Только не бешеной, а пугливой дворовой псиной, беспомощно визжащей и боязливо поджимающей ободранный хвост, когда на неё замахиваются палкой. Кьётани всегда уходит в раздевалку последним, чтобы никто не увидел оставленных отцом безобразных синяков на его теле. Несколько тёмных отчётливо виднеются на предплечье — это за то, что не выдержал и накричал в ответ. Большой и уже пожелтевший на спине — за то, что слишком поздно пришёл домой (Кьётани думает: лучше бы не приходил вообще). Этого не замечает никто. Никто, кроме Яхабы. Кьётани хочет спросить, какого чёрта Яхаба смотрит на него как на больного раком мозга последней стадии. Кьётани хочет послать Яхабу на хуй с его взглядами, полными искреннего сострадания, потому что он и так чувствует себя жалким. Быть жалким в глазах другого человека для него хуже, чем пытка. Он инстинктивно отшатывается от руки Шигеру, как от удара, когда тот осторожно тянется к багровому кровоподтёку на скуле и спрашивает что случилось. В его действиях нет ни капли враждебности, но. Кентаро со звериной злобой рычит, велит отъебаться, скалится, точно готов броситься и сожрать живьём со всеми потрохами, а в глазах плещется отчаяние побитой запуганной шавки (что тебе нужно отвали исчезни проваливай не лезь ко мне слышишь нетрогайменяпожалуйста). Я не собака, отрицает в мыслях Кентаро, а отцовский металлический ошейник удавкой сжимает глотку, лязг призрачной цепи прошивает позвоночник и звенит внутри, отбивается от стенок желудка, порождая мерзкие рвотные спазмы. Ему хочется вгрызться в такое необходимое спасение в лице Шигеру как в кость, но вместо этого он агрессивно лает и дыбит шерсть, не подпуская к себе ближе ни на сантиметр. Только Яхаба то ли глупый, то ли упрямый, то ли всё вместе взятое, — всё равно липнет к нему, напрочь игнорируя напускное предупреждающее обличье «осторожно, злая собака». Нет, я, блять, не собака. Не собака. Короткий поводок натягивается, шипы впиваются в горло глубоко, не разрешая сделать и вдоха. Новые кровоточащие ссадины Шигеру заклеивает цветными детскими пластырями со звёздочками и самолётиками, мягко улыбается и неловко гладит по коротким пергидрольным волосам. Кентаро скулит. Скулит жалобно и пронзительно, как самая настоящая псина. Бешеных псов отстреливают, и Кьётани терпеливо ждёт, когда настанет его черёд. В следующей жизни Кьётани очень хочет стать человеком.